Фейк приходит к нам безымянным, все его возможные “корни” создатели его стараются заранее уничтожить. Это не мешает его функционированию, поскольку содержание фейка столь ошеломляюще, что оно работает на нас и без знания автора. Такими “безавторскими” текстами были в советское время анекдоты, которые самораспространялись, имея принципиально иное содержание и неся альтернативную картину мира, противоречащую пропагандистской. И именно поэтому анекдот и получал свое достаточно широкое распространение.

У пропаганды тоже нет автора, но есть лицо того, кто нам ее сообщает. Оно должно внушать максимум доверия, поскольку за этими словами часто тоже нет правды. И фейки, и пропаганда сближены друг с другом тем, что на них есть лишь “налет” правды, который нужен для придания хотя бы минимума достоверности.

Когда фейки порождает государство, оно называет их пропагандой. Однако и в том, и в другом случае наблюдается отклонение от действительности. Государство хочет выглядеть лучше в глазах своих граждан, поэтому пропаганда начинает приукрашать действительность. Правда, пропаганде часто верят мало, зато фейкам – хорошо, ведь они распространяются только потому, что их начинают постить люди.

В пропаганде мысли для озвучивания дают люди от государства, но превращают их в удобоваримые формы разговора с населением журналисты со знакомыми до боли лицами. Старость совсем их не меняет, они такие же, какими были вчера. И своими выверенными интонациями действуют на аудиторию завораживающе по аналогии с удавом. Попав под их взгляд, человек уже не может отойти от телевизора. Он на крючке, хотя и телевизионном.

Стреляют все, но в цель попадают “избранные”… В случае пропаганды это не так. Она позволяет попадать многим, поскольку все говорят одно и то же, только разными словами. И в Украине, и в России главным уязвимым местом для воздействия является идентичность. Россия пытается удержать знамя великой державы, а ее не хотят признавать другие. По этой причине Россия ищет “великость” не в будущем, но в прошлом, когда она точно была, хотя это была не Россия вовсе, а СССР. И это тоже пропагандистский ход, когда современность подменяется историей.

Коммуникация является такой же базовой единицей социальной действительности, как время и пространство в случае действительности физической. Коммуникации создают людей, общества и государства. Они же могут столь же успешно разрушить их, как до этого создавали.

Коммуникации – это не просто увеличительное стекло действительности. Коммуникации способны сами создавать действительность. Например, все тоталитарные диктаторы опирались на коммуникации, создавая страну под себя. Гитлер перед аудиторией выступал хорошо, Сталин – плохо, но рядом с ними был аппарат пропаганды, который создавал и продвигал нужные мысли в массовое сознание.

Хороших и правильных мыслей с точки зрения государства много не бывает, поэтому те, что есть, надо постоянно тиражировать. Коммуникациями государство может как ускорять процессы, так и замедлять их. Главное, чтобы зритель не уходил от телеэкрана. При этом вокруг одновременно бушует мощная фейковая действительность. Появление одного фейка сразу влечет за собой его размножение в сотнях экземпляров. Если сначала их размещают автоматические боты, то потом их постят обычные люди.

Исследователи пишут: “Новостная индустрия удивительно уязвима. Глобально есть тысячи журналистов, многие из них каждый день мониторят и постят в социальных сетях. Убедите одного журналиста опубликовать фальшивый или сфабрикованный контент, и он сразу пройдет сквозь более широкое сообщество (многие ньюсрумы не проверяют других журналистов или издания с той же тщательностью, предполагая, что тщательное ветирование уже имело место). Все это произошло, как только ньюсрумы лишились ресурсов, а борьба за клики стала еще яростней. И когда многие журналисты не получили необходимого тренинга для анализа дигитальных ресурсов или контента, легче легкого стать обманутым” [1].

Предлагаются следующие правила, чтобы встретить фейки во всеоружии:

– быть готовым: надо тренировать ньюсрум дезинформационным тактикам и техникам,

– быть ответственным: не следует давать дезинформации дополнительную помощь,

– быть в курсе: следует понимать соучастие сетевой аудитории,

– необходимо объяснять, не быть стенографистом,

– необходимо действовать наперед: следует объяснять вопросы, которые часто становятся предметом дезинформационных кампаний.

Но тут есть существенное затруднение: про борьбу с фейками читают другие борцы с фейками, но никак не население, которое на самом деле читает просто фейки. Поэтому борьба с фейками не несет того успеха, который от нее ожидается. Борцы с фейками скорее напоминают биологов, изучающих их, а не врачей, способных излечить.

Приход эры постправды сделал и фейки не такими страшными. Правда, есть ситуации, когда и фейки становятся опасными, например, когда с их помощью распространяются советы по лечению от болезней, например, от ковида. Фейки также опасны, когда с их помощью вносят раскол в общество. В таких атаках США, например, обвиняют Китай, Россию, Иран.

Украина тоже находится под информационным обстрелом со стороны России [2 – 6]. Причем достаточно частотно российские нарративы транслируются и украинскими медиа. Реально происходит борьба за идентичность, в которой сталкиваются Россия и Украина, а теперь и Беларусь оказалась в такой же ситуации. По этой причине многие российские нарративы доказывают невозможность существования Украины или теперь и Беларуси вне России. Украина также порождает свои собственные исторические нарративы, призванные усилить независимый характер ее истории. Из-за информационных столкновений такого рода как бы исчезает нейтральная тематика, поскольку каждая из сторон пытается ее политизировать.

Борьба за идентичность, где Украина и Беларусь испытывают информационные атаки со стороны России, принесет свои плоды, когда Украина и Беларусь будут заниматься не перечислением российских нарративов, а созданием своих собственных контрнарративов. Они должны проявиться в информационном пространстве не как ответ на чужие атаки, поскольку в этом случае активируется и исходный чужой нарратив, а как самостоятельный набор, своеобразный защитный информационный щит, который скорее направлен на предупреждение атаки, а не опровержение ее, как это делается сегодня.

Поиск в сети тоже не является нейтральным средством. Наше внимание не простирается на вторую страницу результатов выдаваемого поиска, поэтому столь важно попадание на первую страницу, если кто-то хочет руководить массовым сознанием. Исследования, например, демонстрируют, что Google и YouTube могут сдвигать умеренных консерваторов к получению информации с крайне правого спектра [7]. То есть “правые” становятся еще правее.

