Пропаганда всегда строит модель мира, параллельную реальной. Даже набор событий, которыми она оперирует, часто не совпадает с реальностью. Поэтому в советское время особой конфликтности не вызывала идеология или пропаганда, поскольку они рассказывали о своем мире, а люди жили в другом. Один мир и иной находились как бы в параллельных реальностях, иногда пересекаясь, но чаще нет.

Конфликтность между реальным миром и пропагандой возникает в моменты активных протестов, когда население массово проявляет недовольство. Или пример искусственно смоделированных протестов типа перестройки, которая в течение нескольких лет, отнюдь не сразу, пыталась разрушить прошлую пропагандистскую модель мира. Когда старая пропаганда ушла, на ее место пришла новая.  Мантры во славу марксизма-ленинизма заменились такими же мантрами во славу демократии. Причем очень часто их провозглашали те же самые лица.

Это расхождение официальной пропаганды и улицы мы видим сегодня в Беларуси. Новости оттуда выглядят как вести с фронта, причем большой объем в них составляют уже не рассказ о протестах, а информация о последствиях, например:

• в Институте истории Академии наук начались массовые увольнения ученых [1];
• в Минске определили места, которые «подвержены влиянию деструктивно настроенных граждан», то есть стихийно созданные мемориалы [2];
• шесть государственных журналистов получили инфаркты и инсульты вследствие травли [3];
• людей отправляют домой, чтобы пришли досидеть потом из-за нехватки мест для заключения [4];
• истории отчисленных студентов [5].

Долгий срок протестов уже начинает анализироваться под другим углом зрения, например, построены графики смены эмоциональной реакции: что вызывало негатив, что позитив. Такой анализ дал следующие результаты: “Самая распространенная эмоция — негативная, это злость. В среднем на каждое событие из нашего списка такая реакция возникала у 46,3% опрошенных. Узнав о том, какие травмы получили задержанные 9−11 августа, злость испытали 85,9% проголосовавших — это рекорд среди всех эмоций. Также более 80% ответивших злились после новости о том, что глава ГУБОПиК Карпенков разбил дверь кофейни, и о том, что погиб Александр Тарайковский. Стыд — вторая по популярности негативная эмоция. Больше всего стыдно белорусам было за выложенный разговор «Майка и Ника». 75,3% проголосовавших чувствовали именно эту эмоцию. Инаугурация Лукашенко — для сравнения — набрала только 56,6% по этому показателю, а вот разозлила она 64,1% опрошенных. Самая слабая эмоция из всех — апатия. В среднем по всем событиям списка ее чувствовали только 5,6% ответивших. Сильнее всего она проявила себя на новости о том, что Светлана Тихановская покинула Беларусь: апатию испытывали 15,6% опрошенных. А вот встреча Лукашенко с политзаключенными в СИЗО КГБ и последующее освобождение части из них вызвали самые слабые эмоции (как положительные, так и отрицательные) в сравнении с другими событиями из списка. Ряд событий вызвали много положительных реакций и совсем немного отрицательных (женщины с цветами, первый воскресный марш, разорванный паспорт Марии Колесниковой, ультиматум Светланы Тихановской). Некоторые события, наоборот, — много негатива и мало позитива (результаты выборов, новости, связанные с насилием, инаугурация Лукашенко, дверь кофейни, разбитая главой ГУБОПиК). Но были и события, которые вызывали позитивные и негативные эмоции одновременно. Например, марш студентов с массовыми задержаниями. Многие злились, но при этом испытывали гордость и восхищение” [6].

Обсуждается будущее, какие там возможны варианты, поскольку психологическая усталость от происходящего есть у той и другой стороны. Каждая из сторон боится разного. А. Лукашенко, например, говорит о гражданской войне: “Зачем в Минске создавать мемориалы под видом кладбищ. Кладбища и мемориалы – это психологическое воздействие на население. Люди это видят «Ах, ох, это кладбище и так далее». Но что самое опасное? Начался процесс радикализации. Это уже все отметили. И эти дворы становятся, уже стали, местом разборок. Кто-то цепляет профашистские ленточки, кто-то, ненавидя это, приходит их, срезает. Начинаются потасовки, драки и как результат то, что произошло на одной из площадок спортивных. Спортивная площадка, которая диктатором – это я лично давал команду построить здесь спортивную площадку для детей. Они ее превратили в кладбище. Основная цель, чтобы эти пункты противостояния, завтра, когда уже продолжится радикализация, и сюда еще подъедут из-за рубежа, да еще и наши есть, отдельные, возьмут в руки оружие, чтобы это превратить в место начала гражданской войны. Это главная цель. Если ничего не получается, как они пишут, мирно, значит, надо устроить гражданскую войну. Сто лет назад это было. Мы это проходили. И наша Беларусь превратится в пучину драк с оружием борьбы, и сюда приедут для того, чтобы окончательно замкнуть этот санитарный кордон. Кто этого хочет? Вы? Думаю, нет. Я точно этого не хочу” [7].

