– Еще в институте была идея найти такую работу, про которую писал Хемингуэй: работу, на которую не надо приходить в девять и уходить в шесть. Ведь журналистика – не столько профессия, сколько способ существования. Когда я поступал на журфак, до перестройки оставалось еще два года. Журналистами хотели быть люди, которые стремились к уважению и быстрой славе. Следующим этапом в развитии советского журналиста был райком (или обком) партии или комсомол. Журналистов уважали везде вне стен газеты. Вот с такими мыслями я поступил на факультет журналистики. Но через два года я ушел в армию, и тут началась перестройка.

 

– Нет, ну можно было «закосить», но мне это казалось несолидным. Я был спортсменом, КМС   легкой атлетики   по толканию ядра, и если бы я начал «косить», то это бы вычислили сразу. Тем более, у меня были какие-то любовные романы, все надоели. Понимал, что, выйдя из этой реки, ты уже никогда в нее не войдешь, и это меня устраивало. Ушел в армию. А когда я вернулся, то обнаружил удивительную штуку. Профессора, партийные, которые нам преподавали истмат, диамат, историю партии и историю литературы, – все быстренько перестроились. И стали выглядеть эдакими горбачевскими персонажами. Это моментально показало их реальное лицо и перевернуло во мне определенный пласт. Я перестал учиться на факультете (в смысле – сидеть за партой и записывать), а пошел на телевидение и стал там работать в молодежной студии «Гарт». И в течение первых трех лет я получал профессию. Многие выпускники теперь уже Института журналистики, приходя сейчас ко мне, абсолютно неподготовлены. Они не знают, что такое time code, они не знают, что такое ГЦП. То есть, те вещи, которым человек учится буквально за первые три года работы. От самого низового звена до топ-менеджера.

 

– Конечно. Во-первых, это интересно. То есть, если ты любишь то, чем занимаешься, то тебе интересны все процессы. Телевидение для меня безумно интересно на любом этапе. На этапе съемочной группы, на этапе постпродакшна, на монтажном этапе, на сценарном, на операторском, продюсерском. Это то, что я делаю постоянно. Три дня занимаюсь продюсерской работой, три дня журналистикой, а еще три – режиссурой. Получается девять дней в неделе.

 

– Я с самого начала в ней разуверился. Понял, что журналистика ведь должна как-то реально помогать людям, как-то менять материю. Как философ берет лопату, делает рациональные движения заступом, бросает в землю зернышко. Такой вольтеровский «Кандид». А у нас и кандид другой, и вольтеров нет в своем отечестве. Поэтому я понял, что заниматься журналистикой – это все равно что ходить до сорока лет в коротких штанишках. В стране, где можно четыре года рассказывать про войну в Чечне, условно говоря, или о проблемах Чернобыля – и от этих рассказов ничего не меняется. Зачем же это делать? Отрабатывать чьи-то задачи?

 

– Быть шутом у короля, который сам по призванию клоун. Поэтому я придумал журналистику не про людей и даже не про машины, а журналистику с помощью автомобилей. Потому что автомобиль в данном случае – как знаковая система, как ноты, как система выразительности. И мы не сразу, но научились этому, открыли для себя это поле, изобретая что-то новое по дороге.

 

Сначала мы делали программу про «железки» – и это было интересно только слесарям. Потом мы делали программу про «железки» и самцов – и это было интересно только женам слесарей. Потом мы поняли, что основная часть телевизионной аудитории – это все-таки женщины. Ведь если женщина – «пассивный гражданин», значит – она активна как зритель. Так мы вышли на то, что основная наша аудитория – женщины. А это значит, что мужчины должны ей показывать автомобили. Ведь даже если автомобили покупают мужчины, то делают это для своих женщин. То есть, решения принимает женщина, а мужчина – это кошелек с ушами. Вот так мы на эту формулировку выходили.

 

А потом, когда шел уже где-то десятый год, в наши задачи входило в первую очередь придумать зрелище, во вторую – научиться его показать. Аудитория растет, множится, время меняется. Мы за этим следим и успеваем. Потому что телевидение – это, по большому счету, ширпотреб.