Мы с вами попадаем в определенную петлю непонимания, из которой трудно выбраться, поскольку не хотим видеть корней фейков в … пропаганде. Ведь она тоже является для кого-то правдой, а для кого-то нет. Все это явления одного порядка. Пост-правда и фейки вошли на пьедестал после американских выборов 2016 года. Фейки движутся более индивидуальными путями, пропаганда – институционно. Пропаганда звучала с экрана советского телевизора, а анекдоты, как и фейки, путешествовали устно. Только теперь фейкам не нужна устная передача, на смену ей пришли соцмедиа.

В прошлом мы имели два варианта информационного воздействия: один к одному и один к многим. Они сливались воедино, когда с экрана звучал голос человека, облеченного доверием или властью. Тогда “один к многим” воспринималось как “один к одному”, поскольку телевидение создает вариант личностного обращения. И этот персонализированный подход сегодня взят на вооружение соцмедиа, когда конкретные группы потребителей получают “заточенные” под них сообщения. Это массовые сообщения, но поскольку они несут ориентацию на конкретную аудиторию, они теряет свой медузообразный массовый характер, а становятся информационными выстрелами. Так удалось создать индустриальную форму безошибочного “информационного расстрела”.

Дезинформация тоже имеет свои безошибочные пути информационного движения. У. Филиппс видит это так [8]. Первый шаг – ее появление на анонимных платформах, потом она попадает в закрытые группы Твиттера или Фейсбука, конспирологические группы, чтобы затем выйти на открытых платформах Twitter, Facebook и Instagram. Откуда рукой подать до профессиональных медиа. В результате с каждым таким переходом дезинформация усиливает свой статус, постепенно превращаясь во вполне респектабельную информацию. То есть за счет подобного типа распространения дезинформация постепенно смещается на все более нейтральные сайты.

Э. Граан говорит: “Фейковые новости являются другой формой дискурсивного инжиниринга. Фейковые новости, рассматриваемые как сфабрикованные новостные сообщения, являются результатом профессиональной практики, направленной на формирование публичной циркуляции дискурсов. Создатели фейковых новостей, то ли македонские тинейджеры, то ли американские экстремисты, то ли российские фермы троллей, работают на продвижение предпочитаемого представления определенной проблемы. Как мы знаем, эти предпочитаемые представления часто носят сенсационный или непристойный характер, чтобы получить монетизацию в кликах. Они также могут работать на негативные цели по распространению дезинформации и порождению недоверия среди аудитории. Однако хотя эти практики дискурсивного инжиниринга пытаются формировать публичную циркуляцию дискурсов, это не означает, что они всегда или часто достигают успеха” [9].

При этом А. Чен считает результативность действий российских троллей резко преувеличенной [10]. С его точки зрения, принятая метрика в виде количества перепечаток не отражает реального влияния, что это не игра с цифрами, тем более люди распространяют ту информацию, с которой согласны сами.

В своей статье в New York Times еще в 2015 году А. Чен писал: “Пик прокремлёвского троллинга пришёлся на период массовых митингов конца 2011 года, когда десятки тысяч людей вышли на улицы российских городов в знак протеста против фальсификации парламентских выборов. Демонстрации собирались в основном через Facebook и Твиттер, а возглавили их известные оппозиционеры вроде антикоррупционного активиста Алексея Навального, которые призывали выйти на улицы подписчиков своих блогов в Живом Журнале. Когда год спустя в должность вступил Вячеслав Володин, заместитель главы администрации Путина и координатор его внутренней политики, одной из его первоочередных задач стало установление контроля над интернет-пространством. Володин, инженер по образованию, начал решать эту проблему так, как он бы чинил поломку в системе отопления. В русской версии журнала Forbes Russia писали, что первым делом Володин установил в своём кабинете специально под него настроенный терминал с системой «Призма», которая отслеживает колебания общественного мнения по 60 миллионам источников. Согласно описанию на сайте производителя, «Призма» «оперативно отслеживает в соцмедиа активности, приводящие к росту социальной напряжённости: нагнетание беспорядков, протестные настроения, экстремизм”. Или, как писали в Forbes, «Призма» – это поле непрекращающейся битвы” [11].

И еще: “Российскую информационную войну можно считать самым масштабным троллингом в истории интернета, а её жертва — не что иное, как интернет в качестве демократического пространства. Для того, кто оказался под перекрёстным огнём противников в этой войне, Рунет – как часто называют российский интернет – может показаться довольно неприятным местом” (там же).

В принципе используется однотипный инструментарий. Либо вводится контрверсия, удерживающая на какое-то время с помощью обсуждения негативный характер ситуации противника, либо, когда нужно увести внимание, тогда вбрасывается сразу много противоречащих друг другу версий. Их тоже начинают обсуждать, тем самым “не та” версия оказывается под грузом других. Это как спрятать иголку в стоге сена…

Так произошло в ситуации с отравлением Навального. Экс-координатор правительства ФРГ по РФ Гернот Эрлер говорит: “В разговоре с Макроном 14 сентября Путин назвал сразу несколько возможных версий произошедшего. То, что Навальный принял яд сам, было лишь одной из них. Это соответствует тактике, которую российская сторона обычно использует, отвечая на вопросы Запада, – называть десятки различных вариантов произошедшего, так что в конце концов все оказываются сбитыми с толку и полагают, что правды как таковой, вероятно, вообще не существует. По сути таким способом людям хотят сказать: возможно все, даже самые безумные сценарии. Ведь уже звучало предположение о том, что Навального отравили в Германии, как будто инцидента в аэропорту Томска не было вовсе, а немцы сами виноваты в этой трагедии. И вот теперь эта тактика продолжает усиливаться высказыванием о том, что Навальный мог отравить себя сам. Навальный отреагировал на это предположение с сарказмом, написав, что он сварил “Новичок” на кухне и “тихо отхлебнул из фляжки в самолете”. Резюмирует свой комментарий Навальный фразой о том, что Путин его “переиграл” и что президента России “так просто не проведешь”. Эта реакция была действительно саркастической, но уместной” [12].