Протестующая сторона анализирует возможность военной диктатуры с его стороны: “военная диктатура — это просто очень дорого. Силовики могут быстро расходовать ресурсы, но не умеют эффективно их создавать. Помимо того, что велики траты на импортные светошумовые гранаты, водометы и высокие зарплаты ОМОНа, происходящее сегодня в Беларуси несет множество косвенных затрат для экономики. Разрушается бизнес-климат, наносится непоправимый урон человеческому капиталу. Это и релокации тысяч айтишников во все соседние страны, и массовые увольнения «политически неблагонадежных» специалистов из бюджетной системы. Хотя работать в белорусской школе или университете — это не вакансия мечты, а тяжелый труд за очень скромные деньги. Очередь квалифицированных специалистов не стоит перед отделами кадров, и при таком темпе репрессий государство скоро просто не сможет заполнять вакансии в той же системе образования. Тысячи суток, проведенных в изоляторах, — это время, когда задержанные и арестованные не вносят никакого вклада в ВВП. А когда выходят на свободу — читают в телеграм-каналах инструкции, как минимизировать экономическую поддержку государства. Военные диктатуры могут относительно стабильно существовать в ресурсных странах, когда есть постоянный приток денег от полезных ископаемых. Но у нас одним «Беларуськалием» экономику не вытащить, а российская нефть дает все меньше дохода. Так что военной диктатуры в Беларуси не будет — на это у Лукашенко нет пороху. Хотя силовики получают карт-бланш на репрессии, а выходцы из силового блока занимают высокие посты в госуправлении, политического влияния — тем более решающего — они в Беларуси не получат” [8].

Идет поиск причин произошедшего. В очередной раз доказывается нечестность прошедших выборов из-за отсутствия равных медийных возможностей у всех кандидатов: “подавляющее внимание во время выборов государственные медиа уделяли «бывшему действующему президенту Лукашенко», а его оппонентов представляли в негативном ключе. Для них также было характерно игнорировать «любые критические мнения избирателей, независимых экспертов, самих кандидатов». Выступления оппонентов Лукашенко, подчеркнул представитель БАЖ, транслировались по телевидению и радио в «нерейтинговое время». Особенностями нынешней избирательной кампании он назвал «репрезентацию оппонентов на тот момент действующего президента и их сторонников как криминальных элементов», а также «позиционирование негосударственных медиа как источников опасности и дестабилизации». По итогам мониторинга эксперты БАЖ пришли к выводу, что государственные медиа «работали на пользу только одного претендента — господина Лукашенко», а его оппоненты «оставались в тени». Эти медиа «не были площадкой для выражения и обсуждения альтернативных или критических взглядов относительно нынешнего положения вещей в стране, перспектив ее развития и будущего». Из оценок государственных СМИ многолетней деятельности Лукашенко следовало, что «ему нет альтернативы, и его непереизбрание будет наихудшим сценарием, из которого будут следовать хаос, война, разделение страны и потеря независимости»” [9].

Подчеркивается неадекватность власти, поскольку она активно борется с тем, что в принципе по закону не является запрещенным, например, символика цвета: “Рассуждая о тех, кто создает во дворах символику борьбы («цепляет профашистские ленточки»), Лукашенко заявил, что их «главная цель — если ничего не получается, как они пишут, мирно, значит, надо устроить гражданскую войну». Заметим, что в самой бчб-символике нет ничего противозаконного. Это признал даже генпрокурор Андрей Швед, встречаясь со студентами БГУИР: «Законом она не запрещена». Правда, тут же добавил: «Но сегодня соотносится с протестными действиями, а при определенных условиях сопряжена с противоправными действиями…». На практике власти преследуют носителей и защитников бчб-символики сугубо за политические взгляды, за желание добиться элементарного — чтобы власть в стране честно избиралась” [10]. А помнится, даже бабушку засудили за продажу красно-бело-красного зефира.

