Внешние процессы трансформируют внутренние достаточно активно, заставляя разум адаптироваться к изменениям. Роль пандемии в трансформационных процессах можно увидеть в таком анализе Беларуси А. Лысюка: “В революцию человека «двигает» и подавление инстинкта самосохранения посредством «деспотического произвола», «демонтажа правовой системы», что «приводит к страху, неудовлетворенности, негодованию, наконец, попыткам свержения “репрессирующего” режима». П. Сорокин подчеркивает, что «каждый очередной арест или убийство одного человека есть одновременно и покушение на всю группу – семью, друзей, ближайшее окружение». Чем активнее работает репрессивный аппарат, тем большее негодование вызывает власть и ее адепты. В Беларуси 2020 г. для многих граждан страны этот тренд приобрел критическое значение в силу их убежденности в фальсификациях итогов президентских выборов, правового беспредела и брутальных действий силовиков. Практически все аналитики также подчеркивают, что инстинкт самосохранения был обострен страхом перед Covid-19, неадекватностью действий белорусских властей по его локализации. Причем «подавляется» рефлекс не только индивидуального, но и коллективного самосохранения: семей, религиозной конфессии (католики), партий (оппозиция), трудового коллектива (Купалаўскi тэатр) и др. По этим причинам Беларусь к началу 2021 г. в рейтинге безопасности Индекс Numbeoпереместилась с 16-го на 114-е место”  [1]. 

И еще: “Политические идеологии способны влиять на выбор конкретных форм революционности, но не ее содержание. Политические идеологии в Беларуси отодвинуты на периферию революционного процесса. В сфере терминологии для участников протеста важными словами являются понятия «демократия» и «свобода». Среди политических героев выделяется образ К. Калiноўскага. Основополагающая дискурсивная идея – утверждение принципа закона. Символы-эмблемы – БЧБ и Пагоня. Место действия – улица и интернет-площадки. Способ распространения революционных идей – сети и сетевые сообщества. Орудие революционного правосудия – требование исполнения закон и моральное требование: «Не забудем, не простим»” (там же).

 В. Можейко собрал лозунги беларусских протестов, например, «Смотри в окно, а не в телевизор», «Далучайся», «Выходи», «Я выхожу – выходи и ты!» [2]. Это не стабилизирующий “Слава КПСС”, к которым привык в советское время каждый человек, а призывы к динамике. 

Мир вокруг меняется очень быстро. Когда мир твоей страны задерживается с изменениями, это воспринимается как “застой”, через что проходил и Советский Союз в период правления Л. Брежнева. Когда сегодня было похожим на вчера без всяких примет завтра. 

Новизну, как это ни парадоксально, несли, например, “Голубые огоньки” или те или иные телефильмы. И даже в них родился Путин как кандидат в президенты, поскольку героем времени стал Штирлиц. То есть даже в “задавленном” состоянии общественного сознания ветер перемен обнаруживается и в развлекательном модусе.

Нельзя создавать вариант советского застоя в несоветское время. А. Шуман пишет так: “И в Беларуси, и в России начинается глубинный политический кризис – в России он только идет с явным опозданием лет на 5. И это кризис лучше всего обозначить кризисом консервативных основ общества. Нельзя бесконечно долго имитировать консерватизм. Нельзя десятилетиями всю свою политическую программу выстраивать на имитации политических ритуалов СССР и поддержании псевдосоветской политической эстетики. Симулякрийный характер политических режимов Беларуси и России все более очевиден” [3]. 

Г. Павловский так раскрывает мышление того времени: “Избиратель хотел, чтоб его кандидат ворвался во власть, но со стороны власти же – из Кремля в Кремль, но не с улицы! «Кандидатам улицы» российская улица не доверяла. Она предпочитала найти избранника своим агентом в Кремле, наподобие лица из советского сериала. При проведенном весной 1999 года социологическом опросе образ Штирлица оттеснил других киногероев как идеал нового президента России. Итак, наш «кандидат-резидент» стартовал среди иллюзий противника, будто сам он никто, а опасен Ельцин, готовый «цепляться за Кремль». Тогда, действуя как силовой премьер, Путин начинает применять полномочия, по сложившемуся представлению – президентские. Ельцин этому не противится, что поначалу примут за его слабость. На фоне слабого Ельцина ярче проступает сильный стиль молодого премьера. К концу кампании из ставленника «семьи» кандидат превращается в знамя реванша всех социально проигравших России. Защитника стариков пенсионеров, вождя обнищалой армии, кумира образованцев и домохозяек, лидера нарастающего большинства. И под конец, при досрочном уходе Ельцина в отставку, Путин уже и.о. президента, то есть Верховный главнокомандующий Вооруженных сил России до дня президентских выборов” [4]. 

И еще: “Вокруг этого строилась собственно имиджевая работа. Кандидат Путин действовал на фоне Ельцина. Толковый крепыш на фоне уходящего старца – вот источник эмоциональной динамики образа. Из смертоносной обузы для кандидата власти Ельцин превращался в драматургический мотор сюжета: старик убывал, но его место замещалось молодым. Как при загрузке нового программного обеспечения”

Все было новым в этом фильме: и тип советского разведчика, и образы немцев. Это, вероятно, и привлекло внимание Андропова, пытавшегося таким путем сместить акценты в образе советского КГБ из сферы сыска на разведку.

