Новая пропаганда живет в новых информационных и виртуальных пространствах, где благодаря интернету изменились условия воздействия на массовое сознание. Старая пропаганда была хороша в условиях иерархических коммуникаций, когда все, что приходило сверху воспринималось, условно говоря, как сакральное. Это значит, что оно не просто не могло подвергаться сомнению, но часто переходило границы, вообще смещаясь к божественному. Особенность сакрального лежит в его неизменности: никто не имеет права подвергать его критике. Сакральному можно только внимать с благоговением.

Известный пропагандист сталинского времени Л. Мехлис, например, “прикрепил к коляске своего сына Леонида портрет Ленина, а затем в «большевистском дневнике» описывал воспитание «нового человека» («Ребенок часто на него смотрит»)” [1].

При этом Сталин, развернув в стране мощнейшие пропагандистские механизмы, в то же время тщательно отслеживал пропаганду себя, останавливая множество инициатив. Например, отменил выход книжки о собственном детстве:

"ПИСЬМО И. В. СТАЛИНА В ДЕТИЗДАТ ЦК ВЛКСМ 
от 16 февраля 1938 года по поводу подготовлявшейся Детиздатом книги “Рассказы о детстве Сталина” 
Я решительно против издания “Рассказов о детстве Сталина”. Книжка изобилует массой фактических поверхностей, искажений, преувеличений, незаслуженных восхвалений. Автора ввели в заблуждение охотники до сказок, брехуны (может быть, “добросовестные” брехуны), подхалимы. Жаль автора, но факт остается фактом. Но это не главное. Главное состоит в том, что книжка имеет тенденцию вкоренить в сознание советских детей (и людей вообще) культ личности вождей, непогрешимых героев. Это опасно, вредно. Теория “героев” и “толпы” есть не большевистская, а эсеровская теория. Герои делают народ, превращают его из толпы в народ — говорят эсеры. Народ делает героев — отвечают эсерам большевики! Всякая такая книжка будет вредить нашему общему большевистскому делу. Советую сжечь книжку" [2]. 

Известно, что Сталин остановил пьесу Булгакова “Батум” о своих молодых годах. То есть определенное понимание вредности такой гигантской пропаганды у него было. Сталин посчитал пьесу хорошей, но все равно отменил постановку. Т. Шумилина увидела такие причины этого решения в следующем, но так ли это мы никогда не узнаем: “Много копий было сломано с тех пор в спорах и догадках, почему Сталин не разрешил постановку пьесы, хотя и одобрил ее. Мне кажется, ответ лежит на поверхности. Был октябрь 1939 года. Вторая Мировая война уже началась. Немцы взяли Варшаву. Можно предположить, что напоминание о классовых битвах, смертельно раскалывавших российское общество, и его, вождя, роли в этих сражениях, Сталин посчитал вредным для данного политического момента.  Яркое, талантливое изображение классовой борьбы могло сработать на дезинтеграцию общества. В те дни на воспитание патриотизма и объединение еще не остывшего от классовых сражений народа работали все доступные средства, искусство, особенно кино, стояло в первых рядах. На укрепление национального единства – кинофильм «Свинарка и пастух» режиссера Ивана Пырьева (1941 год). На пробуждение мужества, стремления защитить Родину вплоть до самопожертвования, гордости за страну и народ,  – «Александр Невский» Сергея Эйзенштейна (1938) и «Суворов» Всеволода Пудовкина (1940). Все: поэты, художники, композиторы, публицисты – вносили свой вклад”  [3]. 

Вот еще одна интерпретация: “в соблазн сталинизма (в смысле упования на вождя как на некую высшую надежду и справедливость, искомую защиту от насилия и произвола со стороны его же сатрапов) на какое-то время впадали многие известные люди 30–40-х годов, в том числе и писатели, и ученые, несмотря на то что их собственная жизненная судьба, искалеченная сталинским режимом, должна была, казалось бы, настроить их совсем иначе. Этот нравственно-психологический феномен тех лет еще по-настоящему не изучен и не объяснен. Влияние его ощущается и в сегодняшней нашей действительности, дающей немало примеров живучести корней сталинизма в сознании и поведении людей” [4]. 