 

– Не был, потому что до этого на канале «1+1», на котором я семь лет проработал, у меня был опыт и живоэфирных проектов, и проектов в записи. Повторюсь: журналистика полезна только тогда, когда она либо лопата, которой можно реально изменить существующий мир, либо удочка, которую ты даешь человеку, и человек сам себя прокормит. А если журналистика в виде онанизма, то спасибо, но мне уже много лет, чтобы этим заниматься. Вообще, современный мир таков, что он не оставляет человеку альтернативы. Либо ты делаешь то, что хочешь, либо ты не делаешь того, что не хочешь. Тот, кто находит компромисс, тот знает, торгуется. Торгуется, в принципе, со своим призванием. Все через это проходят. Только у кого-то это занимает тридцать лет, как у меня, а у кого-то – меньше

– В том, что деньги – это крайняя конкретика. Нельзя ничего делать ради денег. Если ты делаешь какие-то движения по жизни, даже мозговые движения, для того чтобы заработать деньги, ты их обязательно заработаешь. Но ты не заработаешь самого главного – удовлетворения. Деньги – это лакмусовые определители успеха. Если ты делаешь то, что нужно, на своем месте, и так, как хочет рынок, то деньги будут обязательно в виде лакмусовых бумажек. Они показывают, что реакция есть и химический эффект выделяет тепло. Вот этот нагрев и есть деньги.

 

Гарик Корогодский говорит, что деньги – крайняя конкретика. То есть, если у тебя нет больше никакого дара – играть в теннис, писать стихи, выражать эмоции танцем или таким синтетическим искусством как телевидение – ты можешь просто делать деньги. Но это предельно крайняя конкретика, это для людей, которые на это учились. Я же никогда на это не учился. И наш народ никогда не учился «зарабатывать деньги», мы выросли в другой системе координат, другой системе ценностей. То, что имеет место сейчас – это феодальный период выживания. Когда ты, чтобы выжить, должен стать на четвереньки, обрасти шерстью и доказать, что тебя надо уважать и платить тебе деньги за крышу. Либо ты должен доказать, что ты – certificated one, ты сложный, умносочиненный и ты генерируешь идеи. А между тем наша страна – начиная с западных границ и до бескрайней Сибири – это страна высочайшего духа. Но культура материального производства у нас очень низка. Поэтому любая идея, даже гениальная, пройдя через технический цикл воплощений (через съемочный, монтажный цикл) превращается в «украинское телевидение». То есть – чёрно-белое.

 

– А нету нынешнего развлекательного телевидения в Украине, потому что, к сожалению, культурный пласт у нас «меншовартiсний», как говорится, второстепенный. Нет ощущения ценности своей культуры. Нет ощущения того, что самые лучшие стихи, лучшие романы написаны именно украинским языком. А я смотрю на это несколько по-другому. Если на украинском языке нет хороших романов, не значит ли это, что эти украинские романы, которыми будет зачитываться весь мир – еще в будущем? Значит, люди, которые их напишут, уже родились. И каждый должен нащупывать себе вот эту харизму, именно нашу, потому что реализация нашей культуры – в будущем.

 

– Давно уже отменено учение о классах. Раньше ведь как было: рабочие, крестьяне, матросы… А сейчас – депутаты, проститутки, торговцы, журналисты. Это все новые классы, «касты». Они все разные и каждому нужно что-то свое. Не бывает телевидения только для развлечения, телевидения-энтертейнмент. Сейчас существует инфотейнмент, телевидение, которое, развлекая, информирует. Но на самом деле – развлекая, рекламирует. Потому что информация о бабушке, у которой жилищные проблемы в ЖЭКе, – это, по сути, реклама бабушки.

 

Мы говорим, что журналистика имеет социальные задачи помогать людям. Людям как классу, нации и отдельным людям как меньшинству – сексуальному или социальному. В нашем случае телевидение – безусловно, очень важный фактор, объединяющий современную цивилизацию. Потому что люди разобщены: живут в разных городах, разных странах, даже в разных эпохах. Ты садишься в машину времени с двигателем внутреннего сгорания и, отъезжая на 150 км от Киева, попадаешь на 30 лет в прошлое, в эпоху развитого социализма. Там висят те же доски почёта, трудятся те же передовики производства. Там люди ходят в одежде, которая была актуальна и модна 30 лет тому назад. И там устои 30-летней давности. Ты садишься в самолет – тоже с двигателем внутреннего сгорания на реактивной тяге – и через 8 часов оказываешься в Америке. А это 400 лет вперед. И не только потому, что там дороги лучше или гамбургер круче. Это потому, что там живет другой человек, который из раба в техасского фермера преобразовался не на следующее утро, а пройдя все эволюционные стадии. Их народ 200 лет блуждал по пустыне.