И еще: “Эти противоречия не случайны. Они вносят сумятицу. Самое интересное состоит в том, что омские врачи давали Навальному необходимый при отравлении медикамент, несмотря на то, что, по их же словам, яда в его организме они не нашли. Такие противоречия для российской стороны не являются чем-то негативным. Ведь чем запутаннее дело, тем сложнее публично отстаивать какой-то факт, основанный на доказательствах. Навальный дал на этот вопрос правильный ответ, посмеявшись над ней. И все-таки в прошлом – при отравлениях Скрипалей и Литвиненко, а также в случае сбитого Боинга – намеренные запутывания приводили к тому, что общественность решительно не могла понять, чему можно верить. Причем факты в таких случаях не играли никакой роли. Даже когда в случае Скрипалей были выявлены двое агентов ГРУ, названные поименно, Москва продолжала запутывать общественность и не соглашалась признавать факты. Этот метод Кремль использует и сейчас, и нам следует быть готовыми к тому, что он будет делать это и дальше” (там же).

Причем отравление Навального – событие явное, происходящее на виду у всех. И одновременно оно оказывается сложным и противоречивым, поскольку в обсуждение оказались включены почти все: и защитники, и противники власти. Современный человек уже не в состоянии вычленить главное и понять то, что от него пытаются скрыть. С его точки зрения правы и те, и другие.

Главным “переносчиком” правильных интерпретаций сегодня, как и раньше остаются телевизионные политические ток-шоу, где избрана форма, когда ведущий многократно проигрывает “хорошие мысли” и уничтожает “плохие”. Это модель “грязных” телевизионных технологий, когда на глазах “громится” носитель другой точки зрения, предстающий чуть ли не как “враг народа”. Иногда его даже могут изгнать из студии под улюлюканье правильных экспертов типа Жириновского.

Здесь есть “инфорежиссеры” (например, Соловьев или Киселев) и “инфоактеры”, направляющие мысли целой страны в нужном направлении. Вся сила телевидения оказалась сконцентрированной на этом узком участке. Телепропагандисты оказались столь же востребованными, как и “силовики”, именно поэтому Д. Дондурей назвал их “смысловиками”. Если “силовики” удерживают безопасность в физическом пространстве, то “смысловики” – в информационном.

Все это важно, поскольку в физическом пространстве массовое сознание должно видеть то, что есть в информационном пространстве и не видеть того, чего там нет. В помощь к управлению информационным пространством подключается и управление виртуальным пространством. Фильмы и телесериалы напрямую говорят с массовым сознанием, но чаще расставляют определенные акценты в истории, удерживая нужную с точки зрения власти интерпретацию.

С. Тарощина пишет об одной такой “паре” инфорежиссеров: “С появлением семейно-творческого тандема Симоньян-Кеосаян российская пропаганда обрела окончательные очертания: можно все, ничего не стыдно. Тот, кто хотя бы раз прикоснулся к этой самой «пилораме» понимает, кто и что здесь пилит (муж — исполнитель, жена — худрук и сценарист). «Паразиты» — так предельно точно обозначил Навальный в своем расследовании суть, профессиональную и человеческую, данной пары. Расследование органично дополняет мем, который недавно отловила в Сети: «симонянить». На таком фоне возвращение хотя бы мимолетного стыда — уже прорыв тотального мрака. У людей, связанных сегодня с телевидением, это чувство, похоже, ампутируют при приеме на работу. Исключения — минимальные. В какую-то минуту мне показалось, что стыд посетил Шейнина. Он блестяще отработал время самоизоляции и, хотелось верить, уже не сможет вернуться к прежним ведрам с дерьмом (не только метафорическим, но и настоящим). Ошиблась, оказывается, может. Ведра пока стоят на запасном пути, но уже готовы к встрече с врагами государства (по версии Шейнина)” [13].

Навальный и его фонд создали фильм об этих пропагандистах и об их методах зарабатывания денег. Они пишут: “Мы страдали, пока делали это. Нет, правда, любое расследование обычно забирает эмоциональные силы, потому что приходится писать о наглых ворах. Делаешь, переживаешь и бесишься, что вот такие люди управляют страной и они безнаказанны. Но в этот раз был дополнительный убийственный фактор. Нам пришлось СЛУШАТЬ ШУТКИ наглых воров. Ведь юмор (вернее «юмор») у них ключевой механизм коррупции. Этот кошмар пришлось отсматривать часами и вырезать каждое слово «Начальник», чтобы развлечь вас — иначе вам было бы скучно смотреть это расследование, базирующееся на бухгалтерских документах. Надеемся, вам понравится” ([14], см. также [15]).

Модель “да, но“, позволяющую соединить в одном сообщении позитив и негатив как символ объективности подхода, используют как политические телевизионные ток-шоу, так и в целом государство, которое с помощью него успешно “отбелило” фигуру Сталина (о поднятии Сталина много писал Д. Дондурей [16 – 20]).

Модель “да, но” означает подачу позитивных оценок с параллельным упоминанием негатива типа “репрессии были, но в войне мы победили”. Она моделирует объективность, как моделируют или точнее симулируют ее телевизионные политические ток-шоу.

Дондурей также называет “смысловиков” представителями “глубинной госбезопасности”. По этой причине на экране люди видят не просто то, что нужно, а то, что исправляет ментальность в нужную сторону: “Никто не рефлексирует тот факт, что современное российское кино никогда не показывается на российском телевидении, за исключением двух-трех официальных фильмов Бондарчука, Михалкова или Бекмамбетова. Константин Львович Эрнст как очень умный продюсер это показывал после 12 часов ночи, потом дискуссия начиналась в полтретьего, но теперь и он этого не делает. Почему? Потому что качественное кино решает совершенно другие контентные задачи по сравнению с сериалами. Сериалы должны компенсировать твое неудовольствие от жизни. Ты должен посмотреть и понять, что да, твоя жена лучше, чем другие женщины, которые тебе могли бы встретиться, или что между полицейским и бандитом нет никакой разницы. Это культурные модели, которые телевидение создает для миллионов людей, это их представления о жизни, их понимание жизни” [21].

И еще: “Я убежден в том, что экономический кризис в России связан не с ценой на нефть и тем более не с санкциями. Это кризис культурных моделей, культурных кодов. Колоссальная драма нашей страны связана с тем, что трансформация большой системной модели жизни, то есть переход от социализма к рыночным отношениям, производилась безмерно хаотично, как сказал бы подросток — без понятия. Люди, которые консультировали младореформаторов и даже более поздних реформаторов типа Виктора Степановича Черномырдина, исходили из того, что бабушка, придя в магазин, увидит эти 50 сортов колбасы — и всё, ее внук или ребенок взрослый немедленно побежит заниматься бизнесом. Им казалось, что советские модели и модели новой жизни — они где-то рядом лежат, люди увидят другую жизнь и у них все перезагрузится в сознании. И вот этой перезагрузки они не осуществили. Мы будем долгие годы пожинать итоги этой несвершившейся работы” (там же).