И еще: “Дело в том, что в 30-е годы, начиная со знаменитого телефонного звонка, Сталин жил в творческом сознании Булгакова постоянно, он обращался к нему не только мысленно, но и реально. Нет прямых доказательств того, что невзгоды, которые выпали в то время на долю писателя, он связывал прежде всего с именем вождя. Напротив, он пытался преодолеть их с помощью Сталина, сохраняя определенные надежды на понимание и соучастие со стороны последнего. Недаром в своих неоднократных письменных обращениях к генсеку Булгаков просил его быть своим «первым читателем», просил его о личной встрече, о заступничестве. Вспомним трактовку «Батума» современными авторами как сугубо критического произведения и задумаемся на минуту: мог ли Булгаков одной рукой писать письма-прошения, обращенные к Сталину, а другой рукой — антисталинскую пьесу? Он мог заблуждаться насчет Сталина, но двоедушие ему не было свойственно”.

Пропаганда вчера жила в одних условиях, пропаганда сегодня в совершенно других. Даже само слово “пропаганда” спрятали в историю лишь тоталитарных государств, заменив его сегодня информационными и психологическими операциями, операциями влияния и под. красивыми новыми обозначениями той же работы по изменению картины мира в головах населения. Причем в наше время еще более серьезно влияют на мозги бизнес интересы, а не политика. В свое время интересы бизнеса породили рекламу и паблик рилейшнз, которые выполняют такую же важную задачу, как и производство товаров. Без столь же интенсивного потребления невозможно интенсивное производство. Но построенное общество назвали обществом потребления, но не обществом производства.

Таким же влиянием обладают и новые технологии, которые решительно строятся и перестраивают мир: “Любовь 20-30-летних к социальным сетям породила огромную индустрию влияния и дала жизнь новым отраслям и площадкам онлайн-торговли. Важнейшую роль здесь сыграл Instagram: согласно исследованиям, миллениалы не только покупают одежду и продукты, которые хорошо выглядят на фотографиях, но и путешествуют, опираясь в основном на фактор, называемый instagrammability(«инстаграмность»). По данным британского издания Independent, почти половина молодых путешественников выбирает поездки в те места, которые хорошо смотрятся на снимках в соцсети: чтоб не только самим насладиться пейзажами, но и заслужить всеобщее одобрение и получить новых подписчиков. Это подтверждают и другие отчеты. После «высокой инстаграмности» среди важных пунктов миллениалы отметили стоимость и наличие алкоголя, возможности для личного развития и местную кухню. Осмотр достопримечательностей остался на последнем месте — за него проголосовали 3,9 процента опрошенных. Таким образом «инстаграмность» затронула большую и значимую сферу, и владельцы отелей бросились делать свои апартаменты фотогеничными, а рестораторы принялись за экстравагантные подачи традиционных блюд” [5]. 

И еще: “Предполагалось, что подрастающее поколение не захочет тратиться на то, что всегда доставалось даром, однако внезапно аналитики сайтов обнаружили необычную тенденцию: огромное число молодежи финансово поддерживает эротические платформы. «Миллениалы вполне могут стать спасителями порноиндустрии», — заключает сейчас Хоукинс. Более половины платных подписчиков его сайта — 20-30-летние. У его коллеги из PornHub более интересные наблюдения: почти 70 процентов премиум-подписок платформы принадлежат миллениалам, однако половина «бесплатных» потребителей — юзеры этой же возрастной категории. Постоянный и подробный сбор личных данных пользователей на сайтах для взрослых позволяет оценить аудиторию довольно точно” (там же).

Все характеристики пропаганды, которые стали определяющими сегодня, присутствовали и вчера только не были тогда такими важными. Из вторичных требований они стали первичными. Зачем, к примеру, бороться за внимание аудитории в сталинское время, когда аудитория и так обязана была внимать пропагандистским потокам. Кстати, сегодняшний поток новостей из самого независимого источника все равно является таким, который отражает определенную картину мира, что происходит как за счет отбора событий для освещения, так и из-за той точки зрения, которая берется за основу при описании события. Человек попадает в ловушку якобы объективности, хотя она системно отвергает любые другие точки зрения.  