Россия активно защищает продвижение своей точки зрения. Соловьева убрали из “трендов” YouTube, что сразу же вызвало протесты Роскомнадзора: “Ролики телеведущего, которого называют кремлевским пропагандистом, набирают от нескольких десятков тысяч до сотен тысяч просмотров. Роскомнадзор советовал российским журналистам не использовать YouTube из-за “блокировок, маркировок, предупреждений, согласий и иных ограничений в отношении материалов российских СМИ и журналистов”. “Для сохранения возможности надежного и быстрого доступа к контенту” ведомство предлагало переходить на российские платформы. YouTubeограничивал доступ к различным материалам российских провластных СМИ и журналистов, среди них – стрим на канале “Соловьев Live” “Битва за Белоруссию”, а также аккаунт издания “Царьград”” [11]. 

Это сразу вызвало серию однотипных ответов со стороны властных институций [12 – 14]. Даже Д. Песков успел сказать свое слово. Беларусь в свою очередь потребовала от Польши выдать ей основателей Telegram-канала НЕХТА [15], а в самом Минске задержали администратора Telegram-канала «Белые халаты» [16]. 

Беларусь в свою очередь фиксирует неадекватность российского освещения своих событий. Основной нарратив естественно таков: “беларусской власти с трудом и только с помощью России удаётся контролировать ситуацию. Соответственно, без политических реформ в выгодном для РФ ключе беларусский кризис будет углубляться” [17]. И достаточно жесткое замечание об инструментарии того, как именно это делается: “российские СМИ привычно воздействуют на своего зрителя, используя различные методы и приемы манипуляции: контрасты, ложь, обращение к эмоциям, отсутствие ссылок на источники, выдернутые из контекста цитаты, риторические вопросы, бездоказательные выводы, повторы”.

Или другой пример “игры” на религиозных различиях: “У российских государственных телеканалов сложился нарратив стратификации беларусов по религиозной и национальной принадлежностям. У зрителя настойчиво формируется впечатление, что в Беларуси существуют религиозные и национальные если и не конфликты, то как минимум недопонимания. И страны Запада активно используют эту особенность для раскачивания ситуации в стране. Акцент делается на использовании католиков для дестабилизации ситуации прежде всего в западных областях Беларуси. При этом создается искусственное противопоставление позиции беларусского Костёла и позиций других религиозных организаций” [18].

Это, кстати, типичный пример усиления поляризации, который активно используется для российских атак извне, например, на Европу или США. Это использование старого правила “разделяй и властвуй: “операции влияния, направленные на население Европы, имеют целью разрыв и создание недоверия. Подход “разделяй и властвуй” нацелен на создание точек раскола на как можно больших уровнях. Россия, как большая держава, будет более легко действовать с фрагментированной Европой” [19].

Это в отношении Европы.Та же модель используется в отношении США. Дж. Морган, бывший советник госдепартамента по дигитальному реагированию на терроризм, говорит: “Широкая российская стратегия совершенно понятно направлена на дестабилизацию страны с помощью фокусирования и усиления существующих разделений, а не на поддержке какой-нибудь одной партии” ([20], см. также [21]).

Исследователи выводят этот опыт даже не из КГБ, а из Штази, когда Путин познакомился с ним будучи в ГДР. В статье с красивым названием “Как Путин проник в сознание Америки” говорится: “Восточно-германская тайная полиция создала метод, известный как Zersetzung или “разложение”, чтобы подавлять восстание без применения открытого насилия. Сутью был подрыв рассудка диссидента, чтобы он потерял желание сопротивления, или словами Штази – “спровоцировать и усилить внутренние конфликты и противоречия внутри враждебно-негативных сил, которые фрагментируют, парализуют, дезорганизуют и изолируют оппонента. Первым шагом в кампании становится определение слабых мест цели – здоровье, семья, финансы – затем бить по ним снова и снова. 