Дондурей несомненно завышает “творцов” этого российского опыта, подавая их действия более выверенными, чем это может быть на самом деле, скорее всего это результат проб и ошибок, который не носит настолько системного характера. Единственно, что у России есть серьезная социологическая база для такого информационного влияния, причем среди десятков социологических структур есть и те, которые делают закрытые виды опросов непосредственно для Кремля.

Это делает структура, входящая в Федеральную службы охраны, о работе которой в “Медузе” пишут так: “Для чиновников, связанных с политикой, социология от службы охраны давно уже не новость, а инструмент в их работе. По словам близкого к правительству собеседника «Медузы», ФСО занимается соцопросами уже больше 20 лет. Результаты попадают на стол к президенту Владимиру Путину, им доверяет и секретарь Совета безопасности Николай Патрушев (один из самых влиятельных силовиков в России). «Доверяют им больше, потому что они не за деньги и не за то, чтобы польстить власти, — объясняет „Медузе“ источник, близкий к бывшему чиновнику администрации президента (АП). — Считается, что социология ФСО — без корректировок на желание начальника или стремление поддержать тренд». Он отмечает, что технологии и подготовка социологов у спецслужбы похуже, чем у того же Всероссийского центра изучения общественного мнения (ВЦИОМ, принадлежит государству), зато «доверия им больше». «Задача ФСО для администрации президента — обозначать все потенциальные проблемы, угрозы, негативные тренды. Они с этим справляются», — резюмирует собеседник «Медузы». «Я обычно делал так: брал опрос ФСО и опрос ВЦИОМ, складывал цифры и делил на два. Так и получился близкий к истине результат», — говорит с улыбкой «Медузе» бывший сотрудник администрации президента. Он считает, что социология от службы охраны дает «мрачную картину, может, даже слишком мрачную»; социология от ВЦИОМа, наоборот, более «радужная»” ([22], см. также [23]). Своя социологическая служба есть и у ФСБ.

Но при этом никто не запрещает пользоваться социологией других. Например, вот результаты августа 2020 из Левада-центра по поводу доверия к источникам информации: телевидению – доверяет 48%, соцсетям – 24%, интернет-изданиям – 23%, друзьям, родным, соседям – 11%, газетам – 10%, радио – 10%, телеграм-каналам – 7% [24]. Возникла также проблема – можно ли верить социологам вообще. К. Собчак, когда была кандидатом в президенты, призвала своих сторонников не верить социологии ФОМ и ВЦИОМ, так как это “просто инструмент управления общественным мнением” [25]. Она продемонстрировала фото документа ФСО, где ее рейтинг был в три раза выше, чем у ВЦИОМ.

 С другой стороны, это типичная тактика спецслужб – вбрасывать много иных мнений, чтобы среди них потерялась правда.

Дондурей акцентирует еще одну проблему, возникшую в постсоветский период: “Смысловая драма, на мой взгляд, заключается еще и в том, что выдающаяся по своей сложности российская культура с помощью многих совсем не отрефлексированных, невидимых средств в значительной степени табуирует процессы собственного осознания. Направляет наблюдателей по ложному следу, мистифицирует их. Для этого существуют разные техники — поэтому она такая креативная. Российская интеллектуальная мысль — научная, художественная, политическая — оказалась неспособной ответить на испытания второй половины XX века. Не смогла поддержать содержательный переход от жестко феодальной модели Иосифа Виссарионовича Сталина к рыночным, интегрированным в современные международные процессы способам существования. Даже с учетом так называемых «оттепели» и «перестройки». В постсоветское время не предложила какое-либо мировоззренческое обеспечение экономических и политических моделей модернизации — не осознала необходимость культурной перезагрузки. И тем самым отказалась от системного проектного мышления. Не возникло даже желания сопровождать подключение России к общемировым трендам, контекстам, к международному разделению труда и всему остальному, что с этим связано. Не было понимания того, что в связи со сменой строя следует делать с народом, с элитой, с властью, с чиновничеством, с военным сознанием, с образованием — с миллионом разного рода вещей” [26].

Управление мыслями на уровне массового сознания, вероятно, делать легче, чем заставить поверить во что-то одного человека. А изменив общую норму, мы заставляем измениться и одного конкретного человека. На такой модели коллективного подталкивания строятся, например, операции влияния у британских военных, как и модель подталкивания Р. Талера, где также ставится цель изменения коллективной нормы, которая должна заставить перейти на иное поведение индивида.

Сейчас такую модель “да, но” понесли в университеты – в высшее образование вводится обязательная идеологическая составляющая. Госдума РФ приняла закон об усилении воспитательного компонента в высшей школе. Однако никто не хочет вспоминать советский опыт, когда количество пропаганды не только не переходило в качество, а наоборот вызывало отторжение. Все знали пропагандистские истины наизусть, однако это не спасло от развала СССР.

Такая “учебная пропаганда” является наиболее облегченным решением разговора с массовым сознанием. Вводя идеологию в систему обучения, можно легко отчитаться количеством затраченных на нее “человекочасов” и изданных учебников.

А. Асмолов комментирует это так: “По большому счету речь идет о том, что по инициативе президента меняется закон „Об образовании“, и вводится как общая линия для всего закона воспитательная компонента. Ценностная установка на воспитание будет касаться любых программ — от нуля до ста. В частности, системы высшего и среднего профессионального образования. Я не вижу в этом особой новизны. В вузах всегда работали с молодежью. Но были и целевые спецпроекты с идеологической установкой, такие как „Наши“ или „Молодая гвардия“. Сейчас, с моей точки зрения, сама по себе воспитательная инициатива — это попытка так или иначе ответить на вопрос о ценностных ориентирах развития России. Но сколько угодно вы можете говорить о воспитании, сколько угодно можете повторять старые мантры о патриотизме, от этого не обязательно вспыхнет пожар ответной любви. Мы имеем общую управленческую установку — „даешь воспитание“, и ни одного механизма ни в школе, ни в вузе, который так или иначе был бы инструментальным оснащением этой установки” [27].

