Короткая запись карандашом на клочке желтоватой бумаги. В лагере ВС 389/36 в шестимесячном одиночестве ПКТ я почему-то записал такое:

«Эдип и боги: трагедия самостоятельного сознания, с собственным «Я», моралью и идеями – перед жесткой детерминированностью судьбы свыше. Эдип, раздавленный судьбой, не ставший Сизифом, а потому не вставший вровень с богами. Сизиф же – закатывает камень, зная о нескончаемости трудов, о недостижимости цели – стабилизации камня на вершине.

Различие Эдипа и Сизифа: Эдип оказался во власти чувств (доминирование эмоций, «мораль эмоций»), Сизиф по Камю – во власти разума, «мораль разума», утверждение собственной значимости и самостоятельности перед лицом Судьбы, Рока. Гордыня?»

Что я тогда читал, о чем думал? Не помню. Одинокая жизнь в камере способствует рефлексиям. Тогда, именно тогда (это я помню твердо) я подумал о необходимости написать пьесу о Сизифе, закатившем камень. Именно пьесу, не эссе, не роман. Я видел приглушенный свет театральной сцены, слышал короткие обрывки диалогов протагониста с людьми – воспоминаниями… Нет, я так и не написал это. Хотя и думал об этом долго.

Сизиф, закативший камень – кто он? Победитель, принимающий почести окружающих и собственной гордыни? Измученный, негодный к обыденной жизни преждевременный старик, живущий однообразными воспоминаниями о бесконечном однообразном своем труде? Одинокий герой, все более сожалеющий о завершении своего подвига, мечтающий в бессонной ночи о его продолжении (это – невозможно, камень – экспонат в музее, он уже недоступен даже для него, Сизифа)? Я очень хотел понять, что думает, что чувствует этот человек. Хотел прочертить пунктиром диалогов его нескладывающиеся отношения с соплеменниками, снять маску героя с обыкновенного смертного, случайно и неожиданно для самого себя победившего Рок. Герои, стремящиеся к бессмертию, к поклонению потомков – фальшивые герои. Герострат – из этой породы. Я хотел написать пьесу о настоящем, случайном герое, каким и был Сизиф.

Прошло тридцать лет. Сегодня я твердо знаю, что я никогда не напишу эту пьесу. Я не смогу сделать это. Закатив свой собственный камень, я осознал: я не люблю Сизифа, боюсь его. Именно зона научила меня бояться фанатиков и героев.

Мудрый сказал: жить – это попросту принимать всю гниль и весь позор мира как свое гниение и свой позор. Однажды осознав это, приняв сердцем, ты выбираешь: жить с этим знанием, отодвинув его подальше, или остановиться перед ним как перед преодолимым препятствием. Ты выбираешь: быть стригущим купоны рантье или мальчиком, восклицающим в толпе: «Король голый»!

Препятствие – страх. Преодолев его, ты выходишь из толпы. Навсегда выходишь. Те же лица, та же риторика. Гниль и позор твоего мира остались прежними, и таковыми пребудут. А ты – отделен, ты – еретик. Одинокий, ненавидимый, жалкий. Испокон веков известно, что костры предназначены прежде всего для еретиков, а не для язычников; в списке книг, запрещаемых инквизицией, очень редко появлялись произведения, написанные некатоликами. Ты – изгой, худший из изгоев, ибо вчера ты был своим, «как все».

Ты это сделал: сказал вслух. Не ожидая последователей, признания, почестей. Просто – сказал. Не мог не сказать. Что толкнуло тебя, «мораль эмоций» или «мораль разума»? Ты не думал об этом, и, скорее всего, никогда не задумаешься. Ты нашел свой камень. И свою гору.

Проходят месяцы, годы. Ты знаешь каждую щербинку на своем камне, каждый выступ. Ты нашел самый удобный, самый легкий диаметр его. Нет отдыха, нет и не будет. Все ближе вершина… И опять, опять. Тяжелее всего – внизу. Голоса людей в ближней деревне, смех и визг детей, пение женщины, - все это не для тебя. Твой выбор – камень.

