Мы не были близко знакомы. Общались лишь эпизодически. В день эфира, это была суббота, я поехал к месту ее гибели, на Лесную, откуда делал прямое включение для «Недели с Марианной Максимовской».

За эти десять лет не стало «Недели с Марианной Максимовской». Для меня перестали существовать многие мои бывшие коллеги, кто остался на ТВ и врал про ее смерть, затем про жизнь и смерть Немцова, глумился над Новодворской…

Не стало Наташи Эстемировой, с которой мы дружили. Наташа – журналист «Новой газеты», работник чеченского «Мемориала». Ее так и называли «наша чеченская Политковская». Ее похитили прямо у подъезда дома, вывезли в Ингушетию и расстреляли. Труп оставили у дороги. Могли спрятать и никто бы концов не нашел. Нет. Ее убили показательно. Ни в случае с Политковской, ни в случае с Эстемировой заказчики не названы и не привлечены к ответственности.

Не стало самой профессии: одни ушли лизать государственные сапоги, другие ушли в правозащитники… В России профессия журналиста стала синонимом правозащитной деятельности. И Политковская в этом смысле не была классическим журналистом.

После убийства Анны все поняли: не надо писать о Кавказе, не надо никому там помогать. Но если критиковать власть в целом, не ущемляя чьи-то конкретные интересы, то можно жить. Как-то существовать.

Но убили Борю Немцова. Я хорошо помню, как меня разбудило рано утром сообщение в мессенджере от малоизвестного френда: «Убит Немцов. Не пишите больше ничего в ФБ. Вас могут убить». И как жена умоляла действительно ничего не писать на его смерть. Страх уже не был локальным – повсеместным.

Я пишу эти строки в Киеве, на съемной квартире. И таких, как я – уехавших из России, потому что не давали работать, дышать и в конечном итоге, жить – десятки. Это кого только я знаю. И даже здесь мы не чувствуем себя в безопасности. Еще десятки журналистов уехали в Израиль. Это кого только я знаю.

Немногие остались. И пытаются делать немыслимое в нынешней России: оставаться свободными, работать, как учили, кого-то защищать. Многие ушли. Неправильно говорить: «ушли из профессии». Это профессия ушла от нас. Мы пишем друг другу в приватных сообщениях «надо пережить», «надо держаться», а сколько? Никто не вышел на площадь, когда отнимали право на работу. Никто не вышел, когда отняли право на жизнь. Я не говорю про те тысячи совестливых, свободных, европейски мыслящих интеллигентов. Я про те сотни тысяч, что должны стоять у стен Кремля и требовать не отставки власти, а трибунала над ней. И когда их будут бить, должны прийти еще сотни тысяч и стать рядом. И даже когда будут убивать. Как на Майдане. Нет этих людей. Нет гражданского общества. Оно убито в зачатке. И это главный итог десятилетия.

Зато появилось новое поколение людей, вполне искренне называющих себя журналистами. Им не то, чтобы неведомы стандарты, как, скажем, «подвергать все сомнению», особенно что исходит от власти… Они уверены, что хамство, ложь, лизоблюдство – и есть журналистика.

Те, кто говорят, что должно смениться поколение, чтобы ушел весь этот совок и тоска по Сталину, глубоко ошибаются. А куда деть тех мразей, кто сегодня стреляет фекалиями из своих пропагандистских пушек? С ними-то что?