Вероятной причиной этого, как, кстати, и введения политруков в росгвардии [28], являются серьезные трансформации мозгов граждан, пришедшие то ли параллельно с появлением интернета, то ли по причине управляемого “техгигантами” интернета и соцмедиа. Тем более события в Беларуси явно расшатывают подобные системы удержания единого мнения в головах.

Л. Ясюкова констатирует эти изменения в таком виде: “Сравнительное исследование показало, что на рубеже 2000-ых годов произошло качественное изменение типа интеллекта подростков: логическая систематизация информации, основанная на понятийном мышлении, сменилась на формально-образные обобщения, при которых суть явлений не выделяется и не понимается, хотя большие объемы информации могут удерживаться в памяти. Если структуру интеллекта составляют формально-образные обобщения, то увидеть, выделить причинно-следственные связи невозможно, поэтому решения принимаются на основе оценки вероятностей, без понимания того, как на самом деле будут развиваться события, следовательно, надежность прогнозов оказывается низкой, а перспективное планирование – невозможным. Для «нового» типа интеллекта характерны:

• поверхностность мышления,
• пренебрежение качественным анализом,
• абсолютизация методов математического анализа,
• ошибки при принятии решений из-за непонимания причинно-следственных связей,
• неадекватность перспективного планирования и прогностической деятельности в целом.

И сейчас речь идет не просто о девятиклассниках, не просто о подростках: ученики из 2000-ых уже закончили школу, получили высшее образование – это люди, которым от 20 до 40 лет. Они могут занимать достаточно приличные должности в образовании, в науке, медицине, управлении, но с таким типом мышления и таким способом принятия решений…” [29].

Старый мир “уплыл” в никуда. И более того – его уже не вернуть… Сильные игроки постепенно заменились слабыми, но с единой точкой зрения в головах. Правда, А. Желенин увидел этот уход старого мира в другом измерении тоже: “Число россиян, желающих вернуть своей стране статус супердержавы, какой был у СССР, упало до самого низкого значения за последние 17 лет. Согласно недавнему опросу ВЦИОМ, таковых сейчас всего 31%. Не трудно догадаться, что самый высокий процент граждан, желающих, чтобы Россия вновь обрела этот статус, был отмечен в 2014 году, когда отечественные телеканалы, на фоне операции по «возвращению Крыма в родную гавань» захлебывались в патриотическом угаре. Однако даже в 2014 число россиян, заявлявших о желании вернуть РФ в разряд супердержав, не превысило 42%. Сегодня большинство опрошенных ВЦИОМом российских граждан настроены более миролюбиво. Как было отмечено, лишь 31% из них хотят превращения России в супердержаву, 44% заявили, что их вполне устроило, если бы Россия находилась в числе «одной из 10-15 экономически развитых и политически влиятельных стран мира», а 10% вообще считают, что их стране «не следует стремиться ни к каким глобальным целям». О том, чтобы «добиться лидерства на постсоветском пространстве», мечтают всего 6% респондентов, что даже меньше тех, кто не определился с ответом (9%). Тут важно подчеркнуть, что сам этот опрос проводился государственной социологической службой, и призван не только исследовать настроения граждан, но и в определенной мере их формировать. В данном случае очевидно, что речь идет о зондировании и будировании реваншистских настроений в обществе. Их, как мы видим, исповедуют меньше трети россиян. Много это или мало?” [30].

И еще: “Что не означает, что на постсоветском пространстве не будет каких-либо аннексий и аншлюсов. Как раз можно смело прогнозировать обратное — просто потому, что экономическая система, выстроенная в современной России, себя исчерпала. Внутренних ресурсов для развития она больше не имеет — российский газ продается в Китай по заведомо убыточным ценам, а цены на нефть уже с трудом покрывают издержки по ее добыче и транспортировке. Это значит, что ресурсы для развития все больше будут добываться правящей группировкой не внутри страны, а вовне. А стало быть, экспансионистская политика продолжится, но, по возможности, внешне будет более мягкой. В госпропаганде слова «присоединение» или «воссоединение» будут заменяться на термины «интеграция» и «поддержка». Примерно так, как сейчас в случае с Белоруссией” (там же).

Вероятно, человеку трудно сопротивляться тому, что можно обозначить как влияние больших смысловых блоков. Индивид может спорить с конкретным фактом, поскольку он, условно говоря, видит его за окном, но охватить всего он не может, и тут на помощь ему приходит государство, заполняя пропущенные компоненты своими квази-пропагандистскими сообщениями.

После публикации расследования о зарплатах российских пропагандистов сайтом Инсайдер [31] разразился скандал, поскольку в этом тексте сравнивались зарплаты и количество пенсионеров, которые могли бы на них жить [32 – 34]. Например, Скабеева и Попов – это 150 пенсионеров на двоих, Петр Толстой – 17,5 млн (104 пенсионера), Алексей Пушков – 18,2 млн (107 пенсионеров), В. Соловьев – 52,6 млн (310 пенсионеров)… На первом месте Артем Шейнин — 100 млн (587 пенсионеров), второе – третье у Маргариты Симоньян и Тиграна Кеосаяна — 36+60+60 млн. (214+357+357 пенсионеров)…

Сформирована каста информационных бойцов, хорошо подпитываемая деньгами налогоплательщиков (см. некоторые странности их биографий [35 – 40] и общий список таких пропагандистов [41]). Все они постепенно мутировали и трансформировались из любителей демократии в защитников режима. И это говорит о сложной конфигурации этого режима, способной кооптировать умных противников, сделав из них таких же умных пропагандистов.

Н. Синдеева вспоминает метаморфозы, произошедшие с Соловьевым, у которой он начинал свою карьеру в 1998 г. на радиостанции «Серебряный дождь». И это был другой Соловьев: “Не скажу точно, когда случился этот перелом, но потихонечку Соловьев увлекся политикой. После 2000 года он стал входить в политический истеблишмент. Со многими подружился, общался с Борисом Немцовым, Аркадием Дворковичем, Владиславом Сурковым… Его позиция все время менялась и зависела от того, с кем он в тот момент дружит. Он всегда очень точно чувствовал тренд. До 2000 года демократические ценности были главными в думающей среде, и он разделял их, во всяком случае, нам так казалось…” [42].