Агенты Штази могли проникнуть в квартиру диссидента и переместить картинки или изменить время на будильнике. Они могли отправить секс-игрушку жене цели или послать открытки от неизвестной женщины с требованием помощи на ребенка. Они могли привлечь врачей для предоставления фальшивых медицинских диагнозов или добиться того, чтобы карьерный рост диссидента был приостановлен без объяснения причин. Эти техники были направленными, гибкими и самое главное – эффективными. Все было направлено на то, чтобы расклеить психику диссидента. Оппонент режима ощущал себя в ловушке кафкианских ночных кошмаров. Всюду, куда бы он ни обращался, злые силы преследовали его, хотя он не мог доказать, что это направлено на него. Кто может поверить, что правительство тайно крало его кухонные полотенца? У некоторых были нервные срывы, другие кончали жизнь самоубийством” [22]. 

И еще для полноты картины: “Россия пытается ослабить иностранного противника изнутри, парализуя его способность к сопротивлению. Она действует с набором союзников, например, олигархов и журналистов, используя разнообразный инструментарий, включая пропаганду и кибератаки. Москва начинает с определения слабых мест страны-цели, этнических, религиозных или политических разделений. Потом Россия создает ощущение недоверия ради разрушения социального контракта. Когда Штази мог ворваться в квартиру человека и включить там электробритву, просто чтобы напугать его, Москва использует хакеров и троллей, чтобы продвигать конспирологические теории и создавать недоверие к властям” (там же).

Получается, что сегодня такую модель воздействия вполне можно создавать и чисто информационно. На это может быть направлено создание неопределенности, доказательств безуспешности действий, нагнетания страхов.

Но гораздо проще власть это делает чисто физическими методами, как в случае известного советского типа давления, когда у человека постепенно убирают все пути к нормальному выживанию. В Беларуси это увольнение с работы и исключение из числа студентов. На человеке ставится клеймо, чтобы он нигде не смог найти защиту. К сожалению, уезжающие студенты, а их готовы принимать другие страны от Германии до Польши, назад скорее всего вряд ли вернутся. Сегодня весь мир ценит мозги, и если их выталкивать, то можно застрять на периферии развития. 

Именно так поступали и с советскими диссидентами, так что это возрождение старого опыта. М. Петровский, например, вспоминал: “21 августа 1968 года я получил из Москвы телеграмму о том, что договор на книгу разорван в одностороннем порядке, а набор ссыпан. Помнится, в этот же самый день было получено еще одно сообщение, оба они слились для меня в щедринскую формулу: набор рассыпать, перелить на пули. Бывают такие странные совпадения, бывают. Шестидесятые годы закончились. Меня вышибли из моих занятий детской литературой — и вообще отовсюду. На протяжении двадцати лет (1966—1986) я не мог издать книгу. Мои заявки отвергались или оставались без ответа, рукописи возвращались или терялись безвозвратно. За эти годы я подал в издательства около 40 заявок, а ведь каждая заявка — это проработанный материал, построенная концепция, набросанные фрагменты, и я подумал, что мог бы обогатить литературу принципиально новым жанром — книгой заявок” [23]. 

Тот же инструментарий прошелся по многим, откуда и возникла даже формула “поколение дворников и сторожей”, части из которых просто не дали права на интеллектуальный труд, а часть не захотела работать сама в гуманитарной сфере из-за ее пересечения с идеологией.

Вот воспоминания В. Скуратовского: “Я с огромным трудом нашел работу в журнале «Всесвіт», я там хорошо поработал несколько лет. Закончилось, конечно, грандиозным скандалом. В 1977-78 году меня оттуда выгоняли за украинский национализм, за статью о Шевченко: «Шевченко в контексті світової культури» («Шевченко в контексте мировой культуры»), март 1978 года. Но по дороге я «поймал за руку» руководителя Союза писателей Украины на плагиате, не хочу называть фамилию, этот человек уже, увы, умер. Ну, и вслед за тем устроил еще несколько публичных скандалов на академических защитах. Поэтому я после этого года два проходил без работы, а после этого меня постепенно социализировали, но более чем на год, на два – не получалось” ([24], см. также [25]).

То есть новизны в том, что мы видим иногда и сегодня, нет абсолютно. Все это было, и закончилось полным проигрышем власти. Давить других в наше время становится резко сложнее, поскольку теперь есть разные экономические, финансовые, политические и медийные центры, которые могут оказать им поддержку.

