Опасный мир вокруг должен был “облагородиться” литературой и искусством. С одной стороны, они давали отвлечение от будней. С другой, выстраивали системы, где врагом становился всегда кто-то другой, кто это явно заслужил. Литература – это часто осмысление нашей жизни, чтобы непонятное стало понятным. Если ее, как и искусство, сдерживать, то непонятного будет больше, а понятного меньше. А человек не хочет жить в непонятном мире.

Пандемия, обратив человека вновь к страху, принесла изменение потребления медиа. Произошло резкое возрастание потребления виртуального продукта. Кино и телесериалы заменили мир, словно квази-идеология советского времени вернулась в новом обличье. Советская идеология как бы давала целевые рамки советскому человеку, объясняя ему, что и зачем он делает. Идеология видела четкое будущее для него и страны. Теперь с пандемией у мира исчезло внятное будущее, у него есть только настоящее.

В пандемию молодежь включилась в смотрение телевизора, но недолго, поскольку с мая она вернулась в интернет. И. Засурский объясняет: “Пандемия была медиа-событием, и в такое время людям нравится читать и смотреть о событиях. СМИ выиграли с точки зрения того, что больше внимания у людей было. Телевидение и Интернет выступили бенефициариями, в отличие, например, от кинотеатров”  (там же)

С точки зрения психологов пандемия принесла стресс, поскольку все стало быстро меняться. А мы отвыкли от быстрого реагирования. И тут вина перешла на власть: “Есть данные опросов Online Market Intelligence и Центра социального проектирования “Платформа”, в соответствии с которыми только 8% россиян верят официальной информации, причем половина недоверяющих считает, что цифры заболеваемости занижаются и угроза неблагоприятного развития пандемии недооценивается, а вторая половина, наоборот, недовольна нагнетанием избыточной паники. 60% опрошенных верят только лично знакомым медицинским работникам самого разного ранга, начиная с медсестер и санитарок” [29].

Резко упало доверие и к СМИ, и к государству: 61% опрошенных считает, что они меньше стали доверять государству за период пандемии, против 10% тех, кто укрепился в доверии; 54% стали меньше доверять СМИ, больше – только 6% [30].           То есть человек начинает понимать, что его выживание – это его проблема. 

Это были майские данные, а вот данные июня: “56% не доверяет официальной статистике о распространении коронавируса, из них 68% считают, что информация искажается намеренно. 27% перестали доверять официальной информации в течении кризиса”  [31 – 32].

Разрушенное доверие является главным результатом пандемии. Вероятно, это связано с тем, что бодрые рассказы власти никак не коррелируют с тем, что происходит за пределами кабинетов. По этой причине идет поиск тех, кому можно верить, например: “Критически настроенный источник скорее вызывает доверие, чем оправдывающий действия власти. Здесь сказывается усталость от позитивной повестки – произошла своеобразная девальвация хороших новостей, они выглядят более предвзятыми. При этом известен эффект – негативные поводы распространяются быстрее, запоминаются сильнее, что может создавать эффект иллюзии доминирования критики”  [32].        

И еще ряд выводов из того, что кризис медицинский стал кризисом власти: “Высокое и выросшее в период ограничений недоверие официальной статистике (55%), тому, что угроза действительно серьезна и требует ограничений (49%), рекомендациям (39%). Главная линия недоверия – ощущение, что угроза преувеличивается (61% от тех, кто не доверяет статистике) и это делается намеренно (68%). Два основных источника недоверия: противоречия в информационном поле (недоверие-дезориентация) и ощущение социальной несправедливости и абсурдности принимаемых решений (недоверие-протест).  Два главных канала распространения информации – федеральные телеканалы и социальные сети, которые в значительной степени комбинируются. Социальные сети, чья роль выросла за период изоляции, развивают, дополняют, а иногда и оспаривают картину, формируемую официальными источниками. Пандемия ярко проявила то, как сетевые коммуникации создают новую среду для функционирования медиа. Частное наблюдение очевидца, блогера выглядит более весомым в глазах участников интервью, так как выглядит незаинтересованным и более объективным, а также близким человеку («там пишут живые люди, которым незачем врать»), в отличие от дистантной картины в СМИ.  Доверяют, преимущественно, не каналу, а конкретному источнику. На первый план при доверии источнику выходят личный опыт – переболевшего, практикующего врача, очевидца, – и компетентность (врач, эпидемиолог). Два главных официальных спикера кризиса – президент и губернатор региона. На первый план здесь выступило качество коммуникации. Наиболее проблемными зонами в коммуникациях власти стала эмпатия спикеров и стиль выступлений (не достаточно живой и интересный для аудитории). Фокус внимания и запрос на информацию смещается с самой болезни на период восстановления – возврат к нормальной жизни, перспективы экономики” (там же).

Что обсуждать, если даже сами врачи не верят официальной статистике? Социологи Левада-центра увидели следующее: почти 60% российских врачей не доверяют официальной статистике по коронавирусу, почти половина считает заниженными число зараженных и погибших [33]. Тут власти сложнее контролировать, это профессиональное сообщество, которое непосредственно сталкивается с больными.

