Еще не завершен конфликт между штабом АТО, российской «Новой газетой» и украинским «Громадським ТБ». У меня есть собственный опыт того, как отношения военных и журналистов выстроены в Израиле. На эту страну, кстати, сейчас часто ссылаются сторонники введения военной цензуры.

За пару часов до итогового выпуска новостей к нам, на израильскую «Девятку», приходила симпатичная девушка – когда в форме, когда в гражданке – и ждала, пока кто-то из наших военкоров домонтирует сюжет. После просмотра она или давала «добро», или просила заменить какие-то фразы, кадры. И мы подчинялись беспрекословно.

Девушка – это военный цензор. Официально. Собственно, в этом и заключалась ее работа – проверять, не попали ли в кадр такие детали, которые могли бы выдать дислокацию войск, имена и фамилии тех людей, которых называть нельзя. Однажды спросил ее перед эфиром: «Вы знаете, сегодня мы будем говорить не самые приятные вещи в адрес министра обороны и начальника Генштаба, вы и это будете корректировать?» Она отвлеклась от какого-то учебника, улыбнулась всеми брекетами и сказала: «Да ради Бога, говорите что хотите. Главное – не ставьте в кадр вот того военного, который организовывал военную операцию». То есть можно критиковать любое военное руководство, проведение тех или иных операций, указывать потери, показывать всю правду войны, но нельзя показывать и говорить то, что может нанести ущерб конкретному военному или подразделению.

В Израиле я впервые столкнулся с формулировкой «разрешено к публикации». То есть суды специально рассматривают вопросы о запрете на публикацию определенных сведений – как военного, так и гражданского характера. И ни одно СМИ не имеет права нарушать запрет вплоть до его официального снятия судом. Судом, повторюсь. Не Министерством обороны или внутренних дел, не МОССАДом. Запретить публикацию может только суд. Иногда это доходит до абсурда. Однажды появилась информация, что одного из самых популярных певцов Израиля обвиняют в растлении малолетних. Его имя было запрещено к публикации. Обычная практика: пока суд не назвал тебя преступником или не предъявлено официальное обвинение, ты имеешь полное право на конфиденциальность. Вся страна знала: речь идет об израильском «Таркане», и тем не менее, не вышло ни одного упоминания его имени. Точно так же – с именами погибших солдат или пострадавших в ходе терактов. Только суд может запретить публикацию.

В странах, где суды не занимаются подобными «глупостями», вопросы, публиковать ли имена погибших, показывать ли обезображенные трупы, лица убитых – регулирует журналистская этика.

Я работал во многих горячих точках – в Чечне, Южной Осетии, в Афганистане и вот теперь на Донбассе… Практически везде воюющие стороны пытаются установить жесткие ограничения на работу прессы. Порой это действительно связано с нежеланием давать противнику пусть даже гипотетический шанс вычислить позиции. Но… Это странно прозвучит, но с помощью эфирных материалов никто никогда войну не вел. Артиллерия бьет по координатам. Для того, чтобы показанный по ТВ холм, окоп, блиндаж разбомбить, нужно знать координаты. Поэтому показ по телевизору вражеских позиций – с разрушениями, воронками от снарядов, с рассказом о погибших – может служить лишь для успокоения, что обстрелы ведутся эффективно. Или неэффективно. Конечно, если враг еще не знает, что в районе такого-то села создан мощный укрепрайон, его лучше и не показывать в принципе. И доступ журналистам туда нужно перекрывать в принципе. А там, где бои идут давно, каждый метр пристрелян, там и без телевизора все давно хорошо известно.