Все любят достигать своих целей наиболее оптимальными путями. Секретарь политбюро Б. Бажанов, например, написал в своих мемуарах такое: “Интересная деталь.  Я хотел  узнать,  какими  книгами чаще всего пользовался Ленин.  Как мне сказала Гляссер  [М. Гляссер – личный секретарь Ленина – Г.П.],  среди  этих  книг  была “Психология толпы” Густава Лебона.  Остается гадать, пользовался ли ею Ленин как незаменимым практическим ключом к воздействию на  массы  или извлек  из  замечательного труда Лебона понимание того,  что,  вопреки наивным теориям Руссо, то сложное вековое переплетение элементов жизни декретами фантазеров и догматиков изменить совсем не так легко (отчего после всех блестящих,  революций и возвращается всегда ветер “на круги своя”) [6]. 

Одно из главных свойств пропаганды является индустриальный характер как ее создания, так и распространения. Творчество здесь не может быть случайным, а должно соответствовать определенному идеологическому канону. Для писателей в СССР придумали канон в виде социалистического реализма, прикрывшись фигурой уровня М. Горького. Союз писателей должен был стать таким же заводом или фабрикой только по производству романов. А на следующем этапе точно так массово и одновременно вступали в действие читатели. Советский Союз моделировался как гигантская фабрика, где все вместе должны идти на работу, а потом в библиотеки и театры.

Е. Добренко в предисловии к своей книге “Формовка советского писателя” вносит такое уточнение: “Соцреализм – это не “управляемое искусство”, как утверждала традиционная советология, но самоуправляемое, не контроль, но самоконтроль: для советского писателя не может быть “проблемы цензуры”, ибо в той мере, в какой цензурирование превращается из составной части “творческого акта” советского писателя во внешнюю для него проблему (или, того более, в преграду), он перестает быть советским писателем в прямом смысле слова” [7]. И еще уточнение: “Превращение автора в собственного цензора – вот истинная история советской литературы“.

Создание канона соцреализма приписывают Сталину. Хотя на самом деле за несколько месяцев до сталинских слов их произнес И. Гронский [8]. Сегодня мало кто помнит его, а тогда “руководители партии по вечерам часто собирались на квартире Гронского. В ту пору партийное руководство еще заигрывало с интеллигенцией. Однажды, вспоминал Гронский, он был свидетелем такой сцены. Сталин был в хорошем настроении и часто поднимал бокал. К нему подошел Бухарин и сказал: “Коба, тебе больше нельзя”. И тут Гронский заметил, как сверкнул глаз вождя: “Николай, запомни: мне все можно…” И.М. Гронский был председателем оргкомитета по подготовке Первого съезда советских писателей. Открывал съезд Максим Горький, а с докладом на нем выступал Гронский. Он же вместе со Сталиным впервые ввел в оборот термин “социалистический реализм”. Отношения с Горьким у Гронского были сложными. Когда Сталин решил присвоить имя писателя Нижнему Новгороду, Тверской улице в Москве и Московскому художественному театру, Гронский попытался “чуточку остановить вождя”, заметив, что МХАТ “больше театр Чехова”. “Не имеет значения, резко оборвал его Сталин и тут же шепнул:  Он честолюбивый человек. Надо привязать его канатами к партии”. Гронский был человеком не робкого десятка. Когда арестовали Тухачевского, он позвонил Сталину. “Не лезь не в свое дело”,  отрезал вождь. То же повторилось, когда чекисты взяли Блюхера. Сталин не захотел говорить с Гронским и повесил трубку…А в 1937 году взяли самого Ивана Михайловича. По необоснованному навету он провел в тюрьмах и лагерях ГУЛАГа более шестнадцати лет” ([9], см. также [10 – 12]). 

Соцреализм можно трактовать как попытку создания новой пропаганды, поскольку он должен был выполнять несвойственные литературе как искусству функции. Советская литература не была просто литературой, она была объединением двух стихий, облегченных в вербальную форму, – развлечение и пропаганды. Перед ней все время ставились отнюдь не литературные задачи. Если школа или вуз давали пропаганду в официальной обстановке, то литература имела возможность войти в каждый дом, работать в неофициальной обстановке, куда пропаганде не так легко проникнуть.