Из этих наблюдений становится понятно, что многие варианты коммуникаций в случае кризиса оказались просто неработающими. Они вроде и были, но по уровню их воздействия на массовое сознания они полностью отсутствовали. И нужный коммуникативный ресурс был, но он не сработал.

Имея в руках медиа, власть реально не смогла ими воспользоваться. Она чаще вещала, чем разговаривала. Она предпочитала молчать, чем говорить неприятные вещи. Она исчезала, когда должна была быть на виду. 

С. Кургинян видит в этом серьезную опасность для действующей власти, точнее он формулирует это как возможную будущую опасность: “Для того, чтобы большинство поступило иначе, его надо очень больно задеть, внушив ненависть к власти. Пока до этого далеко. Но процесс, хотя и медленно, идёт в указанном направлении. Действующее руководство пока терпят, но не надо обольщаться этим «пока». Миллионы людей возмутились и повышением пенсионного возраста, и карантинными злоключениями. В оценке этих явлений массы будут опираться не столько на Интернет и тем более не на ТВ, сколько на «нецивилизованные» источники. Они будут привычно ориентироваться на пресловутые кухонные разговоры, на ропот в курилках. Будут прислушиваться к тому, о чём толкуют во время шашлычных пикников, ловить пересуды телефонных разговоров и сами заниматься всем этим. Перечисленные факторы формирования оценок настолько чужды экспертам, что эти господа предпочитают их игнорировать, считая смехотворными. Это крайне недальновидно и абсолютно непрофессионально. Если пренебрегаемое ими большинство начнёт не скакать, а хотя бы шевелиться, то правительству не позавидуешь” [34].

Пандемия позволила апробировать новые технологические формы слежки за людьми, причем под разными благовидными предлогами это произошло во всем мире [35 – 36]. Д. Гайнутдинов просуммировал произошедшее такими словами: “Не все эти технологии будут применяться постоянно, однако тест-драйв пройден и, скорее всего, признан успешным. Мы наблюдаем сейчас своего рода симбиоз «совка» и «капитала» — и это очень печальный опыт. Советский менталитет российских начальников (даже тех, которые советской власти не застали) заставляет их думать, что любую проблему можно решить с помощью контроля. Они не доверяют гражданам и явно считают, что без присмотра и «цифрового ошейника» мы с вам наделаем глупостей. А с другой стороны, контроль — это тоже бизнес. И все гаджеты, камеры, дата-центры, электронные браслеты, дроны, программное обеспечение и другие элементы открытого в России фестиваля слежки должны работать — у рачительного хозяина простоев не бывает” [37].

Отслеживание социальных контактов в период пандемии одновременно является отслеживанием коммуникативных контактов людей. Технологии, которые облегчали коммуникации, одновременно стали технологиями контроля поведения. Все стало открытым как на ладони…

То есть государство свои технологические “мускулы” проверило и убедилось, что все хорошо работает, в будущем сбоев не будет.  В свое время два фактора привели к глобальной политической революции молодежи в 60-е. Это была демография и доступ к образованию. Одни только изменения демографические не запустили бы социальные изменения [38]. Образование создавало новый тип молодежи.

Государствам нужны были образованные люди. Можно сказать, и это правда, что гонка вооружений создала и гонку образования. Вспомним, например, реакцию Америки на запуск первого спутника, которой пришлось полностью отказаться от своей старой системы образования, профинансировав новую.

Советское образование породило спутник, который в свою очередь трансформировал американское образование [39 – 43]. Один из историков заметил: “Школы так и не оправились от спутника”. В 1958 году Эйзенхауэр подписал Образовательный акт национальной обороны, в результате которого образование получило деньги и легитимность, а также ясную идеологию – образование во имя национальной безопасности. Финансирование составило один миллиард долларов.

С 1955 по 1965 гг. число студентов в западных странах удвоилось. Объединяющим фактором для протестующих был их студенческий статус, все остальное у них было разным. И в результате этого периода протестов они разрушили гегемонию государства, заставив его стать другим. 

Государство пошатнулось и в результате коронавируса. Кстати, последние опросы Левада-центра дают Путину 60% одобрения и 33% – неодобрения его деятельности [44 – 45]. Лишь 23% ему доверяют. Правда, остальные ближайшие к нему лица идут вообще с цифрой 10% доверия. Это Мишустин, Жириновский и Шойгу.

Сегодня мир стал жестче, и жить в нем стало тяжелее. Из него легко выпали многие компоненты, которые считались личными и факультативными, вместо них пришли официальные и обязательные. Раньше мир был для человека, сегодня человек стал для мира…

Коммуникации властей в прошлом были сопутствующим элементом, основу управления осуществляли другие институты. Сегодня сила этих институтов размыта, поэтому на первое место выходит коммуникация. Но сама эта коммуникация не так интересна для властей, поскольку в этом поле они являются лишь одним из возможных голосов, у которого есть множество конкурентов. А власть не любит конкурентов, не любит действовать там, где надо не приказывать, а искать пути взаимодействия с другими. Тут побеждает не тот, кто кричит громче, а тот, кто говорит умнее и убедительнее. Телевизионные политические ток-шоу типа В. Соловьева хотят объединить эти два принципа, но они являются взаимоисключающими. “Громкость” включает эмоции и отключает ум.