Физическая война, причем сразу со всеми, развязанная А. Лукашенко, тоже не останавливает конфликт, а загоняет его вовнутрь. Момент же истины заключается в том, что физическими действиями, на что, собственно, и рассчитывает власть, нельзя уже поломать ментальные представления. Они просто уйдут глубже и обязательно проявятся на любом следующем повороте истории.

Хотя, собственно говоря, этот поворот уже наступил. В Украине, например, такая ситуацию привела к отступлению силовиков и бегству президента Януковича.

И. Давыдов жестко формулирует сложившееся положение вещей: “Лукашенко превратил Беларусь в громадную фабрику по производству ненависти. Но у станков-то на этой фабрике стоят простые трудяги в милицейской форме, в бронежилетах и масках. И не просто стоят – стараются, перевыполняют план. Ударники – во всех возможных смыслах этого слова. И толкают страну к кризису перепроизводства ненависти, который их же и сожрет. Лукашенко очнется в своем подмосковном дворце наверняка, начальники их, бравирующие нынче цинизмом, тоже куда-нибудь разбегутся и как-нибудь пристроятся. А они останутся среди моря ненависти, которую сами же и породили” [26].

Все это столкновения и войны, которые базируются на разных моделях мира. Каждая из сторон считает свою модель единственно правильной, отсюда сложности с достижениям компромисса. Потоки обвинений также являются приметой такого рода конфликта. Сложно жить в мире войны, но еще сложнее жить в мире обмана и лжи. И именно так воспринимается населением мир, создаваемый сегодня А. Лукашенко [27 – 29].

Известный беларусский поэт, попавший в заключение, услышал от милиционеров там правило, облегчившее его сидение за решеткой: «Не ищите логики там, где ее нет» [30]. Наверное, это правило можно распространить и на всю Беларусь. Однако модель мира без правил не является адекватной для человеческого разума.

Кстати, Россия сделала такой же алогичный законодательный шаг по признанию физических лиц иноагентами [31]. Политолог Алексей Мухин аргументирует это «партизанской медиавойной», в которой действуют блогеры: “Зря наша система информационного противодействия относится довольно легкомысленно к этой категории — в основном это выходцы из нашей страны, и им обещаны очень широкие полномочия в так называемый особый период, то есть в период беспорядков в РФ. Настаиваю, что проплаченные блогеры и иноагенты в России должны отчитываться перед нашей налоговой системой, что называется, по всей форме. Это самая чувствительная вещь в их работе — мы помним, какой визг поднялся, когда были введены юридические требования к иноагентам» [32].  Плюс к этому их материалы должны иметь соответствующую маркировку при размещении [33].

Все это понятные с точки зрения власти действия, которые выдают ее испуг. Она не может повести за собой, в первую очередь молодое поколение, поэтому тормозит всеми возможными силами любой вариант накопления протестного потенциала, борясь с информацией, а не с причинами ее появления.

А. Мухин четко связывает это с борьбой с оппозицией, например, рассказав о том, что оппозиционный депутат И. Яшин объявил подписку на свой youtube-канал: “Наш ловкач таким образом хочет камуфлировать своё финансирование. У меня, например, нет сомнений, что этим каналом (финансирования) воспользуются внешние источники для пополнения кошельков нашей т.н. оппозиции, давно изыскивающие триста и один сравнительно законный способ поддержки любителей баварского, мальчишей-плохишей. Иноагенты всячески стараются избежать ответственности за внешнее финансирование, но отказываться от него не собираются” [34].

Все это выглядит в определенной степени как какая-то предвоенная ситуация, поскольку, дав свободу гражданам, теперь ее начинают потихонечку забирать, поскольку государство оказалось неспособным конкурировать в аргументации за правоту своей точки зрения. Особенно это касается телевидения, о последних новациях пропагандистов которого С. Митрофанов высказался так: “Мир, который в головах российской политической элиты и который добросовестно с этих позиций описывает Телевизор, не просто прост, а суперпрост: кругом враги, враги должны быть наказаны, а наши границы (ну, нет, нельзя же так прямолинейно, не границы государств, а границы влияния) существенно расширены в целях национальной безопасности. Но, пожалуй, даже в Телевизоре я не встречал раньше столь откровенного стремления поджечь пророссийский переворот, как в случае армянской ситуации по итогам войны с Азербайджаном, и столь явно демонстрируемую заинтересованность в победе конкретно пророссийского кандидата на конкурентных выборах, как в Молдове” [35].