 СССР все время ожидал войны: “Передел мира в 1930-е годы еще не был завершен, СССР готовился к возможной новой войне. Художественное слово могло быть использовано как инструмент влияния на настроения и убеждения населения. Так, литература о Гражданской войне должна была показать, кто боролся за народные интересы, это сказывалось на доверии читателей к новой власти и желании с ней сотрудничать, а произведения о военной угрозе и будущей войне мобилизовали на повышение темпов производства и готовили будущих добровольцев. Художественная литература, обладавшая высокой степенью воздействия на читателя, попадала в сферу государственных интересов и контроля” [13].

Кроме военных, к войне готовились заводы и фабрики, молодежь сдавала нормы ГТО, чтобы быть сильными и иметь возможность стать в ряды советской армии. Ученые разрабатывали новые виды вооружений. Это был единый социальный механизм.

Естественно для писателей тоже нашлось место, ведь они должны были доказывать правильность построенного мира.  Для обучения писателей их действиям в будущей войне даже была проводились специальные игры в рамках их подготовки: “Занятия завершились проведением 19 и 27 мая двух ходов военно-писательской игры. Вечером после лекции участникам сообщали вводные данные (так, во время первого хода дали информацию о том, кто напал, кто поддерживает врага, огласили лозунги ЦК ВКП(б) по поводу войны, прочитали отрывок перехваченной радиопередачи противника и тексты его листовок). После знакомства с основной информацией участники получали задание за ночь написать произведение определенного жанра и размера на указанную тему” (там же).

И последнее: “Проведение военизаторских курсов, разработанных «в точном соответствии директиве отдела печати ПУР’а», было одним из способов формирования советской оборонной литературы. Влияние на писателей оказывалось целенаправленно и постепенно — от предварительной подготовки к добровольной и добросовестной работе через теоретическое обучение к выходу в творчество, контролируемое отзывами, с возможностью скорректировать недостатки. Писатель должен был понять, каких произведений от него ждут, сам себя направить, стать себе цензором, чтобы в отзывах руководства уже не было необходимости” (там же).

Перед нами полностью индустриальный способ создания писателя военного профиля. Жесткое время требовало жесткого инструментария.  Здесь точно ставились задачи по производству конечного “продукта”. И этот тип литературы еще сильнее соответствует задачам пропаганды.

Сталин называл писателей “инженерами человеческих душ”, А Хрущев – “автоматчиками партии”. И это, помимо прочего, отражает разные исторические периоды. у Сталина – это время создания советского человека, у Хрущева – время защиты этого человека от “тлетворного влияния Запада”. Но в любом случае литература использовалась как мягкая форма пропаганды, создаваемой на развлекательной платформе.

Литературный поток, как мы отметили выше, был перестроен с индивидуального в коллективный. Это делалось как за счет цензуры так и за счет редактуры и системы госзаказов. Текст не мог быть просто литературой, он должен был выполнять определенную задачу.

Вот еще один такой литературы, направленной на поддержание официальной онтологии мира. Это Н. Шпанов, который первый в русской литературе создал образ сыщика (см. о нем [14]). То есть попал в самую точку развлекательного модуса.

Однако за свою военную фантастику, кстати, изданную Воениздат, Шпанов получил сполна после нападения Германии не из литературного, а из реального мира: “В 1939 году вышла фантастическая повесть Николая Шпанова «Первый удар». В ней описывалось вероломное нападение фашистской Германии на Советский Союз. У Шпанова советские войска давали решительный отпор противнику и сразу же переносили боевые действия на вражескую территорию. Впоследствии Шпанова стали называть чуть ли не главным виновником поражений Красной Армии в первые месяцы настоящей войны: дескать, его книга породила шапкозакидательские настроения” [15].