Вспоминает экс-коллега по НТВ В. Шендерович: “В 2002 году, когда нас (телекомпанию ТВС, куда ушли выходцы со «старого» НТВ) окончательно прихлопнули, Березовский создавал партию «Либеральная Россия». БАБ тогда зарабатывал себе статус политического беженца, ему надо было прилепить к себе тему главного борца с Путиным. Так вот Соловьев предлагал мне полететь в Лондон договариваться с Березовским о вхождении в первую тройку «Либеральной России». Также называлось имя Юлии Латыниной. Я заметил, что стараюсь держаться подальше от этой фигуры (от Березовского). И Владимир Рудольфович полетел к Борису Абрамовичу один. Вернувшись, пошел к Суркову, и тот, видимо, дал ему немножко больше. Вот тогда и случился перелом – вряд ли нравственный, скорее финансовый” (там же).

И еще Шендерович: “Не он один успел за отчетный период перейти из противников Путина в ряды тех, кто его славит. Вокруг нас же сплошные «совести нации», которые ходили туда-сюда, не меняя тембра голоса и брутальных интонаций. Только источники финансирования менялись. А они сами нет. И всякий раз честные! Но Соловьев оказался первым учеником, по Шварцу. Талант негодяя – тоже талант. Никакого другого таланта у Соловьева нет. У него хорошо подвешен язык, и он совершенно не стеснен этическими категориями, это человек феноменальной бесстыжести. Ему действительно не стыдно за то, что он делает. Цельная, прекрасная по-своему фигура. Клянусь, в нем нет совершенно никаких противоречий. И когда Господь пошлет нам избавление от Путина… Выяснится, что он держал последний рубеж свободы слова, пытался сохранить ее в чудовищных условиях авторитарного режима. Вот увидите – это он поведет нас к светлым идеалам либерализма, когда закончатся тоталитарные времена. Мы это увидим, не сомневаюсь. Поймите меня правильно: Владимир Соловьев не потонет” (там же).

Мощная российская пропагандистская структура существует и без министерства пропаганды. Все эти “телекрики” очень важны, поскольку борьба в телевизоре заменяет и гасит борьбу на реальном политическом поле. В телевизоре всегда побеждает одна точка зрения. Когда это повторяется сотни раз, телевизионная точка зрения начинает становиться почти законом природы, в нее начинают верить.

Но такое министерство реально есть в лице А. Громова, первого зама руководителя администрации России [43]. В этом направлении работает и бизнес вокруг него [44 – 45]. Армия ботов и Телеграм-каналов также движутся по приказу [46 – 47]. И единая точка зрения всегда побеждает в море разношерстных медиа. Сначала она просто остается в памяти, потом признается единственно правильной, поскольку другие за это время будут меняться и меняться

И. Петровская такими словами подводит итоги этого правления, трансформировавшего и медиа, и журналистов: “Пророчество Мережковского о грядущем Хаме не только оправдалось, но и дополнилось пришествием ведущего Хама. Сработал жестокий закон отрицательной селекции. Лучших ведущих перестроечной поры, ярких и талантливых, вытеснили из эфира. Их место заняли средние или худшие: злобные, закомплексованные, беспринципные, готовые на все ради карьеры, денег и славы. Славы, впрочем, сомнительной, о чем они и догадываются, объявляя самих себя, любимых, лучшими и авторитетнейшими журналистами России. Тех, лучших, Сорокину, Парфенова, Молчанова, Листьева, зрители помнят и любят до сих пор. А этих убери из эфира — никто вслед доброго слова не скажет. Или, что еще хуже, плюнет в лицо, как это случилось с ведущим Первого канала Шейниным в зарубежной поездке. Утерся и пошел дальше. Как говорится, чует кошка” [48].

Такое внимание государства к телевидению объясняется тем, что телевидение сохраняет свое лидерство. Вот данные от Левада-центра: “Уровень доверия трем основным новостным источникам — телевидению, интернет-изданиям и социальным сетям — за год практически не изменился. Телевидение сохраняет лидерство источников информации с самым высоким уровнем: ему доверяет половина россиян; интернет-изданиям и социальным сетям доверяет каждый пятый (22 и 20% соответственно)” [49].

Телевидение дает самый простой и доступный информационный продукт, который особо важен еще и потому, что по нему, как когда-то писал С. Кургинян, понимаются тенденции. А в системе, где привыкли к тому, что говорится не все и не так, знание тенденций, особенно их смены, позволяет заглянуть в завтрашний мир. Важно знать, когда сегодняшняя правда перестанет быть правдой, став вчерашним днем.

И никакие скандалы с тележурналистами – ни с их заоблачными зарплатами, ни со стремлением жить на Западе, который они проклинают с экрана – не работают. Вот, например, данные из взломанной почты Д. Киселева [50]:

– “пропагандистский труд на российском телевидении оплачивается довольно щедро. К примеру в 2014 году Киселев приобрел квартиру площадью 204 кв. м на Цветном бульваре, которая, согласно платежке, оценивается в $4,6 млн.”;

– “Сама же вилла Киселева уже давно ни для кого не секрет — это палубного типа таунхаус с 5 санузлами, лифтовым подъемником и бассейном, откуда открывается вид на Коктебельскую бухту”;

– “Как следует из переписки, для своего крымского отдыха Киселев выписал себе из вражеских США моторную лодку за $48 893. Продавец был удивлен, что лодку покупают из России, это в его практике это редкость”;

– “Хотя Киселев неплохо устроился в России, сердце его рвется на Запад, где раньше он отдыхал с завидной регулярностью. В связи с этим, судя по выложенной переписке, он пытался через дорогих европейских адвокатов добиться снятия санкций”;

– “Помимо, собственно, адвокатов, Киселев планировал привлечь еще и западные пиар-агентства (ведь, как это ни досадно, «Вести недели» на Западе не смотрят и о страданиях невинно отлученного от Европы Киселева не знают)”.