И в это хорошо вписывается борьба за свободу в YouTube, откуда чужеземные люди посмели убрать В. Соловьева. Но все видят эту борьбу по-другому: “Понятно, что защита свободы слова и информации – это для властей только предлог. В реальности соцсети повсеместно – и даже в родных для них США – выступают едва ли не главными организаторами и пропагандистами оппозиционной деятельности и протестов. В России оппозиция сидит в YouTube поголовно, Twitter и Facebook тоже являются для несогласных нужными инструментами для связи и коллективного информирования, хотя, конечно, эту роль все больше забирает себе Telegram. Поставить под контроль соцсети и мессенджеры – это, конечно, задача-максимум, но даже лишь затруднить оппозиционерам их использование – и то уже будет неплохо. Вопрос только в том, а насколько значим для международных медиаплатформ их российский сегмент” ([36], см. также [37 – 38]). В это же время Беларусь экспериментирует с методами еще советского КГБ [39 – 40].  И жестче всего власть разбирается с журналистами, видя в их работе важную угрозу своей деятельности [41 – 50].

А В. Соловьеву хорошо ответила И. Петровская: “В раздел «В тренде» попадают ролики, которые набирают больше просмотров по сравнению с другими, ранее опубликованными. Для справки: у канала «Соловьев. Live» 495 тысяч подписчиков. У авторского канала «вДудь» по состоянию на ноябрь 2020 года более 8,27 миллиона подписчиков и более 1,1 миллиарда просмотров. Есть на кого равняться и к чему стремиться начинающему блогеру Владимиру Рудольфовичу Соловьеву. Роскомнадзор ему в помощь”  [51]. 

К тому же, его не очень лелеют и зрители, заявляющие прямо: “эта телепередача продолжает выполнять задачу современного российского телевидения, а именно — продвигать идею о том, что никто, кроме Путина, не может возглавлять Россию и защищать ее интересы. Еженедельное вдалбливание в голову идеи о том, что Путин — глава всего и бессменный лидер нации, напоминает мне идеологию СССР и некоторых западных стран в тридцатых годах прошлого столетия. Как вы помните, ни к чему хорошему ни граждан, ни самих лидеров это не привело”  [52 – 53].

Беларусь не хочет возврата назад, не жаждет ее и Россия. Но и та, и другая власть видит в советских методах управления мозгами свое будущее, забывая, что они были хорошо работающими лишь при закрытых границах. Сейчас такие методы становятся провальными.

Модель мира стоит в центре этих онтологических войн: одна – квази-советская, другая – квази-демократическая. Власть держится за одну, население – за другую. И понятно, что это более сложный тип цензурирования в ситуации официальной отмены цензуры. Теперь это косвенная цензура и даже не текста, конкретного информационного потока, даже самого маленького. В прошлом Советский Союз просто не пускал к нам эту чужую модель.  Но она все равно пришла, сначала минимально в зарубежных фильмах, а потом уже широким потоком в перестройку.

При этом дело уже не в пропаганде, развернута не информационная, а физическая война: “Идет огромная карательная операция в масштабах всей страны. Репрессиям подверглись 30 тысяч человек. Есть пропавшие без вести и убитые” [54]. Именно гибель людей делает это уже настоящей войной. И это уже другая реакция: “Ровно в полдень по всему Минску стали раздаваться сигналы машин, сотни людей на «Площади перемен» и в других локациях остановились, подняв правую руку, кто-то с зажатым кулаком, а кто-то с символичным знаком в форме латинской буквы V. Позже станет известно, что по всей Беларуси прошли акции памяти по убитому Роману Бондаренко: в Жодино, в Гродно, Бресте и других городах возникли стихийные мемориалы, а люди встали в «Цепи солидарности»” [55].

Все эти чувства усиливает пандемия, с которой власти не смогли адекватно справиться. Усталость политическая от несменяемости власти соединилась с усталостью от ковидавируса. Новое поколение, выросшее на новых коммуникациях, потребовало и новой власти. Во всех трех пространствах – физическом, информационном, виртуальном – забушевала энергия протеста, которая откинула всю официальную пропаганду, и люди посмотрели на себя и вокруг другими глазами.