В камере было легче. Проще. Полная изоляция, остановившееся время. Никаких раздражителей. Только мысли. И воспоминания.

Вкус хванчкары. Прежде неиспытанный шок блаженства, глоток – как приближение к счастью. Сегодня, здесь ты переживаешь это заново, наслаждаешься памятью сосочков на языке.

Концерт Леонида Когана, филармония. Балкон, стоя. Впитываю звуки Прокофьева («Мимолетности»?). В партере сотни людей. Интеллигентные лица киевских знаменитостей, врачей, музыкантов, студентов. Внезапная боль: они знали то же, что и ты. Но не сказали. Не сказали: «Король голый!». Острая боль.

У Сизифа всегда болят ладони. Ночью – хуже. Днем холодное тело камня гасит ощущения в них. Ты – работаешь. Как всегда.

Однообразие напряжения, усталости и тоски. Разлитой, саднящей тоски. В руках, ногах, желудке. И в мыслях.

Рядом, в соседней камере появился новый житель, О.С. Неумный, агрессивный, шумный человек, из породы тех, кого называют фанатиками. Пришел он – и в той камере начались скандалы. Понимаю: вскоре его переведут ко мне. Это наказание страшнее одиночества! Я – не Сизиф, вызываю начальника оперчасти, прямо поясняю: соединить с О.С. надолго не удастся, объявляю голодовку. Благо поводы есть (перечисляю некоторые). Оперативник ухмыляется, верно нащупал мою слабинку. Обещаю последние пять месяцев сидеть в камере спокойно, не создавая проблем администрации. Он уходит, все также ухмыляясь. Через несколько дней понимаю – О.С. ко мне не переведут! Я – счастлив. Я – Эдип.

Зона – это требование, традиция соблюдать неписанные правила. Многочисленные табу, сложившиеся в политических лагерях, облегчают твою жизнь. Своеобразный «моральный кодекс узника коммунизма». Так проще: все основные решения уже раз и навсегда приняты. Желание «кодексного» существования – это попытка отождествления своей моральной жизни с трансцендентным порядком, это продукт страха перед ситуацией, вынуждающей к решению. Подобное «кодексное» мировоззрение способствует формированию фанатизма и нетерпимости, веры в исключительную, абсолютную ценность собственной морали.       

Сегодня, тридцать лет спустя, я все чаще задаю себе вопрос: имеет ли моральное право человек называть вслух короля голым, если он – не одинок? Семья, дети, твои близкие – они нуждаются в тебе, в твоей ежедневной поддержке, в твоей любви. Ты вправе поступать по совести, но … они, как и ты сам, будут платить за твой поступок. Все диктаторы и тираны, увы, люди мстительные. Знаю, нет, не может быть прямого ответа. Но вопрос остается, неотвеченный, конкретный, вечный: имел ли ты моральное право на твой поступок?

У Яна Палаха осталась мать. У моего друга Валеры Марченко осталась мать. У Васыля Стуса – жена и сын. Этот вопрос не к ним. К кому же? Не знаю, и это не знаю. В XX веке людей пытали с таким же энтузиазмом, как и в XV веке. Но тот факт, что сегодня не делают это публично на площадях, что ни один режим не хочет признаться в применении пыток, свидетельствует: сегодня коллективная мораль не терпит их как систему. Но остаются тайные пытки, скрываемое от посторонних мучение подобных себе. Что же делать? Молчать? Мудрый сказал: никто не может быть освобожден от моральной ответственности за помощь преступлению на том основании, что он пришел к интеллектуальному убеждению в неизбежной победе этого преступления. Мудрый – философ, далекий от практической жизни человек. Мой же вопрос – из жизни обыденной. И я действительно не знаю ответа. Но я твердо знаю иное: если мы, украинцы сегодня не будем искать ответа, наше недалекое будущее будет очень похоже на наше прошлое. И нам опять понадобятся Сизифы.