Кто-то придет много позднее и напишет правду. Правду отстраненности от события. С уже понятным результатом, угасшими эмоциями, документальными аргументами. Так будет.

А сегодня я напрасно жду того единственного украинского Журналиста, который задаст мне самый важный вопрос: сожалею ли я о своем специфическом жизненном опыте. Не приходит… Бесконечное количество интервью, бесконечные вопросы о второстепенном. Иногда – вязкие, глупые, неосмысленные.

Я никогда не был революционером. Молодой человек, воспитанный прозой Германа Гессе и Альберта Камю, поэзией Рильке и Аполлинера не может призывать к насилию и крови. Даже если он живет в тоталитарном государстве. Где-то там, в умных книгах узнал я истину, ставшую основой моего мироощущения: бояться больших скоплений людей и хорового пения. Я действительно истово не любил советскую власть, ее ложь, неискренность и жестокость. Тогда, в юности, я глубоко верил в земное существование справедливости, патетической добродетели справедливости, осмеянной и оболганной в моей стране.

Как и всякий нормальный человек, я боялся боли. Обыкновенный юноша мечтает о девушках, но не о существовании в тюрьме. И я хотел  обыкновенной, размеренной жизни. Так не случилось. Не смог. Выкрикнул слабым голосом: «Король голый!». Не сдержался. Последствия были неизбежными и, даже, банальными. Банальными для моей страны.

Арест и следствие я пережил достаточно легко. Был готов, по-видимому.

Самое тяжелое – не месяц полного одиночества в пустой камере, а слабость друзей, предававших себя. Давая показания следователю КГБ, они предавали собственную юность, собственное достоинство. Мне было бесконечно жаль их. При всей своей наивности я твердо знал главное: чудо не произойдет, будет суд и будет срок.

Этап в специальных вагонах с банальными уголовниками был первым погружением в иную жизнь. Грязь, мерзкая пища, окрики солдат и лай собак – все это было второстепенным. Скрывая свой страх перед убийцами и ворами, я впитывал новые впечатления, новые лица. Прежде моя страна скрывала от меня и эту сторону жизни. Рядом, в соседней камере сидели женщины, две отпетые воровки, проститутка и юная девушка, осужденная за растрату, на самом деле совершенную ее начальником. Спустя несколько часов мой сосед, грабитель и убийца откуда-то из немыслимого тайника на своем теле достал сторублевку с портретом Ленина и договорился с дежурным конвоиром о возможности соития в вагонном туалете с проституткой, едущей «на исправление». Другой мой сосед, степенный вор солидных лет, рассказывал о взломанных магазинах и ограбленных квартирах. Особой его гордостью был факт грабежа квартиры прокурора, этим он как бы сближался со мною, политическим диссидентом.

Потом была зона. Семь лет лагерей строгого режима я прожил легко и активно. Комитет Государственной Безопасности, опекавший наши лагеря, оказался во многом несостоятельным, неумным. Там, в зоне я узнавал историю собственной страны. Правдивую историю сопротивления злу. В стране, где официально максимальным сроком лишения свободы были 15 лет, в политических лагерях сидели партизаны из Западной Украины, «лесные братья» из Латвии, Литвы и Эстонии, их срок заключения был иным – 25 лет. Простые, не очень грамотные крестьянские сыновья, состарившиеся в тюрьмах и лагерях имперской России, они были для меня очень важным примером жизни без будущего. У всех у нас действительно не было будущего. Политический лагерь был единственным местом свободы в этой задушенной страхом стране, здесь мы говорили в лицо нашим надзирателям все об их «голом короле». Мы писали и свои «антисоветские» тексты, нечеловеческими усилиями и способами передавали в Самиздат и в такую далекую от нас свободную Европу. Этим мы жили, это спасало нас от разрушения личности, но это еще более нереальным делало наше советское будущее.

…И сегодня, спустя десятилетия меня посещает иногда жуткий сон, страшный своей безысходностью: лагерные надзиратели внезапно окружают меня, ведут на этап, в тайнике, известном мне одному, остаются туго свернутые в небольшие пакеты исписанные листки бумаги, мои товарищи, остающиеся в зоне, не знают, где находится тайник, я молча иду к воротам лагеря в окружении конвоя, в висках стучит кровь, я понимаю, что мои друзья не смогут передать уже подготовленные тексты на волю…

Спустя десять лет (лагерь и сибирская ссылка) я вернулся в мир, где мне не было места. Десять лет – достаточно большой срок, чтобы научиться жить свободным. А здесь меня опять окружали люди, озирающиеся по сторонам, и шепотом сообщающие то, что было известно всему цивилизованному миру. Это был очень тяжелый, мучительный путь возвращения к несвободе. Мои ясные и открытые отношения с КГБ и советским режимом перестали быть только моими – у меня была семья.

Однажды я отчетливо понял: я возвращаюсь на территорию внутреннего рабства. Советские военные сбили южнокорейский пассажирский самолет. По замыслу кремлевских идеологов, вся советская страна должна была продемонстрировать единогласное одобрение этой, в сущности, чудовищной акции. Везде, на заводах и фабриках, в институтах и университетах, в колхозах и медицинских учреждениях были в один день проведенные собрания взрослого населения страны. Все – шумно, с эмоциями одобрили гибель сотен ни в чем не повинных пассажиров «Боинга». Я  тогда был врачем-стажером в детской больнице: высочайшим повелением (чуть ли не самого Юрия Андропова) мне разрешили вернуться к медицинской практике. В тот день я пытался не участвовать в этих «минутах ненависти», сознательно задержался у постели больного ребенка. Не удалось, доцент кафедры, он же – парторг, лично разыскал меня, потребовал идти на собрание. И сегодня я помню эти минуты, свой жгучий стыд, свое отчаяние и ощущение несмываемой грязи на лице. Я молча присутствовал при церемонии освящения высшим классовым смыслом обыкновенного массового убийства. Я молчал, следовательно, я стал соучастником.

