Мы встретились впервые по разные стороны бетонной стены. Она глухо покашливала. Сверху по деревянному помосту ходил дежурный прапорщик, другой периодически (и всегда - неожиданно) заглядывал в глазок деревянной двери. Четыре бетонных дворика – прогулка заключенных во внутренней тюрьме КГБ.

Она покашливала. Иногда – что-то тихо говорила сокамернице. А я, беспокойный и любопытный, быстрым движением бросал записки соседям. Хотел знать: кто рядом? Однажды бросил в прогулочный дворик к ней. В ответ – приглушенный, полный ярости женский голос: «Отдай. Я говорю – отдай». Понял, что там кто-то из «наших», диссидентов, и «наседка». Зэчка, ставшая на путь исправления, контролирующая поведение диссидентки. Я, уже осужденный, почти ежедневно бросал записки. С простым сообщением карандашом на клочке бумаги: «Я – психиатр, Глузман Семен Фишелевич, статья 62, срок – 7 лет лагерей и 3 года ссылки». Зачем? Не знаю, хотел общения с подобными себе…

Спустя 20 лет мы встретились в Нью-Йорке, на радио «Свобода». Она брала у меня интервью. Милая Надя, теплая, мудрая, какая-то домашняя. Вот и ее уже нет, ушла последняя из «моих» Свитлычных. Сначала Иван, мой наставник, друг, блистательный европейский интеллектуал, потом – верная Леля, добрая и, одновременно, жесткая и резкая, сейчас – Надя. Удивительная Надя. Прожив два десятилетия в США, не захотела получить американское гражданство: любила Украину, была ей верна.

Что это? Как? Неужели можно простить все это, и свой четырехлетний лагерный срок, и украденного КГБ и отданного в детский дом маленького сына, и намерение арестовать во второй раз, и бесконечные унижения и вербовки близких друзей? По-видимому, можно, раз Надя простила. Она любила эту горькую, заблядованную страну, равнодушную и жестокую. Она действительно любила ее, хотя никогда об этом не говорила вслух.

Ушла. Оставив нас, все еще советских, все еще прежних. Рабски угодливых, неприспособленных к свободе и выбору.

Мир праху твоему, Надя.