Российский журналист, автор многочисленных документальных фильмов, среди которых особняком стоит цикл «Намедни. Наша эра», на днях побывал в Киеве. Леонид Парфенов приезжал по делам - представить читателям свою книгу «Намедни», посвященную, как и одноименный телецикл, событиям и явлениям, сформировавшим советскую и постсоветскую цивилизацию.

Господин Парфенов посетил украинскую столицу по приглашению газеты «Коммерсант», о которой он в настоящее время снимает документальный фильм, прироученный к двадцатилетию издания (или к столетию, как предпочитают формулировать в самом «Коммерсанте», уточняя, что с 1917 по 1989 годы газета, основанная в 1909 году, «не выходила по независящим от редакции причинам»).

За время своей карьеры на телевидении, стартовавшей в середине 1980-х годов, Леонид Парфенов выработал особую манеру представления информации, которую легко опознать, но сложно описать. Очевидно лишь, что во многом благодаря ей Парфенов, рассказывающий об истории или  литературе, перешел из категории журналистов в разряд феноменов популярной культуры.

- Леонид, вы в Киев приехали исключительно для презентации книг?

- Первое - автограф-сессии и встречи с читателями вот этих двух книжек «Намедни» (к сожалению, так все затянулось, что сейчас уже третья книга выходит, а я только по поводу первых двух приехал). А второе - есть небольшие съемки для моего следующего фильма «Зворыкин Муромец», про создателя мирового телевидения Владимира Зворыкина. Который создавал телевидение в американской эмиграции, но, в принципе, был русским инженером, уроженцем Мурома. Отсюда и название. Он здесь служил, в Броварах, в Первую мировую войну и в начале «самостийности». Отсюда начались его скитания, которые привели его к американской эмиграции.

-  Книги, которые сейчас выходят, по содержанию отличаются от телецикла «Намедни»?

- Кардинально. Во-первых, объем больше. Во-вторых, в книге есть часть феноменов, которых в телевизионном цикле не было вообще. Очень много уточнено, много переработано. Но это не только вопрос текста. Текст-то можно было заимствовать, заимствовать какие-то идеи, которые мои, а у меня, разумеется, нет ста пятидесяти разных мнений про отставку Хрущева, например. Самое главное - то, что называется режиссура книга. Вот все обращают внимание, что мини-юбка поставлена на одну доску с Пражской весной (они находятся на одном развороте - ТК). Но они стояли на одной доске! И очень важно, что Пражская весна проходила в эпоху мини-юбки. И то, и другое - это какие-то формы свободы.

- А НТВ не предъявляло никаких имущественных прав на книжное воплощение «Намедни»?

- Нет, мы договорились. Мы подписали бумагу -  и я за это очень благодарен Владимиру Кулистикову, гендиректору НТВ - о том, что книги никак не ущемляют права НТВ на фильмы и программы под этим названием. И что они являются другим продуктом - это чистая правда.

- Вы в телецикле всегда придерживались ироничного тона относительно явлений советской реальности. Однако мне доводилось слышать от зрителей фильма, что им приятно эту реальность вспоминать, приятно ностальгировать по советскому быту. Вам не кажется, что это странная реакция, учитывая советскую убогость?

- Я думаю, что теплота воспоминания - это самое первое чувство, которое возникает. А могло быть и нелепо, и мило, и страшно, и убого. А принцип «что пройдет, то будет мило» - он часто срабатывает по отношению даже к вещам достаточно жутким.

Про «Семнадцать мгновений весны» надо же было не написать, что вот был такой сериал, а что на нем закончилась Вторая мировая война. Что Татьяна Лиознова (режиссер фильма. - ТК) наконец-то перевела немца из безусловного врага в какого-то такого старикашку, о котором рассказывают анекдоты. Таким был Мюллер. Ну какой же он палач, каковым он на самом деле был?

Или та же «Ирония судьбы», где изображена атомизация советской общественной жизни: моя двухкомнатная квартира - моя крепость. Все разбредемся, закроемся от партии и правительства, и будем решать свои вопросы. Будем песни петь полузапретных поэтов, будем такими духовными.