Однажды Советский Союз умер. Лопнул как гнилой плод. Без ракетно-ядерного коллапса, без вмешательства инопланетян. Система, декларировавшая свою вечность, рассыпалась неожиданно и почти бескровно. В отличие от нацистской Германии, ее никто не победил. Она убила саму себя.

Сладкие и, одновременно, страшные годы конца СССР. Торжество правды в газетах и на телевидении – но только в Москве. Киев продолжал быть островом коммунизма. Перепуганного, затаившегося. В московских журналах я печатал свои откровения о недалеком прошлом, даже в форпосте прежнего режима журнале «Коммунист» была опубликована моя статья, а в Киеве все тот же КГБ отказал мне в возможности вернуться к практике врача-психиатра. Испытывавшая ужас перед возможным непростым будущим украинская номенклатура резво проголосовала в Верховном Совете Украины за выход из СССР. Они действительно испытывали панический ужас в связи с приходом к власти в Москве Бориса Ельцина… Как же они ошибались, увы.

Двойственные чувства испытывал я при распаде СССР. Это было Чудо. Неожиданное и во многом незаслуженное. Я боялся своей уже свободной страны. Я слишком хорошо ее знал. Жестокая киевская власть, всегда готовая доказывать центральной власти свою преданность, полыхающий откровением антисемитизм, творчески осмысливший свои карательные функции украинский КГБ, подкладывающий наркотики и пистолеты учителям иврита, избивающий диссидентов в подъездах и на улицах… И, одновременно, наибольшее из всех советских этносов число украинских диссидентов в политических лагерях (мало – русских, ни одного белоруса, туркмена, таджика…)

Я слишком хорошо знал некоторых своих соузников, внезапно ставших официальными политическими деятелями. Это также не придавало уверенности. Истово любившие свою родину, свою культуру, некоторые из них совсем не излучали терпимости и, на самом деле, были банальными фундаменталистами. Украинскими фундаменталистами, чуждыми европейских ценностей.

Я ни разу не вошел в ложу украинской политики. Не хотел. Не хотел категорически. Выбрав совершенно иной путь «малых шагов», я тщательно возделывал свой собственный кусочек украинской земли: психиатрии и права. Мои добрые европейские и американские друзья как могли, помогали мне.

Украина, вполне неожиданно и без усилий ставшая независимым государством, училась жить в свободе. Трудное занятие для раба, привычного жить на цепи. Как заметила по подобному поводу Герта Мюллер, никто здесь так и не посмел сказать, что можно внешне победить и всю жизнь  затем оставаться внутренне сломленным. Это так, но вскоре стало очевидным и иное: медленные, неуверенные шаги украинцев все же сделали необратимыми демократические изменения в стране. Эта страна, в которой я всегда чувствовал себя чужим, сначала как еврей, затем – как инакомыслящий, постепенно становилась моей. В сущности, в юности идя на нарушение тоталитарных идеологических постулатов, я хотел лишь одного – свободы слова, свободы дискуссии. В новой стране я это получил.

Когда-то, в политическом лагере в томике писем Томаса Манна я прочитал такое: трудно угодить одновременно правде и людям. В новой стране, в новой политической реальности я мало изменился. Правда, моя, субъективная, эмоционально согретая правда по-прежнему была мне ближе мнения окружающих меня людей. Наслаждаясь свободой и прежде невиданными возможностями, я не перестал рефлексировать. Тем более, что теперь это уже не каралось тюрьмой. Я слишком ярко, слишком выпукло помнил свое прошлое, зону, мертвых друзей, холод и голод карцеров… Однажды, отыскивая свое место в соборе вселенной (по Герхарду Гауптманну) я задал себе самому вопросы, прежде невозможные. Такие вопросы не может, не имеет права задавать себе узник. Это вопросы Сизифа, уже закатившего камень на вершину горы.

Я спросил себя: где грань между верностью идее и слепым фанатизмом? И еще спросил себя о таком: имеет ли человек право жертвовать своими близкими? Иными словами, что важнее: провозглашение истины или долг перед близкими, любящими тебя, зависящими от тебя?

Жизнь не знает совершенной прямой линии. Лишь время, отстраненность от события сглаживают округлости и углы, придавая историческому отрезку от точки А до временной точки В видимость прямого. Там, где живу я, в моей конкретной исторической среде нет абсолютных героев, но есть абсолютные преступники. Вероятно поэтому за очень важными, абсолютными вопросами не обязательно следуют столь же абсолютные непререкаемые ответы.

Искренний, простодушный мальчик, называющий короля голым – герой? Отнюдь нет. Здесь нет никакой экстраординарности, кроме, пожалуй, преодоления страха (если предшествовало ощущение опасности). Не-норма в этой ситуации – сам король, лжец, капризный тиран и абсолютный преступник.

В средние века тираны имели шутов, степень свободы слова которых по тем временам была чрезвычайной. Шут – это зеркало тирана. Настоящий шут говорит правду о своем хозяине ему в лицо. Тот, кто говорит правду о враге своего хозяина – не шут, а придворный поэт, слуга.

…Знаю ли я сам ответы на собственные вопросы? Нет. Но я уверен: если моя страна, мой народ не научатся задавать такие вопросы себе вслух, наше будущее будет очень похожим на наше прошлое. Нормальной, комфортабельной стране не нужны герои, ей очень нужны граждане. А для искателей остроты ощущений есть горы, океаны, прыжки с парашютом. Фанатик дайвинга предпочтительнее фанатика религиозного.