 

– Да, в Америке изначально была идея свободы. В принципе, Америка во многом и состоит из потомков рабов, потому что именно их привозили туда. Или же туда убегали от рабства. И прошло 200 лет, прежде чем там родился совершенно новый тип человека, социально свободного. Хорошо это или плохо – другой вопрос. Поэтому важно, чтобы люди, такие разные, объединялись чем-то. А чем их можно объединить? Ну, деньгами, удовольствиями и физиологическими потребностями. Потому что человек обязательно должен жрать, кушать (а это совершенно разные занятия). Большинство «жрет», но есть та элита, которая обязательно должна «кушать», чтобы отслаивается от этого большинства и т.д.

 

Телевизор – это некий общий информационный фон. Ты из серых ноябрьских будней заходишь к себе в квартиру, включаешь телевизор, делаешь «ярче», «громче» и добираешь из внешней жизни то, каким ты хочешь быть. Ты с утра просыпаешься, включаешь новости и узнаешь про жизнь. Не из газет или Интернета – возможно, ты из интернета, а я из газет, но многие включают новости и узнают, что им сегодня одеть, понимают, какими им сегодня надо быть, с какой новостью они придут на работу и будут кричать: «А вы слышали?!». Да, конечно, «слышали». Мы ведь смотрим то же самое. Мы смотрим в одно и то же «окно». Другое дело, что если ты смотришь в настоящее окно, ты сам выбираешь, куда смотреть и какие выводы делать. А здесь уже все сделано, это готовая истина.

 

– Безусловно. Я никогда не учу людей рулить, потому что знаю, что процент погибших будет довольно высоким. Я никогда не советую, как тормозить, потому что человек должен учиться этому сам. Телевизор не для того, чтобы зритель получал глубокий анализ, а для того, чтобы, находясь дома, получал позитивные эмоции. Потому что «дом» – это единственный пятачок на планете, где человек никому ничего не должен. Это макиавеллевский принцип. Когда человек в строю, на фабрике, на конвейере, он находится на чужой галере и гребет за какими-то материальными выгодами. Или вопрос «быть или не быть» решает для себя. Как только он попадает в семейную ситуацию, он сам становится себе премьер-министром. Если его третируют на работе, то дома он, к сожалению, превращается в тирана. Потому что если он не будет третировать кого-то в ответ, он не сможет жить. И самые большие тираны получаются из дедушек-вахтеров. Парадокс в том, что телевизор служит для того, чтобы объединять людей – в мирное время. А в условиях, приближенных к боевым, как у нас, «ящик» служит для того, чтобы сеять эффекты. И уже не просто рекламные или какие-то там политические и пропагандистские – это уже не работает. Нужен мягкий информационный шум. То есть присутствие и в сериале в песне, и в титрах в электронном виде, и во внутрикадровом пространстве того, что называется мягким информационным шумом. Этим занимаются именно электронные СМИ, не газеты.

 

Только телевизор – для людей, которые хотят жить на всю катушку, с помощью всех своих органов чувств. Глаз, ушей, возможно, даже носа. Но, попробовав один раз выключить звук у телевизора, вы сразу исключаете диктат. Зачастую люди, занимающиеся режиссурой, выкладывают картинки в определенной монтажной последовательности – параллельной, перпендикулярной или контрапунктной. Телевидение пользуется этим, а не 25-м кадром – последний если есть, то разве что в кинотеатре.

 

– Это все гораздо менее эффективно, чем природа изображения. По сути, телевизор – это некая щель в энергетике, в которую затягивает всех. Не истолкуй меня превратно, но путь в шоу-бизнес – это щель. В ней невозможно присутствовать, но она гораздо лучше, чем жизнь. Это иллюзия, которая всех устраивает. Ты себя перед телевизором чувствуешь умнее, добрее, хитрее, чем те, кто ничего там, в «Скрытой камере», не понимает. Ты со своим шестиклассным образованием, даже пьяный, смотря футбол, можешь критиковать: «Да кто так бьет вообще!». Решительно все понимают, как играть в футбол, как воспитывать детей и как смотреть телевизор. Поэтому телевизор и дает человеку ощущение того, что он царь.

 

– Я не люблю американское телевидение, потому что оно для американцев. Оно для людей с другим психологическим укладом и языком. Оно абсолютно утилитарно.