В третьем томе у меня будет мысль, что советский человек, вопреки обстоятельствам, все время выгораживал от вышеупомянутых партии и правительства какое-то пространство для частного проекта. Вот что-то достали и поели, что-то почитали, послушали «Голоса», выбили какую-то горящую путевку, сын поступил в хороший институт, дочка за двадцать три рубля в месяц на фортепиано занимается. А в целом все получилось как-то позанятнее, побогаче, чем предполагал советский типовой сценарий. Это, собственно, и убило коммунизм -  расширение частной жизни. Оно подточило коммунизм, и он шмякнулся перезрелой грушей, так, совершенно некрасиво. Сдохла эта империя, не смогла дальше жить.

- А не думаете, что культура, хронику которой вы отслеживали в своем цикле, никуда, в общем-то, не исчезла?

- О чем и речь. О чем и книжка. Она начинается со слов «мы живем в эпоху Ренессанса советской античности» и далее все ровно про это.

Не знаю, какая украинская ситуация, но в России в массе своей человек по-советски служит в армии, относится к загранице по-советски, выбирает власть по-советски, смотрит телевизор по-советски, болеет за сборные по-советски, в больницах лежит, образование получает. Не думаю, что здесь сильно разнятся наши страны.

Когда соцлагерь рухнул, было понятно, что в Болгарии (в которую вернулся царь), в Румынии (в которую вернулся король), в Польше, в Прибалтике все отматывается на отметку 1939 года. Там понятно было, что к нему надо вернуться и восстановить эту душевную провинциальную восточноевропейскую буржуазность. И вот с ней дальше жить - скромный, но честный путь, типа того.

 В России тоже кому-то казалось что будет возвращение к 26 октября 1917 года по старому стилю. Довольно быстро стало ясно, что это не получается, и что есть какая-то третья страна. Она не Советский союз, конечно, но она еще менее та Россия, «Россия, которую мы потеряли»... Был такой фильм Говорухина, 1992-го года, который указывал на идеал, к которому нужно вернуться. Но это невозможно, это нелепо. Это все не с нами. Массовый тип российского сознания никак не чувствует своим ни Александра I, ни Александра II, ни Александра III. Они хотя все и разные, но в российском массовом сознании - все одинаковые. Только советское прошлое воспринимается как свое.

- Вы не считаете, что значительную роль сыграли массмедиа в том, что общественное сознание консервируется таким образом?

- Нет. В значительной степени это сознание консервирует власть, которой так удобно общаться со своим электоратом. Медиа - скорее, функция массовых настроений и, конечно, власти. Поскольку федеральные российские каналы в своей редакционной политике так или иначе властью координируются, и никто это особенно даже не скрывает.

- Вы, однако, были автором одного из первых проектов, который романтическим образом представлял советскую цивилизацию...

- «Старые песни о главном», понятно. Мне до сих пор поминают это. Как «Известия» написали, «это песенное обеспечение  коммунистического большинства на выборах в Госдуму». А в New York Times была на первой странице статья «Русские начали позолоту коммунистического прошлого». И факс этой статьи у инвестора проекта Бориса Березовского весь был отмечен розовым маркером - он, совершенно потрясенный, сидел над ним и не знал, что с этим делать. По счастью, я тогда знал замечательный американский анекдот. Приходит один человек к другому и говорит: «Слушай, меня обосрали на первой странице New York Times» - «А фамилию не переврали?» - «Нет» - «Ну поздравляю!».

Понимаете, сталинская архитектура есть в Киеве. Есть в Милане. Есть в Москве. Есть в Чикаго. Была в Берлине. Сказать, что в результате архитектурный сталинизм мертвяще повлиял на демократическую ситуацию во всех этих городах... Это стиль. Новый год - главный праздник, праздник семейный, встречаемый за столом. Застольные песни - это подражания трактирным жалостливым песням рубежа XIX-XX веков. Все эти «Ах, кавалеров мне вполне хватает, но нет любви хорошей у меня» и прочие «Каким ты был, таким ты и остался». Больше застольных песен не писалось. Что можно петь после пятой рюмки?  Это так же, как сталинская архитектура, это стиль. В «Песнях» нет ничего реанимирующего, вроде давайте же так дальше жить, ведь было же хорошо. Это все равно адресовалось людям, у которых была водка Absolut  и телевизор Panasonic.