Но тут сыграло роль то, что по книге был сделан фильм, что резко усилило его воздействие: “«Большевики – не пацифисты. Мы – активные оборонцы. Наша оборона – наступление», – заявляет в повести майор Гроза. Шпанов не только писал о том, что война неизбежна, но и называл открыто врага – Германию. Надо сказать, что первоначально писатель старался использовать условные названия, хотя и достаточно прозрачные – Франкофония, Альбиония и т. д. В 1938 году на экраны вышел поставленный по его сценарию художественный фильм «Глубокий рейд», в котором рассказывалось о предпринятом в ответ на нападение рейде трех советских эскадрилий в тыл противника. Советские летчики уничтожали столицу врага и стратегические военно-промышленные центры. «Кто силен в воздухе, тот в наше время вообще силен», – эти слова Клима Ворошилова были поставлены в качестве эпиграфа к фильму” (там же).

Это как сегодняшняя борьба онлайна и оффлайна. Фильм как новая технология вошел в мозги намного легче и закрепился там. Собственно говоря, такой “шапкозакидательской” была и вся политика и идеология того времени.

Предисловие к книге написал Герой Советского Союза М. Водопьянов. Здесь говорилось: “Совершенно понятно, что буржуазные авторы, как представители интересов капиталистического мира, вовсе не ставят перед собой задачу дать более или менее правдоподобную картину будущей войны, а стараются прежде всего доказать то, что нужно их хозяевам – капиталистам, – подчеркивал Водопьянов. – В этой книге, впервые в военно-фантастическом романе, мы видим то, что известно нам, но на что так старательно закрывают глаза иностранные романисты: мы видим, что рабочие и крестьяне в зарубежных странах – на нашей стороне” (там же).

А “бить врага на его территории” было сказано К. Ворошиловым в 1936 г. на митинге в Киеве. Дословно из словаря крылатых слов: «Если враг нападет на Советскую Украину, на Советскую Белоруссию или на другую часть Союза, мы не только не пустим врага в пределы нашей Родины, но будем бить его на той территории, откуда он пришел». А также: «…Если противник появится, бить его обязательно на его территории» [16]. Стоит он и в списке советских пропагандистских лозунгов  во второй  мировой войне [17].

И еще интересная информация: “Совершенно неожиданно для самого писателя повесть имела оглушительный успех, в короткий срок вышло 5 книжных изданий огромными тиражами. Повесть Шпанова, как заметил К. Симонов, «твердой рукой поддержана сверху». Роман был рекомендован к изучению всем трудящимся, красноармейцам. Извещение о его выходе со специальной аннотацией было дано в журнале политического Управления РККА «Политучеба красноармейца», а первое издание книги вышло в серии «Библиотека командира». Как показали исследования архивных материалов, этой «рукой» оказался И. Сталин, который лично ее читал и оставил карандашные заметки. Интересно также, что после подписания 23 августа 1939 года советско-германского договора о ненападении (пакт Молотова – Риббентропа) повесть на некоторое время была изъята из продажи. Впрочем, запрет был аннулирован после нападения Германии на Советский Союз 22 июня 1941 года” [18].

Книгу запустили как идеальный пропагандистский материал, что отражают как дополнительные тиражи, так и организованное обсуждение: “Всего выйдет пять изданий «Первого удара» (одно из них, наиболее престижное, выйдет с предисловием Героя Советского Союза полковника М. Водопьянова). Без учета январской книжки «Знамени» повесть Шпанова напечатают «Гослитиздат» (Роман-газета) — 275000 экз., «Детиздат» — 25000 экз., «Советский писатель» — 10000 экз. Двумя изданиями отметится «Воениздат» (тиражи не указывались). В течение нескольких месяцев 1939 г. повесть «Первый удар», если довериться данным К. Симонова, будет напечатана небывалым для того времени пятисоттысячным тиражом. Пока типографии снабжали торговую сеть и библиотеки книгой Шпанова, в прессе началась скоординированная хвалебная кампания. Одним майским днем газеты «Правда» и «Красная звезда» откликнулись рецензиями полкового комиссара М. Миронова и батальонного комиссара А. Амелина. Для редакции армейской газеты это была своеобразная «явка с повинной». Спустя месяц ей приходилось дезавуировать статью А. Кривинова. Батальонный комиссар Амелин, входивший в ближайшее служебное окружение заместителя наркома обороны Л. Мехлиса, писал, что Кривинов не сумел по достоинству оценить эту книгу и совершенно необоснованно дал о ней отрицательный отзыв. По словам Амелина, лишь некоторые командиры высказались против «Первого удара», но в целом повесть была признана замечательной: «Повесть „Первый удар“ — глубоко патриотическое и продуманное произведение, которое будет пользоваться у читателей большим и заслуженным успехом». Механически пересказывая сюжет повести, Амелин оптимистично добавил: «Действительность превзойдет фантазию этой повести». Не поскупился на добрые слова и полковой комиссар Миронов. «Повесть тов. Шпанова — фантастика, — отмечал М. Миронов, — но она очень реалистична, правдоподобна. В повести нет надуманности. Фантастика богата обобщениями современной действительности. Идет ли речь о людях, о технике или о политике — всюду чувствуешь, что они взяты из живых наблюдений нашего времени, основаны на серьезных знаниях и анализе предмета». В заслугу Шпанова ставилось отсутствие ходульных схем и шапкозакидательных баталий. Наиболее принципиальная и, можно сказать, директивная рецензия «Книга о будущей войне» за подписью В. Вишневского появилась в главном теоретическом журнале «Большевик»” [19].

