Самое страшное в работе редактора – решить, что ты умный. Если думаешь, что ты умнее репортера, – ты уже дурак. Не потому что репортер гений – просто, он был на месте, а ты нет. Он знает, а ты теоретизируешь.  

Если уши редактора открыты для информации, а пальцы на клавиатуре принимают команды из мозга (а не из пяток, куда, как известно, у трусливых уходит душа), у него появляется шанс. Но этого еще мало. Теперь надо научиться учиться. Бесстрашный редактор – никчемный редактор, и осторожность никто не отменял. Но как только человек думает в первую очередь об угрозе, а уже потом о кайфе выпустить острый материал – ему пора на пенсию. Он мертвец, с ним нечего иметь дело. 

Хороших редакторов в Украине – единицы. Не потому что они не были когда-то хорошими журналистами. Просто теперь многие из них – индивидуумы самодовольные и уверенные в своих силах и очень трудно поддаются обучению. На них закольцован технологический процесс и поэтому они свято верят, что стоит им исчезнуть, как газета перестанет выходить. 

Еще одна из проблем – влияние российской журналистики. Точнее, ее преобладание над всеми остальными школами. Дело в том, что российские СМИ, так же как и украинские, в большинстве случаев являются заложниками своих собственников и, по большей части, мизерных бюджетов. 

О политическом влиянии на СМИ сказано так много, что вспоминать о нем вновь кажется излишним. Важнее разобрать вопрос технологии. А она такова: журналист обязан каждый день приносить новую историю, а не разрабатывать сложную тему. Такой подход упрощает жизнь менеджеру, но убивает самый смысл профессии, потому что журналисты вынуждены не заниматься настоящим расследованием, а латать дыры на полосах. Дисциплина и жесткие дед-лайны, безусловно, – отличный стимул. Но проблема в том, что вышеописанная технология, как правило, отрезает репортера от реальной жизни, привязывает его к телефону и комментариям людей, преподносящих новость в выгодном им свете. Журналист перестает выходить на мизансцену – ведь это требует больше времени и ресурсов редакции – и становится посетителем пресс-конференций, где, как известно, невозможно услышать ничего, кроме тщательно подготовленной лжи. 

Так жанр репортажа вырождается, становится чем-то люксовым и редким, вроде арт-кино. Даже лучшие из лучших в этом жанре – вроде Андрея Колесникова – пишут теперь живые истории о персонажах, лишенных всего человеческого. Мы нигде не прочитаем статей о том, чем на самом деле живет Кремль. О майоре Литвиненко и лаборатории секретных ядов мы узнаем из передач Би-Би-Си. Впрочем, за неимением других источников информации, их история будет напичкана домыслами и комментариями людей, либо весьма отдаленных от центра событий, либо скрывающих свое лицо и имя. Колесников же предложит нам изысканное и пикантное блюдо из жестов и слов Путина, которые тот демонстрирует на публике. Никто из членов президентского пула никогда не посмеет переступить грань, потому что придворная журналистика, как бы хорошо ни готовил шеф-повар этой кухни, не может выйти за рамки дозволенного. Это – закон жанра.  

Вот почему реальная жизнь остается где-то на дне колодца; в бездонной точке, сведенной на нет эффектом перевернутой подзорной трубы. 

Российская журналистика скучна и однообразна. Политковская умерла, Колесников больше не ездит в Беслан. Когда-нибудь появятся новые – в это хочется верить. Но пока – труба, смотрящая в мир перевернутым, слепым окуляром.  

История попроще, но из собственного опыта. Редактор крупного ежедневного издания отрядил меня в командировку в Москву, чтобы описать ситуацию, в которой оказались украинские гастарбайтеры после вступления в силу новых ограничительных мер для иностранцев. Он очень удивился, когда вместо сравнительной таблички с описанием документов, необходимых для легализации мигранта, получил репортаж о людях, попавших в затруднительное положение. «Что ты принес мне? – брезгливо поморщился редактор. – Зачем мне эти истории?». Его поразило появление в статье человеческих историй, вместо требуемого им сухого анализа постановлений – документов бессмысленных хотя бы потому, что они действуют только на бумаге. «Посмотри, как пишут российские СМИ о трудовых мигрантах. У них нормальные заметки», – сказал мне мой шеф.

«Заметки-то нормальные, – отвечаю, – только журналистка, пишущая их, ни разу не была в тех местах, о которых сообщает. Например, на Ярославском шоссе, где собираются нелегалы, в поисках работы бросающиеся под колеса столичных машин». 

Получается, что отечественные газеты, в отличие западных, по-прежнему делят истории на «человеческие» и «нечеловеческие».

То есть, если это история о каком-нибудь пикете под Верховной Радой или мэрией (сама по себе ситуация, впрочем, мало связанная с реальной жизнью) – люди в такой истории, конечно, появятся. Но они всегда находятся в тени здания на Грушевского и призраков, населяющих его. 