Интересно, что новый тип немецкого противника, созданный в фильме, тоже привел к неожиданным результатам в реальном мире: “Однако эта игра в сильного противника имела и совершенно неожиданное для КГБ последствие. “Я как-то обсуждал этот фильм с одним моим хорошим знакомым, который тогда был начальником академии СВР в Москве, – Алексей Козлов, российский бизнесмен и правнук известного советского разведчика Василия Зарубина. – Он мне сказал, что после этого фильма в СССР был дикий всплеск неонацизма – настолько молодежь прониклась красивой формой и персонажами, блестяще сыгранными советскими актерами” [5]. 

Конспирология тоже инструментарием для управления: “конспирологические публикации стали появляться в прессе регулярно. «До этого у нас была гласность, а с появлением „Версии“ гласность превратилась в компромат и стала инструментом политического управления, — говорит Кордонский. — И Глеб это все очень четко почуял. Он сумел организовать формирование этого жанра». Сам Павловский вспоминает, что скандал вытащил его из «позиционного вакуума», в котором он оказался. «Симон попросил его прикрыть, я его прикрыл, — рассказывает он. — В своем тогдашнем резко антикремлевском стиле я это даже еще и форсировал, усилил. Но уже не без хитринки — сознательно, потому что понял, что возник спрос на автора и его ждут». Конспирология теперь стала одним из его рабочих инструментов — способом «управлять теми, кто хочет, чтобы ими управляли». «Таких большинство», — уверен Павловский” [6]. 

Даже роль страхов тогда была поднята на пьедестал: “В кабинете у Павловского висела большая «карта страхов» — она показывала, чего боятся люди в разных регионах. «Ленинградская область, абсолютно депрессивная, лежавшая абсолютно на дне экономически, без движения, без денег, боялась гражданской войны. Почему?.. Непонятно», — вспоминает он. В администрации тоже были свои страхи: «У нас была такая пужалка, что, значит, бедного Бориса Николаевича вместе с семьей озверелый народ растерзает в прямом эфире». «Трагически плохую роль» в этом, по его мнению, сыграло НТВ, — может быть, не ожидая того. «Они ввели пропагандистски удачный, но человечески грязный концепт „Семья Ельцина“, имея в виду — мафиозная семья. Здесь и возник вот этот вот личный момент. И началась война. И я себя убедил, что надо спасать старика и одновременно вводить новый режим». В это время Павловский, по его признанию, готов был оправдать практически все: даже предлагал ввести чрезвычайное положение и наделить правительство диктаторскими полномочиями” (там же).

И еще один аспект того, что получилось в результате: “Поздней весной 2000 года Глеб Павловский участвовал в совещании, на котором присутствовали Владимир Путин, Александр Волошин и другие чиновники. У кремлевского консультанта был очередной приступ того, что он сам когда-то назвал «державническим неистовством». «Я считал абсолютно необходимым провести черту между прошлым режимом и новым, — вспоминает он. — Нужны дела против одного-двух олигархов — я с этим открыто выступал. В общем, всем уже было известно, кто будут эти два олигарха». Павловский предложил: нужно показать, что «старое не вернется», и провести «что-то вроде ХХ съезда: парочку старых врагов показательно осудить». Владимир Путин отреагировал неожиданно спокойно: «Да, хорошо». После чего взял карандаш и посмотрел на Павловского: «Пишу. Кого?»” (там же).

Все это можно обозначить как превращение любого действия в символическое, в результате чего действие как инструментарий трансформируется в символ, а это уже другая плоскость, поскольку государственное управление как бы “съеживается”, превращаясь в политические коммуникации. Госдеятелей интересует уже не страна сама по себе, а борьба за удержание власти в стране.

Мы видим, что Путина и избирали как символ, и действия его превратили в символические, что выдвинуло на первое место среди советников не управленцев, а политтехнологов. А для них важнее эффект сегодня, чем долговременный результат завтра. Кремль и сейчас делает все это, упирая на непрямые методы управления, хотя и без Павловского. Все “телевещатели-телевешатели” типа Соловьева-Киселева ведут свое начало оттуда.

Остался также и такой вопрос: как вдруг героем советского народа стал штандартенфюрер СС Штирлиц?  Чем объяснить достижение такого феноменального и долгосрочного успеха.

А. Архангельский видит эту ситуацию так:  “как и ошеломляющий успех “Незнайки на Луне”, это хорошо сделанная работа, с одной стороны, с другой стороны, это работа, которая открывала доступ в тот мир, который закрыт. “Незнайка на Луне” – доступ в мир капитала и его отношений, и все представления о рынке у моего поколения формировались под воздействием “Незнайки на Луне”. А “Мгновения” открывали мир политики. Ведь у нас была политика без политики. Без интриг, без взаимного подсиживания, без серьезной шахматной игры. А тут некоторый суррогатный образ реальной политической борьбы. И я думаю, что подсознательно людей вовлекало именно это” [7]. 

Продолжение следует