 

– И временные тоже. Люди живут на разных эволюционных витках. Мы по сравнению с американцами живем лет на сто пятьдесят раньше. То есть через 150 лет здесь будут такие же люди по мозгам, как в Америке. Но где тогда уже будут американцы? Понятно, что вечного ничего нет и эволюционный путь приводит или к фиаско, или к трансформации. Невозможна бесконечная эволюция, не в этом ее смысл. Смысл в том, что есть статичный закон природы: появиться и исчезнуть. То есть впустить в себя энергию и отдать свою энергию. И вот за этот промежуток, который отведен, мы имеем свои пассионарные задания. Вуди Аллен хорошо формулирует: жизнь случайна, нелепа и конечна. Нелепа – потому что мы львы по звездам, но к 30 годам через нас проходит три КамАЗа депрессий и два эшелона алкоголизма. И ото львов остаются шавки. А конечна потому, что мы только собрались жить, а тут вдруг нагруженный КрАЗ встречает нас бампером в грудь. Ведь 30% смертей в мире не от инфарктов или рака, а от травм. Но при этом есть люди, которые падают и орут: «Я умру», а есть такие, кто падает и при этом находит удовольствие в своем смертельном прыжке, понимая, что все закончится, но умея наслаждаться красотой этого полета.

 

– Украинское телевидение находится в той стадии развития, которое называется постфеодализмом. Еще недавно оно было вообще феодальным. То есть, у каждого канала был свой спонсор, который потом стал акционером и хозяином. Я не говорю о березовских, я говорю о нормальных хозяевах. Сейчас телевидение находится на постфеодальной стадии, у каналов есть собственники от политического руководителя. Каждый канал имеет свою политически заангажированную структуру, которая, собственно, и финансирует канал и дает ему возможность зарабатывать деньги. Отсюда и перехлест политики на каналах.

 

Безусловно, сейчас время слишком быстрое для того, чтобы писать о нем книги или снимать кино. Вспомним, к примеру, фильмы про перестройку – их ведь сейчас уже нельзя смотреть, это фильмы для одного просмотра. Как и телевидение – фильм для одного просмотра. Сегодня посмотрели, на завтра – все забыли. Это хронопись.

 

– Безвластие, отсутствие морали и перспективы внутри страны – это иначе как дерьмом не назовешь. А телевидение – его ложкометательный инструмент. Автомобильная журналистика – это способ сохранять человеческое лицо. А ходить, о чем я говорил, до сорока лет в коротких штанишках – смешно. Если ты что-то понимаешь и не принимаешь, то надо делать соответствующие действия.

 

– Я принципиально не смотрю каналы, аудиторией которых, видимо, я не являюсь. Мне очень нравятся технические каналы, которых нет среди украинских. Такие как Discovery Channel, National Geographic. Мне нравятся российские каналы РЕН ТВ, ТВЦ, ТНТ, СТС – молодые растущие инвестиционные проекты. Не то чтобы меня интересует логика построения канала, у меня совершенно другая профессия. Но давно уже в мире не существует маленьких газет и каналов. Существует газета La Stampa, которой принадлежат шесть телевизионных каналов и свой клуб «Ювентус», у которого, в свою очередь, еще два канала. Давно уже есть Daily Telegraph, а это и ВВС, и много другое, это мощные медийные холдинги.

 

Уже давно издатели, собирающиеся на форумах, говорят не про газету, а про линейку из 20-ти газет и пяти каналов. Речь идет о медиа. Ведь судьба телевидения очень прозрачна, понятно, что с ним будет через 10 лет. Мы не будем выбирать из 10 или 200 каналов (телевидение идет к коллективной версии каналов) – наш сервер будет выкачивать из мирового информационного пространства к вечернему просмотру то, что каждому нужно: домашнее порно, свежий спорт, новости на тех языках, которые вы для себя изберете. И так будет всегда. Естественно, вы сможете по телефону, с рабочего или автомобильного компьютера вовремя менять и корректировать. И у каждого человека, естественно, будет своя домашняя страничка. Но смотреть будут все равно нашу – потому что игра, в которую мы играем, останется первой в этих технологиях.

 

Вот уже два года существует информационное агентство «Друга смуга». Это агентство, которое предполагает некую первую линию – средства передвижения, и вторую линию – событийный ряд, который помогает людям разобраться в этом бурном море авто. Помимо международной линии, существуют домашняя жизнь автоконцернов, существует отечественное производство. В случае с отечественным производством, я считаю, эти машины вредят не только гражданам, покупающим автомобили, но и имиджу страны. Потому что есть страны, у которых вообще нет автомобильного производства, и их имидж гораздо выше. Хотя бы соседи не смеются.