На такие “громкие” ток-шоу возможна только ироническая реакция, как у С. Митрофанова: “Китайский вопрос живо обсуждали наши пикейные жилеты у В.Соловьева. Случайно или нет, но многие вдруг тут вспомнили, что в прошлом они тоже были коммунистами, следовательно, близки с китайцами. Коммунистами были режиссер Шахназаров, демократ Станкевич и Вячеслав Никонов, про деда-коммуниста которого историк написал, что у него руки по локоть в крови (подписывал расстрельные списки, даже не вчитываясь, кто в них). «Американец» Злобин и сам В. Соловьев были кандидатом в члены КПСС. А депутат Калашников и до сих пор коммунист, – от чего их всех задело выражение Помпео, что коммунисты всегда лгут. Так ведь лгут же! И прямо сейчас, на голубом глазу. В целом же данный паноптикум экспертов пришел к традиционному выводу, что разноразвитые цивилизации обязаны воевать (тезис Ленина о неизбежности войн при капитализме), а России по этому поводу следует быть в связке с Китаем («с праздником вас военно-морского флота, товарищи!»), и фиг они с нами тогда справятся. Горбачев не повторится” [46].

Телевидение хорошо для порождения пропагандистской реальности, поскольку она односторонняя, здесь говорят только свои, а враги должны лишь плакать в платочек… Пропагандистам здесь хорошо, они чувствуют себя демиургами, способными обратить в прах любого. Но и у пропаганды есть пределы…

Другой “генерал” информационной войны М. Симоньян, в отличие от В. Соловьева, рисует все, наоборот, в пессимистических тонах: “Мы <…> абсолютно профукали свою собственную информационную безопасность. Потому что, когда этим надо было заниматься, у нас у власти были люди, которые всё это с удовольствием и радостно просто сдавали. А когда к власти пришли люди, которые видят мир по-другому, видят мир действительно таким, какой он есть, а не через розовые очки, было уже поздно. А до этого и война в Чечне, и нищета, и непонимание во многом, и люди отвечали не всегда и не на всех позициях те, которые в этом хоть как-то разбирались бы. А когда сейчас пришло понимание, сейчас многие из тех людей, которых я знаю, как раз разбираются в этом и понимают всё, по крайней мере, так же, как я, они уже просто не могут ничего сделать. А что ты с этим сделаешь?”  [47].

А до этого из ее уст прозвучала и такая фраза: “для того, чтобы победить в войне, первым делом нужно захватывать почту и телеграф. Наши условные почта и телеграф захвачены давным-давно. Мы не имеем ни малейшего представления о безопасности своего информационного пространства. Люди, которые у нас занимаются этими вопросами, либо в этом не понимают вообще, либо искренне считают, что все отлично, и не надо нам, как в Китае, а надо нам, не знаю, как где. Потому что так, как у нас, нет нигде. Вот в Америку зашел TikTok – и получил сразу по голове. Такого бардака, как у нас, нигде нет. Именно бардака. Это мы – страна, которая привыкла к тому, что у нас здесь порядок, у нас здесь строго, во всем так называемом западном мире нас именуют диктатурой. Нам самим иногда кажется, что у нас строже, чем у них. Я тебе просто сертифицировано заявляю, такого хаоса, бардака и анархии в информационной сфере, как есть у нас, нет в мире нигде. И это нас шарахнет так, что мама, не горюй”.

Так что “генералы” видят все по-разному: один выигрывает, другая – проигрывает. А бедные зрители/читатели не могут разобраться: перед ними победа или поражение. Но современная пропаганда хороша тем, что она долго не живет. То, что говорится сегодня может опровергаться с такой же пеной у рта завтра…

В беседе А. Прохановв и В. Соловьева прозвучали такие слова, акцентирующие характер их общей с массовым сознанием работы: “В. Соловьев: И не надо недооценивать Юрия Андропова. Не случайно в КГБ существовал целый отдел. Непонятно, чем занимающийся. А.Проханов: При Брежневе, Андропове были созданы закрытые отделы в Госбезопасности, которые занимались тем, чем сейчас ты занимаешься на телевидении” [48].

Работа с массовым сознанием принципиально отличается от работы с сознанием индивидуальным. Для одного важнее эмоциональное, для другого – рациональное… Массовое сознание всегда интересуется настоящим, его волнует здесь и сейчас. История для него всегда где-то очень далеко и неинтересно. Поэтому все волны общественного протеста или ликования привязаны к событиям данной минуты. Именно поэтому пропагандисты могут легко раздуть пожар народного гнева или потушить его, поскольку эмоции могут вспыхивать или гаснуть мгновенно. Массовому сознанию не нужно прошлое, оно всегда живет в настоящем. Его разум эмоциональный…