Где-то такое несоответствие говорения с экрана и реальной домашней действительности вызвало бы скандал…

Писатель Виктор Ерофеев видит проблему в том, что “русская душа по натуре своей – сталинистка”. Он говорит: “Дело в том, что самая большая беда, которая случилась, – это то, что русская душа с самого почти рождения этого государства была воспринята как то, что мешало государству быть государством. Ее законсервировали в таком состоянии архаики, это архаическая душа. Люди могут быть плохие, хорошие, как и везде, но политическая культура нулевая или, скорее, даже отрицательная. И когда вот сейчас разворачивается все то, что разворачивается, реакцию мы видим чудовищную этой русской души, потому что она не знает, что в такой ситуации делать. Она знает, как пойти на рыбалку, она объяснит, как убить медведя, но она никогда не объяснит какие-то вещи, связанные с понятиями свободы и политической культуры. Это не инфантильность – это именно архаика, это из тех времен, когда люди делили всех на своих и чужих. Ездит тут автобус с надписью: “Мы своих не сдаем!” Это архаика. Если бы они написали “Мы чужих не сдаем!” – вот это была бы цивилизация. И очень много вещей связано с этим. Ни цари, ни коммунисты, ни нынешние правители-руководители никогда не поднимали эту планку цивилизации для русского человека. Получается, что люди в таком загоне, и они не знают, как реагировать. Они боятся войны, боятся каких-то непонятных вещей. Это беда. И на этом спекулируют, это эксплуатируют власти. Я могу сказать печальную вещь: и честные выборы здесь не помогут” [51].

В этом его интервью В. Ерофеева есть один факт, который просто нельзя не упомянуть, настолько он интересен: “самое поразительное было то, что в Париже в 1956 году он (отец) встречался с человеком из американской разведки. И когда тот сказал: “Даем неделю. Наведете порядок в Будапеште за неделю, мы не вмешаемся. Не приведете – войдем”. Отец не был разведчиком. Но они вели переговоры. И вот так: американцы дали им неделю, и это было выполнено” (там же).

Но изменить ситуацию с “душой – сталинисткой” может лишь смена поколений. И вот некоторые данные отхода молодежи от телевидения: “Согласно опросным данным, за последнее десятилетие использование телевидения в качестве источника новостей в России сократилось на четверть (с 90 до 70% населения старше 18 лет). Напротив, чтение новостей в Интернете и социальных сетях выросло в 4 раза (до 40%). Именно молодые люди находятся в авангарде этих изменений; они уже получают новости главным образом из Интернета (до 65% по группе): из новостей «Яндекса», социальных сетей и видеоблогов. Они в 2 раза реже представителей старших возрастов смотрят новости по телевизору и в 4 раза чаще заходят в социальные сети” [52].

И еще: “большинству молодых россиян гораздо интереснее неполитические сюжеты и герои не-политики. Своеобразным индикатором известности и привлекательности может служить число подписчиков на их аккаунты в Instagram. Несомненными лидерами среди них являются Ольга Бузова, у которой 1 млн подписчиков в YouTube и более 21 млн в Instagram, Хабиб Нурмагомедов (20 млн в Instagram), Настя Ивлеева (17 млн), Тимати (15 млн), Егор Крид (12 млн), Ксения Бородина (более 14 млн) и др. Это и есть отражение интересов молодежи: музыка, кино, спорт и развлечения. Неудивительно, что именно эти персоны часто упоминаются молодыми участниками фокус-групп в разных городах страны в ответах на вопросы о том, «кто интересен», «за кем интересно следить», «с кого можно брать пример»” (там же).

Вероятный “откат” от политических новостей и должен идти таким образом, поскольку тогда включаются иные интересы. Политическим новостям все сложнее входить на первые места, как это хочется власти.

И еще о замедлении этих процессов: “По сравнению со старшим поколением молодые вдвое реже следят за политическими новостями и обсуждают политические вопросы с друзьями и знакомыми, в 3 раза реже ходят на выборы. Интерес к вопросам политики обычно пробуждается после 30, когда молодые начинают жить самостоятельно и обнаруживают, что должны сами решать повседневные проблемы. Политические взгляды и представления о происходящем у самых молодых россиян только формируются, и многие некритически заимствуют оценки российской внутренней и внешней политики у старших товарищей — родных или учителей, которые в гораздо большей степени подвержены влиянию тех интерпретаций, которое задает телевидение. Значит, пусть и опосредованно, молодые люди подвержены влиянию телевизионной пропаганды. Более того, эти интерпретации и установки усваиваются как очевидные, формируя основные черты картины мира молодых россиян. И далеко не все по мере взросления готовы подвергнуть эти представления критическому анализу” (там же).

Пропагандистские сообщения работают против врагов власти. Наличие врага и вполне естественные агрессивные реакции на него – все это признаки далеких примитивных обществ, когда роль врага была резко выше, чем сегодня. Когда понятие врага переносят в современную телевизионную действительность, активизируется психология примитивного общества прошлого. С таким телевизионным врагом очень удобно бороться и побеждать, поскольку телеэкран вполне управляем, как и враг, живущий там.

Харари написал в New York Times о правде и власти такие слова: “Придерживаться правды является лучшей стратегией для достижения власти. К сожалению, это просто удобный миф. Фактически правда и власть имеют гораздо более сложные взаимоотношения, поскольку в человеческом обществе правда означает две совершенно противоположные вещи. С одной стороны, правда значит способность манипулировать объективной реальностью: охотиться на животных, строить мосты, лечить болезни, создавать атомные бомбы. Этот тип власти близко связан с правдой. Если вы верите в фальшивую физическую теорию, вам не построить атомную бомбу. С другой стороны, власть также означает способность манипулировать человеческими представлениями, тем самым заставляя множество людей эффективно сотрудничать. Создание атомной бомбы требует не только хорошего знания физики, но также координации работы миллионов людей. Планета Земля была покорена Homo sapiens, а не шимпанзе или слонами, потому что мы единственные млекопитающие, которые способны сотрудничать в очень больших количествах. И кооперация в больших масштабах зависит веры в общие истории. Но эти истории не должны быть правдивыми. Вы можете объединить миллионы людей, добиваясь их веры в абсолютно выдуманные истории о Боге, о расе или об экономике” [53].

Это его старая идея о роли fiction, о том, что это единственное отличие человека от животных. И человек по сути достаточное время погружен в fiction, например, таковы его мечты. Возможно, что fiction и есть главное свойство работы человеческого сознания, позволяющее проигрывать в воображении разные варианты собственного бытия. Многие коммуникативно-ориентированные теории и практики (реклама и паблик рилейшнз, политтехнологии) эксплуатируют мечту и фантазию человека и, почти как искусство, на время отправляют его в мир, где ему хорошо и приятно, подальше из мира реальности, где безрадостно и страшно.