 

– К примеру, бюджет Daimler Chrysler (только одной этой компании!) в пять раз превышает годовой бюджет нашей страны. И занимаются они не только разработкой и производством автомобилей, но и транспортом, логистикой, грузовыми авто, перевозками. И это только вершина айсберга. Это мощная трансатлантическая корпорация, которая чем только не занимается и которая контролирует инвестиционные потоки. А в случае нашей страны речь идет об остатках Византийской империи. Ведь Украина делала сноповязалки и газонокосилки, потому что традиционно была житницей, и у нас никогда не было технической элиты (кроме, разве что, Харькова) – и поэтому интеллигенция, которая раньше делала ракеты, сейчас поет бардовские песни. К сожалению, так получилось, что наши современные люди научились делать состояния, а автомобильная отрасль по-прежнему осталась бюджетной. Очевидно, это кому-то выгодно. А пока выгодно, ее будут поддерживать в агонизирующем состоянии и высасывать из нее соки.

 

– Тем, что они делают программы про машины, а мы делаем с помощью машин. У нас не является главным информационным заданием рассказать: что, где, почём. Потому что после нашей программы человек не может оторваться от дивана, пойти и «набить карманы автомобилями». Ведь покупательная способность не та. Мы не немцы, мы не воевали с Россией – но где мы и где немцы, которые проиграли все, что могли, а сейчас, слава Богу, меняют машину раз в полтора года? Поэтому мы делаем некое шоу. Наша главная задача – придумать шоу, способ и метод показа, и, конечно, заставить зрителя съесть горькую пилюлю рекламного подтекста, но с толстым-толстым слоем шоколада. Шоколадом я называю профессиональное пространство кадра. То, как мы показываем, то, что мы показываем, через какую драматургию. Мы завоевываем уважение к нашей аудитории, формируем ее представления о том, каким должно быть телевидение. Потому что нам самим приятно делать хорошо. И отвратительно делать плохо.

 

– Первой была Fiat Uno – итальянский автомобиль красного цвета. Очень легкий, очень ломкий. Не прожорливый, но и очень недешевый. Потому что я его купил за $2,5 тысячи и каждый месяц он у меня еще долларов по 800 съедал. Ездил я на нем два года. Дорого он, в общем, обошелся. Но зато на нем я научился разбирать карбюратор с завязанными глазами, как автомат Калашникова, за 15 секунд. В любое время суток. На любой обочине. Даже на осевой, если надо. И уже через год я мог собрать и разобрать машину собственными руками. Вот таким образом я почувствовал автомобиль.

 

– Bugatti стоит где-то миллион двести. Это без налогов. Или, как говорят наши олигархи, она стоит «рубль двадцать». А после очистки будет стоит «два сорок». Мне кажется, что у каждого человека есть свое представление о гармонии, об идеале. Хотя, безусловно, есть и стереотипы: начиная с цвета и заканчивая классическим приводом и ценой. Та же «Феррари» не стоит стольких денег, за сколько ее продают. Себестоимость производства одной машины – две с половиной тысячи евро. Все остальное – имидж и затраты на рекламу. Просто каждый человек должен найти для себя некий комфортный срез действительности, выраженный в автомобиле. Ведь машина – это не техническое решение проблемы, как оказаться сейчас на Троещине. Автомобили – это эстетический срез современного мира.

 

– Современный автомобиль я не представляю без руля. Сейчас появились всякие концепции: штурвалы, джойстики. Но руль для автомобиля – все равно как ноги для женщины. Мне важен этот контакт, потому что я этому учился и наработанные, натренированные навыки обращения с рулем – моя вторая натура. Если происходит какая-то ситуация на дороге, руки сами начинают действовать, и только потом включаются мозги.

 

– За рубежом штрафуют жестко, эвакуируют. Ну, и здесь тоже бывает.

 

– Вот один гаишник мне недавно сказал: «О, сегодня жене расскажу, что Моляра оштрафовал, она не поверит». Хотя, правда, последних пять лет уже не штрафуют. Да и потом, я не нарушаю, чувствую определенную ответственность. Если я еду в обыденной жизни, я никогда не хамлю, не подрезаю, пропускаю людей. И сам не люблю, когда бычье начинает распальцовываться. Если лидер общественного мнения позволяет себе что-то плохое, то очень скоро он перестает быть лидером. А я хоть и дурно, но воспитан.

