Лев Рубинштейн в первую очередь известен как поэт. Его называют классиком московского концептуализма, а в особо узких кругах обожают цитировать (http://relax.utro.ru/dream/rubin-1.html). В 1999 году он получил самую незаангажированную из всех литературных премий (ее материальное наполнение – 1 рубль, бутылка водки и яблоко) – премию Андрея Белого. Причем не за поэзию, а за критику: с конца 90-х Лев Рубинштейн один из ведущих обозревателей журнала «Итоги» (главный редактор Александр Пархоменко). С пархоменковской командой, после скандала с Березовским, Рубинштейн со своими авторскими колонками, книжными рецензиями и эссе о жизни, былом и думах, что не делать и кто не виноват, мигрировал в «Еженедельный журнал». Корреспондент «Детектор медіа» Леся Ганжа встретилась со Львом Рубинштейном на Львовском Форуме издателей, где в этом году была обширная презентационная программа «Фестиваль русской книги» («их» ответ «нашему» фестивалю украинской книги «Наша Украина», который состоялся в рамках Московской международной книжной ярмарки в начале сентября). Одной из частей этой программы были так называемые «П’ять раундів літератури: Рoсія – Україна» (литературные вечера – «спаринги» – на которых читал один российский и один украинский поэт). Рубинштейн читал в одном вечере с Издрыком, и ажиотаж был такой, что места не было не только в маленьком кафе «Синя пляшка», но и на балконах мирных львовских обывателей, которые выходили во внутренний дворик, где находится кафе. Перепуганных жителей и милиционеров, которых они вызвали, поэты успокаивали: «Потерпите, пожалуйста, минут 40, мы быстро...»

– Кому более выгодно сотрудничество писателя и СМИ – СМИ или писателю?

– Сложно сказать. Конечно, когда меня пригласили работать в «Итоги», то для меня была существенной экономическая сторона предложения. Хотя довольно долго – почти весь период перестройки – я существовал как фрилансер, благодаря западным переводам, зарубежным поездкам, писательским гонорарам. То есть жил, как писатель и за счет писательства, а не за счет журналистики. Деньги приносил Запад, а не родина, гонорары и стипендии казались довольно высокими... Ну а потом московская жизнь окончательно подорожала, и пришлось «сдаваться» в периодику. Но поскольку я ничего не могу делать, не инвестируя своих душевных сил, то теперь свои жанры я делаю очень осознанно, более того – мои журнальные тексты постепенно складываются в книги. На днях должна выйти уже вторая моя книга «периодической прозы», назовем ее так.

– Многие украинские писатели, сотрудничающие со СМИ, изнывают от постоянной необходимости писать колонки…

– Увы, это действительно изматывает. И я уверен, что это абсолютно невозможно делать по остаточному принципу. Колонки – это уже часть меня. Да, это мешает писать то, что я до сих пор в душе считаю основным – художественные тексты. Я раньше думал, что за колонки и стихи отвечают разные участки мозга. Оказалось – иллюзия. Все производится из одного тебя. Я уже несколько лет переживаю писательский перерыв. И не знаю, что причина, а что следствие – может быть, это оттого, что я пишу журнальную прозу, а может, это естественная пауза. Потому как я убежден: если тексту пора появиться на свет, он у автора не спрашивает, есть у него время или нет. Я помню, что пики моей поэтической активности приходились на наиболее тяжелые, «трудоемкие» годы моей жизни...

– Вчера на вашем чтении в кафе «Синя пляшка» было настоящее паломничество. В Киеве на презентациях людей, как правило, меньше. А в Москве?

– Может быть, во Львове есть традиция «любви-к-поэзии»? Может быть, наличие в городе нескольких креативных писателей возбуждает интерес не только к ним лично, но и к творчеству как таковому?.. Для меня это загадка. В Москве ходят на поэтические вечера, но Москва огромный город. Там есть места, куда ходят специально за этим – послушать поэзию. Всякие писатели старшего поколения жалуются, что, дескать, в 60-е годы на поэзию собирались стадионы, а теперь все иначе. Я же не только не жалуюсь, но считаю, что все это абсолютно правильно, и как раз ситуация массового паломничества является нездоровой. Знаете, я думаю, что в 60-е все ходили на поэтические вечера, потому что не было рок-музыки, не было клубов и дискотек, вот и ходили «на поэтов», а не потому, что такие хорошие поэты были. Я уверен, что массовый интерес вредит искусству. Потому что художник с публикой находится в каких-то взаимообразных отношениях. Не только художник диктует публике – КАК, но и публика писателю – ЧТО. Когда аудитория слишком размытая, слишком горизонтальная, она и художника под себя ассимилирует, и он вынужден говорить на все более и более понятном языке. Кстати, в 60-е годы с поэзией такой казус и произошел: она была вынуждена выполнять не свойственную себе функцию – журналистскую, правдоборческую, какую угодно, только не поэтическую…

– А для вас какая самая комфортная ситуация взаимоотношений с публикой?

– Как вчера: маленькое помещение, забитое людьми.

– Но вчера кафе ломилось… Момент массового ажиотажа прибавляет куража?