Д. Быков, написавший эти слова о Шпанове, высказывается еще так: “Агитационная литература бывает первоклассной, как у Маяковского, второсортной, как у Шпанова, или позорной, как у его нынешних наследников” (там же). Так что Шпанов не так и плох для своего времени.

Но есть и хвалебные слова: “Как ни странно, в иных своих сочинениях — преимущественно аполитичных, случались у него и такие, — Шпанов становится похож на Каверина времен «Двух капитанов»: есть у него эта совершенно ныне забытая романтика полярных перелетов, путешествий, отважных покорителей безлюдных пространств и т.д. Мы представляем тридцатые годы царством страха, и так оно и было, — но всякая насыщенная эпоха многокрасочна: наличествовала и эта краска — юные запойные читатели, конструкторы самодельных приемников, отмечавшие по карте маршруты челюскинского и папанинского дрейфа; героями этой эпохи были не только Ворошилов и Вышинский, но и Шмидт, и Кренкель, и Ляпидевский. Шпанов ведь не кремлевский соловей, не бард генштаба: он романтизирует то, что достойно романтизации. И оттого даже в насквозь идеологизированном, шапкозакидательском «Первом ударе» есть прелестные куски” (там же).

Быков также делает перенос от Шпанова к этапу современной пропаганды: “Шпанов верил в то, что писал. Это и есть чистое сливочное масло пропаганды: главной особенностью так называемого суверенного дискурса является не экспертная, а экспортная его природа. То есть ориентация на другого потребителя — заграничного ли, отечественного ли, живущего этажом ниже. Сами хозяева дискурса не верят ни одному своему слову и даже подмигивают тем, кто кажется им «своими»: ну вы же видите. А Шпанов — верил. Может быть, потому, что он был не такой умный, а может быть, потому, что слова хозяев дискурса не так расходились с делами, и дети главных идеологов ксенофобии не обучались за границей, и заграничных вкладов у них тоже не было. Есть только один рецепт качественной агитлитературы: ты должен хотеть жить в мире, который рисуешь в качестве положительного образца, и верить в собственные слова. Это, кстати, касается в первую очередь утопии Стругацких, которые сформировались под прямым влиянием раннесоветского утопизма. Позднесоветские времена были в основном отмечены уже антиутопиями о холодных противостояниях, осадах и подкупах; апофеозом этой белиберды стало кочетовское «Чего же ты хочешь?», роман во многих отношениях фантастический, в том числе фантастически смешной. Символично, что раннесоветская утопия была о страшной войне, а поздние апокалиптические сочинения — о мире; почувствуйте разницу самого качества жизни. Впрочем, это отчасти и возрастное: молодость сильна и бесстрашна — старость слабеет и всего боится, кругом враги, не вылезешь из норы своей коммунальной, чужие дети хамят, соседка нарочно рассыпает по кухне свои крашеные волосы…”  (там же).