Ну а снимая «Крестного отца», Фрэнсис Форд Коппола добивался возвращения мафии в жизненный уклад США? Это какая-то странная, классовая советская ответственность массовой культуры. Будто написали «Как закалялась сталь» и все стали Павками Корчагиными. Но это же не так.

- Вы сейчас готовитесь снимать документальный фильм о «Коммерсанте», или уже снимаете его?

- Снимаю вовсю.

- Кто был инициатором этого проекта?

- Редкий случай - инициатором проекта был не я. Инициаторами были «Коммерсант» и «Первый канал».

Я сотрудничал с «Коммерсантом» с самой первой программы «Намедни» в 1990-м году. У нас много было всяких совместных проектов. «Кому принадлежит Россия» - такая инвентаризация того, как распилены отрасли (аналогичный цикл украинского «Коммерсанта» и канала ICTV был закрыт после выхода в эфир первой же серии. - ТК). «Колода Российской Федерации», где мы распределили политиков по мастям - «либералы», «семья», «питерские», и «чекисты». Потому эти двадцать лет «Коммерсанта» - это и мои двадцать лет тоже. И мне интересно самому что-то сформулировать про журналистику, про отношения между аудиторией и журналистами, про эти верхние сто тысяч, которые остались в России подписчиками «Коммерсанта».

- И что за идеи вы сформулировали?

- Не хочется пересказывать их заранее... Ну эти отношения между аудиторией и читателями - они своеобразны, мягко говоря.

 Во Франции три качественные буржуазные ежедневные газеты, каждая с тиражом тысяч двести.  В Англии четыре качественных буржуазных ежедневных газеты, каждая с тиражом тысяч триста - четыреста. Франция и Англия вдвое меньше России. А в России одна газета с тиражом сто тысяч экземпляров.

Я там цитирую монолог Райкина, когда он говорит «Почитаем фельетон. О, что такое? Газета без фельетона. Читать больше нечего». Вот что такое газета без фельетонов, без анекдотов, без телепрограммы? Это антинародная газета в российском понимании. Потому что стотысячная газета в стасорокамилионной стране - это яркая иллюстрация того, что у нас происходит со средним классом.

 - А украинская версия «Коммерсанта» в этом фильме упоминаться будет?

- Постольку поскольку. Не особо подробно.

- Кто этот фильм будет утверждать?

- Никто. Я отдам им фильм, и все. Никто не будет утверждать, у меня не те взаимоотношения.

- После ухода с должности главреда журнала «Русский Newsweek» в 2007 году, вы не планируете больше заниматься печатной журналистикой?

- Не знаю. Чего загадывать? Я не такой большой Госплан. Вот сейчас третий том «Намедни» выйдет. Вот сделаю фильм про «Коммерс». Закончу монтаж фильма «Хребет России» про Урал. «Зворыкин - Муромец» - двухсерийная огромная бандура.

- Была информация, что вы уходили из Newsweek из-за недовольства его показателями.

- Показателями я мог быть не очень доволен в том смысле, что из ста сорока миллионов россиян только сто тысяч «Коммерсанту» тираж обеспечивают. Ну с Newsweek'ом была примерно та же ситуация. У нас в принципе не очень востребована общественно-политическая журналистика.

- В 2001 году в разгар конфликта между «Газпромом» и Владимиром Гусинским вокруг НТВ вы уволились с канала. Вы сообщили об этом в открытым письме Евгению Киселеву, смещенному «Газпромом» с поста гендиректора телекомпании, в котором обвинили бывшего коллегу в авторитарных методах и желании «сжечь деревню до последнего дома». Тогда с Киселевым ушла часть коллектива, а вы спустя десять дней вернулись работать на НТВ, контролирующееся «Газпромом». Что тогда повлияло на ваше решение?