Чаще мотивы запретов на съемки совсем другие и никак не связаны с «наводкой» на позиции. Так уж сложилось: на войне есть только две категории людей: друзья и враги. И журналистов начинают делить ровно по этому же признаку, не оставляя за ними ни малейшего права на главный принцип журналистики: всегда оставаться нейтральным. Оставаться нейтральным – это, например, сообщать об обстреле украинских позиций из 120-миллиметровых минометов, но если следует такая же «ответка», сообщать об этом тоже. Если мы сообщаем о мародерстве сепаратистов, точно так же необходимо рассказывать о преступлениях украинских военных. Если они реально есть. Ну кому это может понравиться? Тебя пускают на позиции, едят с тобой тушенку из одной банки и обязательно ждут «благодарности» – боевого листка с передовой о героических буднях защитников «Брестской крепости». В итоге выходит то, что выходит – жизнь на передовой, как она есть – и ты становишься врагом как для одной, так и для другой стороны.

Не случайно скандал возник вокруг «Новой газеты» и «Громадского ТБ» – СМИ, которые и в России, и в Украине считаются «альтернативой» основным медиа. «Альтернатива», конечно, неправильное слово. По идее, не может быть альтернативой следование журналистским стандартам. Но так уж складывается, что «Новая газета» – альтернатива оголтелой пропаганде в России, «Громадське» – ура-патриотизму в Украине. Пусть они работают не идеально, совершают ошибки, но следуют главному в своей работе: ставят профессиональные стандарты выше гражданской позиции. И я думаю, именно это вызывает раздражение. Причем не только у власти, но и у коллег по цеху. Они создают неблагоприятный фон для остальных игроков рынка.

К чему это приводит на практике по освещению боевых действий? Год назад я снимал фильм «Кровный враг». Два родных брата оказались по разные стороны конфликта. В качестве стрингера немецкого телевидения снимал шахту «Бутовка» как со стороны сепаратистов, так и со стороны украинских войск. Одну и ту же точку противостояния. Сепаратисты давали снимать абсолютно все, никаких препятствий не чинили: и сами боевые действия, и расположение, и окопы, блиндажи – без вопросов. Со стороны  украинского штаба АТО меня сопровождал офицер пресс-службы. Мы приехали на шахту в редкий момент затишья. Надо сказать, там практически ни дня не обходилось без обстрелов. Вся территория шахты – решето. Бойцов заставили надеть бронежилеты – до нашего приезда их не было, головные уборы, надеть чистую форму… Выглядело, как на параде. У меня вопрос: если ты сидишь под обстрелами день, два, неделю, две… Какая к черту чистая форма? Если командиры позволяют, а бойцы не считают нужным надевать бронежилеты и гибнут от этого, почему мы, пресса, не должны об этом рассказывать? Это и есть «зрада»? Как только начались первые выстрелы, нас тут же поспешили убрать с территории шахты, и бой со стороны украинских военных я так и не снял. В итоге по картинке вышло следующее: картинка со стороны сепаратистов была куда интереснее, в кадре снят бой только с их стороны. Мне стоило немалого труда, чтобы «уравновесить» в эфирном варианте обе стороны.

Украина будет всегда проигрывать в информационном противостоянии, если пойдет по пути лакировки действительности и тотального ограничения свободы СМИ в зоне конфликта. Уже сегодня на многих телеканалах освещение боевых действий напоминает видеовариант военных пресс-релизов. Журналисты считают это патриотизмом, имея в виду ровно то же самое, что и в России: страна – это государство. А государство – это страна. Нет. Расследуя трагедию Иловайска, Дебальцева, мы, журналисты, помогаем своей стране. Выясняя, все ли деньги доходят до армии, тем ли обмундированием, питанием, вооружением снабжают армию, мы помогаем стране. Когда журналисты бьют в колокола, показывая истории раненых добровольцев, чье лечение полностью на волонтерах, а не на государстве, мы помогаем стране. Мы помогаем не допускать такие вещи, а значит, делать армию лучше. Страну лучше. Журналистика – это одна из форм общественного контроля.  В отличие от пропаганды. Не потому, что журналистика – это миссия. Вовсе нет. Потому что это естественное следствие нашей профессии.

И если сохранение журналистских стандартов не в интересах государства, это еще не значит, что оно не в интересах страны.

Фото - hromadskeradio.org