Экономические же заметки подаются в формате «событие – комментарий – справка – мнение эксперта». Такая схема, распространившаяся повсеместно, полностью исключает человеческий фактор, возвращая нас к холодному, обезличенному и ангажированному «ТАСС сообщает». Талантливые репортеры, умеющие передавать реальную картину, часто оказываются «не в формате» или сфокусированными на освещении «политики и гламура» – двух основных измерений, в которые отечественные СМИ пытаются поселить своего читателя. Отказаться ни от первого, ни от второго, к сожалению, невозможно. Это присуще как нашим, так и западным СМИ. Джордж Буш и Пэрис Хилтон будут на первых полосах газет до конца своих дней на олимпе, так же как Виктор Янукович и кто-нибудь из новых ВИА-ГР. Против этого мы бессильны.  

Разительное отличие западной школы состоит в другом: в умении любую историю преломлять через судьбу конкретного человека. Поэтому The Independent или New York Times удается не стать нестерпимо скучными и сохранить жанр настоящего репортажа. 

Дело в том, что «формат» – это не только набивший оскомину принцип «перевернутой пирамиды», которому учили наших редакторов в детском садике журналистики. В газетах должны появляться очерки, построенные по принципу, называемому на профессиональном жаргоне Nut Graf, или принципом «орешка». Идея состоит в том, что главное событие завернуто внутрь повествования, а действие начинается с частной, вовсе не основной детали. По законам этого жанра, золотая цитата может находиться даже в последнем абзаце. Но именно там она способна перевернуть не только отношение человека к описываемому факту, но и его душу. 

Но это слишком сложно для наших редакторов. Ведь большинство из них способно редактировать только заметки, построенные по принципу перевернутой пирамиды, которую один известный репортер Associated Press назвал «Графом Дракулой, вновь и вновь восстающим из могилы». Сокращать такую историю проще простого: подрезал снизу, выбросил последний абзац – и готово. 

Один из способов победить бездарного редактора – объявить ему бойкот. Но многие журналисты, из-за неуверенности в своих силах и боязни потерять работу, продолжают мириться. А когда начинаешь бояться – умираешь как профессионал. Это как у Забужко: «Страх убивает любовь, а без любви и дети, и стихи, и картины становятся брюхаты смертью».  

Я не хотел вводить сюда слово «любовь». Даже произносить его вслух. Ведь кто-то скажет, что журналистика не должна быть сентиментальной. Но сделать это было очень важно. Вопрос только в том, каким словом мы назовем это чувство. И назовем ли вообще.

Вот теперь мы вплотную подобрались к определению терминов, таких же запрещенных к печати в СМИ, как и некоторые другие общеизвестные слова. Но как бы тщательно не выхолащивался любой намек на участие и сострадание, есть лазейка, маленькая щель в заборе цензуры, позволяющая оживить это чувство. Она проста до судороги: нужно лишь дать персонажам возможность сказать все самим. Дать только шанс сказать. 

Так делает лучший из известных мне репортеров печатных СМИ – Хасан Фатах (Hassan Fattah) из New-York Times, пишущий о Ближнем Востоке. Этот человек пишет 5-10 историй ежемесячно (нестерпимо мало, показалось бы это редактору отечественного СМИ). При этом большинство из его историй не дублируют передовицы серьезных газет, как завороженные в один голос цитирующих Кондолизо-Блэровскую трескотню. Заголовок одного из очерков, датированных 22 июля 2006 года, звучит так: «В конце концов, цифры снова стали людьми» (In the End, Numbers Become Names Again). Я перевел для читателей «Детектор медіа» первый и последний абзацы очерка о самой бессмысленной войне последнего десятилетия: 

«На несколько минут в эту пятницу они снова стали людьми: Захра Абдулла, до этого значившаяся «пострадавшей номер 7»; ее сын Хади, «жертва номер 10», и ее дочь Мирна – «номер 9».

Прежде они лежали среди других безымянных трупов «номер такой-то», хранившихся в передвижном холодильнике городского морга этого ливанского городка.

(…)

«Если ты вслух говоришь правду, тебя тут называют предателем», – сказал господин Абдулла, – но все мы знаем, что это война между Ираном и Америкой. И я плачу за нее свою цену». Он застыл на краю траншеи, ставшей местом временного захоронения.

«Это моя дочь. Номер 9, – произнес он, указывая на гроб, который выносили из грузовика. – Хорошее число, не так ли? И номер 7 тоже неплохо. Это моя жена. А вот и номер 10... Надеюсь, они будут счастливы». 

Писать и снимать реальную жизнь неудобно. Это неблагодарная роль. Как рассказал в одном из интервью фотограф Александр Гляделов, однажды серию его драматичных лайфовых снимков развесили в стенах Кабмина. Нашелся такой чиновник, решивший поиграть в «реалити шоу». Но очень скоро фотографии сняли: «премьер-министра они очень расстраивали». 

Расстраивают они, наверное, и владельцев СМИ, которые хотят видеть на первых полосах только себя и себе подобных. Вот и получается, что менеджеры многих медиа, зависимые, прикормленные и ручные, не готовы раскрыться для внешнего мира. И, что еще хуже, пытаются закрыть этот мир для других.