Напередодні 29-ї річниці здобуття Незалежності «Детектор медіа» запитав журналістів, публіцистів та експертів, чим для них є незалежність, чим в історії України були Помаранчева революція та Революція гідності і що про перші десятиліття Незалежності писатимуть у підручниках історії ще за три десятиліття.

Опитування читайте тут. Відповідь журналіста Олексія Бобровникова ми публікуємо окремим текстом. Як вже опублікували й відповідь Олега Покальчука.

Однажды в начале 2000-х, работая замредактора отдела «Деньги» в крупной газете, я пришел к одному из наших ньюсмейкеров за интервью. Это был момент довольно крупного скандала, спровоцированного нашей редакцией: мы впервые опубликовали рейтинги банковской системы — не пиарные и надутые, а внутренние, применяемые Национальным банком по международным стандартам. Информация о них проходила под грифом «Для служебного пользования» и не распространялась для печати.

На долгие месяцы пресс-службы десяти крупнейших банков объявили моей редакции бойкот — смехотворное решение, учитывая, что на тот момент газета была крупнейшим деловым СМИ. Молчание публичных спикеров нарушил самый добродушный из банкиров — тогдашний глава парламентского комитета по банковской деятельности и совладелец крупного банка «Брокбизнесбанк». Банка, впоследствии ставшего инструментом схем семьи Януковича, павшим одним из первых в банкопад второй революции, но всё это будет позже. Пока же это всё еще был банк без видимых критических проблем. Его совладелец, пышущий здоровьем (кровь с молоком и водкой) добряк, склонный к полноте и милаха-говорун Сергей Буряк, совершенно не хотел ссориться с журналистами, осмелившимися опубликовать то, чего не могли раздобыть другие.

«Вы там всё-таки ошиблись в публикации, — Сергей начал разговор, который я помню наизусть, как каждый журналист помнит свои неточности или ошибки. — Я не был главой городской организации ВЛКСМ в советское время, как сказано у вас в публикации. В комсомоле, конечно, был. А вот главой ячейки не был». «Досадно. Исправим, — широко улыбнулся я и уточнил: — А в остальном ведь всё корректно, как вы считаете?» «В целом корректно, да. Но про ВЛКСМ все же надо изменить», — мягко, но настойчиво попросил банкир. «Непременно, — ответил я. — Мы выпустим уточняющий материал и про ВЛКСМ неточность уберем».

Так мы перешли к разговору о политике; не о бизнесе, а именно о политике в этот раз. Передо мной сидел глава банковского комитета, и такая должность вела обычно в два места: или в первые номера крупных партий / в кресло киевского мэра, или к неслыханным авантюрам. К таковой, как оказалось, и шел банкир.

«У вас есть миссия, Сергей Васильевич?» — спросил я тогда, чтобы понять, с кем я имею дело на уровне более глобальном, чем должность в комсомоле или текущее место в табели о рангах. Я всегда задаю такой открытый вопрос при первой встрече с тем, в ком вижу политический потенциал.

Руководителю в то время бюджетного комитета Рады, впоследствии ставшему главой СНБО в правительстве первого президента, пришедшего к власти путем революции, Петру Порошенко я задал при первой встрече после его назначения на должность главы Совбеза (первая внешнеполитическая должность в карьере этого функционера) еще куда более провокационный вопрос. «Вы готовы отдать приказ об убийстве?» — спросил я Петра. Я посчитал тогда, что у Порошенко, бывшего главы бюджетного комитета, бóльший потенциал в политике, чем у его коллеги по комитету банковскому, у которого я спросил просто: «Есть ли у вас миссия?». Хотя вопрос, если разобраться, был о том же: «Готовы ли вы идти до конца?»

Петр Порошенко в ответ поперхнулся, изменился в лице и начал вещать что-то о православии и законах церкви, которые что-то теоретически запрещают: абсолютный в своей неискренности ответ. Буряк улыбнулся и посмотрел на меня пристально: «Миссия? В смысле мессИя?» — сделал он ударение на последнем слоге, подчеркнув иронию и скептицизм, заключенный в его ответе.

Думаю, оба они понимали, что звучит за кадром или, если угодно, между строк этого вопроса. Я улыбнулся: «Назовите как угодно. Так есть миссия или нет?»

Сергей засмеялся. «Мессия… Нет, у меня нет никакой миссии», — честно ответил банкир. За эту честность на грани беспардонности мне всегда импонировали скорее люди банковского, нежели бюджетного комитета: люди в большей степени из 90-х, чем 80-х; скорее нэпманы, чем партийные функционеры, скорее нувориши, чем аристократичный, династийный партийный «красный директорат», хотя, впрочем, эти различия в наших реалиях часто условны и зыбки. Символично, что в помещении банка, которым владел Сергей, в советское время располагались публичные бани, куда я еще мальчишкой впервые попал в один из дочернобыльских незапамятных годов… Старые активы, прихваченные в 90-е, и стремление к депутатской неприкосновенности было одним из объединяющих факторов политикума Украины в домайданную эпоху.