 

– А для этого есть свои методы. У меня большая машина «Dodge Ram 1500». Это такая стена, которая на тебя надвигается и которую все остальные объезжают. Не обязательно нарушать, надо выбрать формат, который тебе импонирует. Я уже полтора года езжу на большой служебной машине, грузовике, по сути. И меня это на наших дорогах вполне устраивает. Потому что легко разрезать пробки, как угодно перестраиваться, тебя пропускают. У нас ведь у людей все еще срабатывает рабская привычка – бояться больших. А что касается работы, то, бывает, мы проводим тест-драйв на спортивной машине Киев–Ялта за пять часов. Если случаются проблемы с гаишниками, то у нас «отмазка» одна: «Ребята, работа такая». Как правило, отделываемся сувенирами. Во всяком случае, с милицией мы делаем одно общее дело. Мы не пиарим нарушение законов и лихую езду, потому что знаем, к чему это приводит. В Америке за год в авариях гибнет 150 тысяч человек. У нас – 10 тысяч. Количество аварий растет в геометрической прогрессии. Мы понимаем, что какой-то процент этих ДТП и по нашей вине. Ведь мы пропагандируем эти «вилки», с помощью которых воспитанные люди едят бифштекс, а невоспитанные – выкалывают глаза собеседнику. Мы не должны обучать, для этого есть специальная литература и курсы вождения.

 

– Оно должно развлекать, давать ощущение позитива. Человек должен захотеть позволить себе больше, чем то, что у него есть.

 

– Иногда бывает и по четыре командировки в месяц. То есть, приехал, отмонтировался, отчитался – и уехал опять. Иногда задерживаюсь здесь дольше, но мой нормальный режим – две командировки в месяц. А вообще, когда тридцать дней не просто «сидишь за границей», а работаешь, активно там живешь, то потом по возвращении немного выпадаешь из системы.

 

– Конечно. Я не могу сидеть на одном месте, в одном городе. Начинаю томиться разными мыслями, вроде «За кого голосовать?», например, или «Кто виноват, что делать?». Это извечная проблема: когда люди замкнуты в системе, то они варятся в собственном соку. А если ты хочешь решить какую-то проблему системы, ты должен выйти за ее рамки.

 

– Надоедает. Тем более что это же не путешествие, а работа. Ответственная и очень затратная. Потому что, уезжая на неделю в экспедицию на «Автосалон», каждый день нужно делать 10 отснятых часов, иначе нам нечего будет показывать. И каждый час пребывания за рубежом обходится в 50 раз дороже пребывания в Украине.

 

Мы туда ездим работать. Наверное, люди, которые любят путешествовать, любят бездельничать. Значит, я не люблю путешествовать и для меня поездка – это всегда отчет отснятого материала, это дума про монтажную задачу. Не то чтобы мне тяжело. Первых 15 лет было тяжело, сейчас это уже стало второй сигнальной системой.

 

– Наверное, Гранд Каньон в Аризоне. Я был только в самом его начале. Поэтому знаю, что самые главные впечатления у меня еще впереди, когда я съезжу туда более «основательно». Каньон очень впечатлил и масштабом. Если собрать с земли все автомобили и всех людей, то его чашу можно будет заполнить только до половины. Гранд Каньон – это выход для человечества.

 

– Больше всего в Италии! Правда, говорят, что во Вьетнаме не меньше. В той части Дальнего Востока совершенно не существует никаких правил дорожного движения. Но в Италии совершенно удивительная ситуация, особенно в крупных южных городах (их на суржике северных итальянцев называют селом). Улицы этих городов переполнены скутерами, поскольку метро не решает проблему передвижения. В общем, все движутся поверху, как муравьи, это абсолютно броуновское движение, абсолютная свобода. Но понятно, что свобода одного человека нарушает свободу другого человека. И это приводит к изобилию, скажем так, экспрессивных выражений на всех итальянских диалектах. Там уже после первого перекрестка пробирает нервная дрожь.

 

– В Эмиратах на паркинге. Нигде не видел столько роллс-ройсов, lamborghini и феррари на клочке земли. Я недавно там был и наблюдал, как к магазину подъехал Хурий – это известный бизнесмен, занимающийся золотом и бриллиантами. Недавно он купил роллс-ройс «Фантом» красного цвета и номер «5». Это все равно, что розовая феррари в зеленый горошек или шестисотый мерседес в полосочку. Арабские женщины открывали лица, чтобы увидеть это чудо и этот тюнинг.