 В. Токарев в своем обширном анализе предвоенной советской утопии напишет, что будущую войну видели как часть “поступательного движения” первых советских пятилеток [20]. В литературу была вмонтирована и “коминтерновская мифология”, что СССР поможет зарубежный пролетариат. Будущая война будет войной революционной, которая уничтожит капиталистическое окружение. Советский пропагандистский образ будущей войны полностью соответствовал формуле оптимизма. Творцы военных утопий заблуждались, веря риторике власти.

И еще несколько цитат из наблюдений Токарева, причем хорошо понятным при взгляде из сегодняшнего дня:

– “Антиципация подчеркивала “человеческий контраст” между советскими людьми и представителями капиталистического мира. Противник изображался убогим и недальновидным, физически немощным или трусоватым”;

– “Жанр военной утопии в Советском Союзе культивировался с благословения Сталина, чью фигуру и деятельность современники, так или иначе, ассоциировали с Будущим (“жестокий таран, пробивающий дверь будущего”, “символ, означающий хлеб и будущее” и т. п.). Траектория сталинского воображения была более заземленной, чем у иных советских лидеров, однако Сталин, не менее других, был озабочен Будущим. Чтобы не ошибиться в политике, надо смотреть вперед, а не назад, — поучал советское общество Сталин. Он скрупулезно калькулировал подчиненные ему ресурсы и просчитывал дистанцию, которая лежала между ним и целью. Идеология позволяла Сталину сконструировать грядущее, пятилетние планы — конкретизировать его контуры, искусство в духе антиципации — сделать будущее заманчивым. И, безусловно, роль и влияние Сталина на советскую антиципацию были решающими. Редактор “Правды” Л. Мехлис, знавший настроения “хозяина”, призывал литераторов, того же Киршона, ответить собственными произведениями на японские романы, в которых описывался разгром русских войск в будущей войне28. По сталинскому совету драматург В. Киршон пишет пьесу о будущей войне (“Большой день”). Не возразит Сталин против переориентации Киршоном пьесы с Японии на Германию, чью национальную характеристику, во избежание дипломатических осложнений, затушевали, обозначив врагов как фашистов. Видимо, не только благодаря меценатству наркома Г. Ягоды, с которым драматург был дружен, сколько при поддержке Сталина пьеса Киршона вопреки “традиции театральной медлительности” была оперативно поставлена в 68 ведущих театрах страны (по данным самого Киршона, пьеса шла в 100 городах)”;

– “За военными утопиями Сталин закрепил особые функции — педагогическую и мобилизационную. Как однажды выразился Сталин, танки ничего не будут стоить, если души у них будут гнилыми, поэтому производство душ важнее производства танков. Военные утопии должны были морально подготовить современников к будущим испытаниям, воспитать в них все необходимые для войны бойцовские качества. Одновременно жанр утопии напоминал современникам о близости войны и необходимости “держать порох сухим””;

– “Повесть Шпанова приобрела качества эталона и отразилась на творчестве других писателей. В 1939 г. попытался возобновить работу над романом “81 день. То, чего не будет…” прозаик И. Кремлев-Свен, многолетний сотрудник журнала “Крокодил”, автор запрещенной к тому времени коммунистической утопии “Город энтузиастов”. В 1935 г. им были сделаны наброски авантюрного романа о будущей войне Советского Союза против Германии и Поль-ши108. Действие романа разворачивалось как будто в двух измерениях — вымышленном мире и в реальности. Согласно сюжету, за пять лет до второй мировой войны в одну из московских редакций незнакомый седеющий человек — “Генерал” — принес рукопись на тему о грядущей войне, с которой, в редакции, кажется, так и не удостоились поинтересоваться (“за последнюю шестидневку это восьмой роман о предстоящей войне. Кажется, в Москве не осталось ни одного управдома, который не писал бы романа на эту тему”)”.

Повсюду проскальзывает индустриальная составляющая в создании литературы нужной направленности. Можно было производить танки, можно литературу, а можно и души… 

Литература того времени напрямую соприкасалась с жизнью. Именно поэтому и была возможна сцепка развлекательности и пропаганды. Идеология, конечно, требовала своего, но литература тоже была сильным конкурентом, поскольку именно она обеспечивала развлекательность, а значит, и читателя для этой идеологии. Идеология в стенах университета одна,  в школе – другая, дома – третья. 

Часть вторая