Изменилось ли что-то в годы постмайданные и можно ли назвать нынешние годы «новой эпохой»? «Детектор медиа» в эти дни задался вопросом о роли майданов и о том, что будут писать о них в украинских учебниках через 20–30 лет. А будут ли о них писать? Есть ли в действительности предмет для разговора? Если отбросить патетику авторов учебников, которой зачастую страдают отечественные авторы (и подчас грешу я сам), главный вопрос, который будут задавать себе как свидетели майданов, так и потребители информации из числа тех, кто родились во времена после двух демократических революций, будут теми же вопросами, которые я задавал в свое время будущему банкиру «семьи» Януковича и первому президенту, пришедшему после свержения последнего (по состоянию на 2020 год и, как мы всё еще надеемся, последнего в современной истории) открыто прокремлевского лидера нашей страны. Это будут вопросы о миссии.

Миссия — это налёт мотивации, нанесенный поверх потребности платить по кредиту за двухкомнатную квартиру или за новенький автомобиль. Миссия — это бесстрашие и, если угодно, безальтернативность при полном пакете опций, которыми наделен человек. Слой людей с миссией традиционно такой же тонкий, как социальная прослойка, мотивируемая не идеей пропитания или, в случае с партийной и комсомольской аристократией, идеей бесконечного обогащения и бегства с награбленным (в Монако, Москву или панамский офшор — не так уж важно), но одержимых идеей государственного строительства, создания прозрачных и равных для всех правил игры. Я знал нескольких таких бойцов на фронте и вне его, некоторые из них даже попадали в объективы моей камеры, некоторые из них, увы, уже мертвы. Но само их появление, даже на короткий миг, когда их присутствие удалось запечатлеть и сохранить для учебников истории, и было моментом триумфа того, что мы, — украинцы, грузины и турки — называем «майданом».

Задавая тогда, на пятнадцатом году независимости, вопрос об убийстве, я вкладывал в него куда более широкий смысл. Не только убийство политическое или убийство на фронте подразумевал я, потому что и вошедшее в наш новояз слово «ликвидация», заимствованное из российской пропаганды, и слово «зачистка», заимствованное из полицейско-спецслужбистского лексикона, являются не более чем синонимами этого самого слова, на которое должен быть готов политик, идущий на войну. Я имел в виду также убийство системы, убийство интересов и бизнесов, убийство общности среди друзей по одной песочнице, по одному классу, по одному, если угодно, «комсомолу». «И все же в эти дни есть люди, имеющие родину; какое пламя патриотизма горит в их сердцах, проникая глубоко внутрь, вплоть до самого кошелька», — вспоминаю я цитаты из великого Карлайла. Ничего лучшего о революциях и их исходах, чем его история «Французской революции», я не читал по сей день.

«… Слава банкротству, которое, по большому счету, всегда справедливо. Оно подрывает любую ложь подспудными ходами. Пусть ложь вознесется до небес и накроет весь мир, но банкротство когда-нибудь сметет ее и освободит нас», — продолжает Карлайл в своем фундаментальном и как никогда актуальном труде. Чем еще, кроме как не манифестацией этого великого банкротства украинской элиты, был и остается майдан в его постоянных инкарнациях?

Случилась ли революция, по Карлайлу, «проникшая до самого кошелька» не на волонтерском, пассионарном, а на государственном, фундаментальном уровне?

Вопрос о миссии и о смелости принимать непопулярные решения, как и прежде, 15 лет назад, остался зависшим в воздухе в том случае, когда он задан не рядовому участнику майдана, а его бенефициару — любому из политиков, пришедших на волне «великого банкротства» прошлой элиты.

На днях в журнале The Atlantic мне попалась цитата, касающаяся Америки сегодняшних дней, но уместная и для современной Украины. «Америка настойчиво повторяет этот урок снова и снова, — пишет Энни Лоури, — повторяет, так никогда и не выучив его: никакое количество частной инициативы или донорской щедрости не может осуществить то, что способно сделать правительство». Мы пребываем в похожем со США этапе становления и развития молодой демократии, но находимся в куда более рискованном положении. Сколько раз еще МЫ будем сдавать экзамены на смелость и на наличие миссии, какие сдает сегодня США, борясь с заскорузлостью и расизмом закостенелого Юга, как мы боремся с комсомолизмом и рабской покорностью нашего Востока? Как долго мы будем требовать с пеной у рта и кровью на костяшках пальцев, вырывающих брусчатку улиц, сдачи этого экзамена у тех, кто на наших спинах будет пробираться во властные кабинеты после новых и новых попыток выстроить страну на осколках этого великого банкротства, которое так метко описал когда-то Карлайл? От того, как быстро мы усвоим этот урок и научим пройденному нами материалу наши государственные институты, и будет зависеть, что напишут о нас в учебниках истории. И та революция, о которой можно будет в них упомянуть, наконец-то случится в реальности.