А. Островский, написавший книгу о российских медиа, так характеризует сложившуюся систему:

– “Репрессии стали ослабевать после смерти Сталина. К началу 80-х советские лидеры сильно одряхлели и были куда менее кровожадными. Репрессии были направлены в основном на диссидентов, а с обществом в целом предпочитали работать другими методами. Вторым столпом была ложь, она же пропаганда. В нее могли не верить в то время, но она создавала ощущение нерушимости строя. Когда и пропаганда ослабела, системе больше не на чем было держаться: не было нормальной экономики и возможности удовлетворить запросы людей. Тогда казалось, что если убрать всю коммунистическую верхушку и сменить режим, то страна освободится, станет нормальной и цивилизованной — в этом и заключался главный тезис реформ того времени. Сегодня система держится примерно на этом же — на страхе точечных репрессий, которые усиливаются, и на телевизионной (в основном) пропаганде. Первым шагом Путина было установление контроля над телевидением, и телевизионный пульт оставался скипетром или магической палочкой, с помощью которой Кремль управлял страной и создавал выгодную для себя картину мира. Сегодня монополия на телевидение осталась, но само телевидение стало терять свою магическую силу управлять массовым сознанием. Отчасти эта монополия подрывается интернетом и в особенности YouTube, который по своему покрытию сопоставим с покрытием телевизионного сигнала главных государственных каналов. Задача пропагандистской машины сегодня — создать видимость, что все думают одинаково, что есть некоторое «большинство», которое разделяет взгляды, но мне кажется, это очередной фейк. Доступ к разным, в том числе альтернативным, источникам информации был и раньше, но сейчас появился реальный спрос, что, например, видно по многомиллионной аудитории Дудя” [54]:

– “Вся телевизионная система вписана в модель государственного управления, поэтому никто не воспринимает телевидение отдельно от Кремля. То, что туда не пускают Навального, совершенно ничего не значит, поскольку интернет позволил ему спокойно обойти телевидение. Сами телеканалы при этом становятся все более нерелевантными и в какой-то степени маргинальными. В «Воскресном вечере с Владимиром Соловьевым» продолжают брызгать слюной, но процесс маргинализации всех этих персонажей запущен. Жизнь стала совсем другой — не той, что показывается по телевизору” (там же);

– “Рядовые бойцы информационного (или скорее дезинформационного) фронта работают как наемники, прекрасно все понимают, но продолжают служить, поскольку другой службы им никто не предлагает. Что касается тех, в чьих руках деньги и власть — условного Киселева, Добродеева или Эрнста, всегда возникает вопрос: они действительно так думают или это им выгодно? Замечательный историк и культуролог Андрей Зорин как-то сказал: «Они в это верят, потому что им это выгодно». Мне кажется, это очень точное определение. Тут совершенно нет никакого противоречия. Двоемыслие, конечно, никто не отменял, но человек вообще верит в то, во что ему выгодно верить. Когда ему перестанет быть выгодно в это верить, он в это верить перестанет” (там же).

Телевизионные ток-шоу построены не на базе информации, она здесь вторична. Они выстроены на влиянии, но влиянии “ярмарочного”, когда победа присуждается тому, кто кричит громче всех, или кричал когда-то, как Жириновский.

“Независимая газета” пишет в своей редакционной статье: “Телевизор – удобное средство манипуляции, прежде всего – политической. Если почти половина опрошенных социологами людей говорят, что верят телевидению, это означает, что общество легко такой манипуляции поддается. В России власть является фактическим телевизионным монополистом, и доверие граждан к ТВ облегчает ей задачу. Впрочем, не стоит думать, что общество станет более зрелым политически и современным, когда показатели доверия телевидению и социальным сетям или интернет-ресурсам поменяются местами. Степень зрелости скорее можно оценить по степени критичности при потреблении информации. Показатели доверия соцсетям и интернету и не должны быть существенно выше 24%. Это означало бы появление нового и эффективного инструмента пропаганды, а не шаг в сторону современности. Новые медиа предполагают другой тип информационного потребления. Можно и нужно пользоваться современными источниками информации, но совершенно необязательно и даже не следует верить всему, что публикуют. Классический телезритель потребляет месседжи пассивно. Он не проверяет их подлинность. Потребление информации в соцсетях и на интернет-страницах как раз предполагает такую проверку, поощряет ее, подталкивает к ней. Для этого есть ссылки, этому способствует обсуждение в Сети любой новости. Согласно опросу Левада-Центра, в топ-3 новостей у граждан, доверяющих интернету, вошли события в Белоруссии, события в Хабаровске и отравление Алексея Навального. У тех, кто доверяет телевидению, темы Навального не было даже в пятерке. Организация информационного пространства на ТВ допускает замалчивание тем. Но делать это было куда проще, когда конкурентами телевизора были радио и газеты, а не живые сетевые медиа. Любой, кто пользуется несколькими источниками, может увидеть информационные нестыковки. Это влияет или неизбежно повлияет на ТВ: ему сложнее замалчивать то, что интересно пользователям интернета, и любая предложенная телевидением интерпретация событий может подчиняться сетевым законам проверки и сомнения. Заканчивается ли эпоха пропаганды? Едва ли. Скорее изменится ее качество. Топорным и неумным интерпретациям будет сложнее удержаться на информационном рынке” [55].

Умная система победит в конечном счете, но она победит среди умных граждан, среди активных граждан, но не среди пассивных.Тем более сегодняшняя ситуация нехватки не информации, а внимания меняет все приоритеты. Можно найти любую информацию, но кто ее будет искать?

Мы живем в мире, где информация потеряла свой былой статус. И это только частично связано с наступлением эпохи постправды, когда фейк стал более привычной приметой времени, чем правдивая информация. Это одновременно означает и очередной шаг в сторону все большей независимости власти от граждан.

Власть создает тот тип медиа, который облегчает ей управление страной. Сложными системами, где условные” враги власти” имеют такое же право голоса, как и власть, не так легко управлять. Это требует гораздо больших и интеллектуальных, и финансовых усилий, которые авторитарные страны могут направить себе во благо. Самое главное, что эта система построена и работает, создавая защиту от информационных атак “врагов”.