В лагере, прочитав много умных книг о средневековье, Возрождении и становлении правовой системы в Древнем Риме, я убедился в собственной правоте: страна, в которой я родился и вырос, была действительно переполнена ложью. Мне повезло, мой друг и учитель Иван Алексеевич Свитлычный привил мне привычку к регулярному, запойному чтению серьезных книг и журналов, весьма далеких от сферы моих прежних интересов. Он поселил рядом со мной Петрарку и Лотмана, Аверинцева и Баткина, Гуревича и Фому Аквинского. И никакие офицеры КГБ и надзиратели МВД не могли помешать моему общению с великими. Вдруг оказалось, что вся военная мощь СССР и его карательные органы в бессилии останавливаются перед Мудростью. Там, в текстах я отдыхал от физической близости охранных собак и колючей проволоки, от гнилой рыбы на столе, от неизбывной зэковской тоски. Отвлеченная от моего специфического бытия мудрость великих укрепляла дух лучше молитвы.

В зоне я научился любить и ненавидеть. Я действительно любил их, моих друзей. Я наслаждался открывающейся передо мною Историей. Горькой, страшной историей моей насыщенной кровью страны. Эдик Плепс, высокий, худой, состарившийся в лагерях латышский юноша, начинавший свои каторжные муки в сталинские времена, тихо и медленно рассказывал нам с Валерой Марченко леденящие кровь детали зэковского вечного голода, сводящего с ума, лишающего  инстинктивного чувства опасности… Дмитро Басараб, спокойный, улыбчивый, теплый «двадцатипятилетник»… Тихий, скромный и глубоко религиозный Степан Мамчур, не доживший до конца своего четвертьвекового срока… Йонас Матузевичус, состарившийся в зоне литовский крестьянский сын, шутник с неулыбчивыми глазами… Эстонцы – «лесные братья», армянские диссиденты Баграт Шахвердян и Размик Зограбян, интеллигентный львовский поэт Игорь Калинець, жизнерадостный боец УПА Василь Пидгородецький, твердо отдающий империи – монстру тридцать два года своей единственной жизни (к счастью, не знал он, что ждет его на излете советской власти, лишь тогда он перестал петь свои песни и громко шутить…)… Жесткий и целеустремленный Володя Буковский, импульсивный и неожиданный Гарик Суперфин…

Я действительно любил их. Восхищался ими. И – давил их примерами собственный страх. Едкий, острый, звенящий страх ощущения конца жизни. Это – как прикосновение к Гее – земле, ты получаешь еще один заряд бодрости, еще раз отодвигаешь от себя горькую правду отсутствия впереди иной, нормальной жизни с семьей, музыкой, легким вином. «Раньше сядешь – раньше выйдешь. Так предопределено. Но предопределено и другое: раньше выйдешь – раньше сядешь. Все это не пустые слова. Живи настоящим, иного не будет. Ты не один, твои друзья рядом, смотри на них, учись у них…»

Там же я научился ненавидеть. Холодно, расчетливо, спокойно. Без взрывов ярости. Ненавидеть с открытыми глазами и открытыми ушами. Ненависть сердца опасна, я научился холодной, отсроченной ненависти. С легкой улыбкой на лице. Таким меня сделал Иван Алексеевич Свитлычный.

Я – не христианин. Если меня бьют по щеке, я отвечаю ударом. Как могу, как умею. Там, в зоне, я научился отвечать словом. Это было прекрасное ощущение – смотреть в глаза оперативнику КГБ, присланному Системой контролировать зону и – видеть его бессилие. Мы, униженные, обезличенные стрижкой наголо и серой одеждой были сильнее. И – умнее. Зона сделала меня свободным.

Прошло тридцать лет. В одночасье, почти бескровно распалась империя. Многие мои соотечественники так и не научились жить в свободе. И выбирают подобных себе президентов и парламентариев. А мне – уютно. В сущности, за что я сидел? За желание говорить, слушать, знать. За право выбора. Мне повезло, я выжил. И я наслаждаюсь той самой свободой, о которой не мог и мечтать. Настоящей свободой, свободой тела, а не одной лишь свободой духа.

Моя ли это страна? Не знаю, не уверен… Жизнь в зоне была проще, яснее, контрастнее. Добро было отделено от зла, друг – от врага, горечь – от сладости. Тем не менее, я не ностальгирую за противоестественным миром тюрьмы. Иногда мне трудно. Трудно, вязко и тоскливо. Интеллектуальная жизнь украинского общества, в котором заржавел механизм традиционных советских верований, кишит свежими мифами. Иногда – мерзкими мифами. Пресловутый принцип «социалистического правосознания» прорастает новым, уже «национально ориентированным» надругательством над правом. Гнусный стукач, ретиво высматривавший малейшие проявления искренности в студенческой среде, руководит інститутом українознавства. Вор, отсидевший «десятку» отнюдь не за политические убеждения и «торганувший» оружием (уже в новой, постсоветской жизни) в одну из стран исламского экстремизма, пользуется особым расположением раввината.

… Все это – моя страна. Другой у меня нет.