- Я полагал - и был прав - что какое-то еще время можно будет работать. И я три сезона делал еженедельную программу «Намедни», которая, на мой взгляд, была повеселей программы «Итоги» («Намедни» в этот период были аналитической воскресной вечерней программой, сменившей «Итоги» Евгения Киселева. - ТК).

Мне себя упрекнуть за то, что там было что-то недостойное журналистской работы, вроде не за что. И обстоятельства ее закрытия указывали на то, что с журналистскими принципами там все было даже слишком строго. Ради этого я и вернулся.

То, что это конечно - я тоже понимал. Ну, закрылось бы это на Беслане, если бы не закрылось на Яндарбиеве (в 2004 году после трансляции интервью вдовы президента Ичкерии Зелимхана Яндарбиева в выпуске «Намедни» для Дальнего Востока программа была закрыта, а Леонид Парфенов был уволен с НТВ по сокращению штата. С европейского выпуска «Намедни» интервью было снято. - ТК).

- После этого закрытия ходили слухи, что вас приглашал работать на один из своих каналов Виктор Пинчук. Эти слухи возобновились в 2007 году, когда канал ICTV искал ведущего для программы «Свобода слова» после ухода Савика Шустера. Вам действительно были сделаны такие предложения?

- Нет. Ну, какие-то сигналы раздавались. Типа, «А если бы, то...». Но никогда не начинались конкретные разговоры, никогда не обсуждались конкретные предложения. Кроме того, я бы сюда не переехал. Я считаю, что это странное гастарбайтерство. Надо здесь жить, надо знать язык, надо внутри ситуации находиться и свободно ею владеть. А не заезжим гастролером со знакомой рожей  прирабатывать.

- У вас скептическое отношение к своим коллегам, которые работают на украинском телевидении?

- Это их выбор. Я говорю о себе. Я считал бы это для себя недопустимым. Я знаю в лицо четырех деятелей современной Украины, и что? Вот с этим багажом прилетать в эфирные дни? Ну что это за работа?

- После НТВ, вы стали сотрудничать с «Первым каналом», снимаете для него документальные фильмы. Вы не рассматриваете его как часть того механизма, который лишил вас предыдущей работы на телевидении?

- Я отвечаю за ту работу, которую я делаю. Я не вижу ничего некрасивого в фильме «Птица-Гоголь» - последнем, который я делал для «Первого канала». Страна называется Россия. Год - 2009. Профессия - журналист. Я реализую эти три условия таким образом, каким могу реализовать. А то, что «не все ладно в Датском королевстве» - так я вам и не такое могу понарассказывать.

- Относительно поведения телерепортеров в кадре порой употребляется определение «парфеновщина». Вы знаете о существовании такого термина?

- Это маму мою очень беспокоит.

- А вас?

- А меня - нет. Я это не отслеживаю. Это мама говорит: «Вот опять пошел какой-то дурак башкой трясти, как ты в детском саду на елке, когда стишки читал».

- То есть, это элемент вашей телевизионной манеры?

- Это просто я такой. Я считал, что надо оформить то, что должно быть в кадре. Это не рассудочно - дай-ка я введу такой элемент. Пошел я первым в кадре, вел программу стоя - ну дальше что? Я думаю только о том, как в кадре адекватно решить некие задачи ведения. В сумме, очевидно, это все складывается в некий арсенал приемов, потому что все-таки каждый раз это я, какими бы разными задачи не были. Наверное, просто никакого другого стиля телевидением не предложено. Потому что все вопиюще бесстильно делается в нашей журналистике. На всю русскую печатную прессу два стиля - «Коммерсант» и «Афиша». На телевизионную, видать, даже второго не нашлось.

- А вы не считаете, что если журналист подобные драматические приемы использует в новостях, то это может нелепо смотреться?

- Ну, в новостях не надо. Просто была какая-то своя стилистика в том, как я вел «Намедни», и это было не похоже на то, как вел Киселев. Или Доренко. По-моему, непохоже. Но я для этого ничего не делал специально -  «Дай-ка я сделаю что-то так, чтобы точно было видно, что я не Доренко».

Фото Яны Новоселовой