– Прибавляет, если честно. Только я не включаю его в свою систему ценностей. Меня больше интересует качество читателей, а не их количество. Мне интереснее, чтобы в зале сидело 5 человек, которые понимают, что я делаю, чем 500 ничего не смыслящих в этом. Я в себе не обнаруживаю просветительских интенций. Считаю, что отношения между поэтом и потребителем равноправны, горизонтальны.

– Вернемся к журналистике... Вы бы могли работать в советской прессе?

– Никогда. И всегда презирал профессию советского журналиста. Я с давних пор отношусь к тому, что потом стали называть андерграундом, а на поверхность выплыл достаточно недавно в масштабах моей жизни – в конце 80-х годов. И меня, и моих друзей вполне устраивало понятие «широкая известность в узких кругах». Это для меня вполне достаточное признание. Мало того, поскольку я как автор и как читатель сформировался в те годы, то новая ситуация не очень меняет мою внутреннюю структуру. Для меня все равно важно мнение 15 человек. Меня скорее изумляет, что то, чем я занимаюсь, что делаю, интересует гораздо большее количество народа, чем я предполагал. Было бы лестно объяснить это какими-то своими достоинствами, но я этого делать не буду. Скорее, это свидетельствует о точности попадания… Если человек научился попадать в какую-то одну точку, он, скорее всего, сдаст экзамен на меткость. Рано или поздно. Я вообще ценю в искусстве точность. То, что точно, рано или поздно резонирует.

– Вы пишете авторские колонки, эссе и рецензии на книжки. Какой жанр любимый?

– А можно нелюбимый? Рецензии. Потому что, в первую очередь, я автор. Понимаете, у меня искажены представления о письме, мне очень мало что нравится, и я не считаю, что могу быть объективным критиком. Писателю очень трудно дается роль критика, потому что у него искривлены, деформированы представления о том, как писать. Честно быть критиком, только если ты сам ничего не пишешь. А я, когда приходится быть критиком, пишу, как правило, о книгах друзей. Выполняю свой дружеский долг.

Знаете, что разного в творчестве и журналистике? Задачи. Между моей творческой деятельностью и периодической приблизительно такая же разница, как между теоретической наукой и прикладной. В журналистике задачи прикладные. Там я не могу себе позволить быть непонятным, иначе кому это нужно – непонятная журналистика? А в поэзии могу. Поэзия рассчитана на тот круг людей, который максимально близок мне – мы одно или почти одно и то же читали, смотрели, знаем, у нас аналогичные приоритеты. А в журналистике важно соблюсти баланс между моим качеством и максимально возможным для меня демократизмом.

– А работа в журналистике повлияла ли на ваши политические взгляды?

– Безусловно: сейчас они у меня есть. Но я не считаю возможным их бесконечно транслировать. Я присоединяюсь к позиции своего издания: «Еженедельный журнал», в котором я сейчас пишу – это либерально-оппозиционное издание по отношению к нынешнему режиму. Иногда я что-то на эту тему пишу. Но артикуляция моих политических взглядов не является для меня приоритетной. Для этого есть политические журналисты. Для меня же политика ограничивается гражданской позицией.

– Ситуация со свободой слова в России…

– Смотря с чем сравнивать. Если сравнивать с советскими временами – то у нас полная свобода слова, если сравнивать с ситуацией трехлетней давности, то есть попытки зажимов. У меня такое ощущение, что в Украине сейчас 1996-й год. Я имею в виду наш, российский 96-й. Я с ностальгической приятностью обнаружил, что здесь еще есть политическая активность, что люди думают о выборах. В России уже не думают о выборах, всем уже все все равно. Почему? Да потому что все решено. А здесь людей пока интересует их политическое будущее. У нас уже кончилась политическая демократия – может, временно, может, постоянно... Знаете, есть такая профессия – политтехнолог. Я бы сказал так: мы уже живем в условиях пиарократии – они, политтехнологи, все решают. Поэтому я больше не хожу на выборы. Мне не интересно. Я понимаю, что, идя на выборы, я сознательно позволяю собой манипулировать, а я этого не хочу. За меня все давно решено, и мой голос лично никого не интересует. Это общее настроение... Но возвращаясь к свободе слова... Мы же все равно говорим и пишем, что хотим. Другое дело, что это уже нельзя делать большими тиражами. Нельзя транслировать на телевидении… Но меня телевидение в любую пору не интересовало. Я не люблю этот вид медиа. Не просто не люблю, но считаю его тупым, мускулистым, а поэтому малохудожественным. Потому что все, что очень сильное, то не предполагает изощренности и ума. Радио гораздо интереснее. Мне. Там меньше возможностей технических, а потому требуется больше художественной изобретательности. Например, в Германии, где я одно время жил, интеллигенция предпочитает радио телевидению. Там такая традиция. Телевидение у них еще тупее нашего, а на радио довольно много изысканных каналов для интеллигенции – с современной музыкой, радиотеатром, беседами с интеллектуалами…

– Дело в деньгах?

– Безусловно. Так же, как с кино. Современное кино поглощает настолько много денег, что оно просто не может позволить себе быть элитарным. В 50-60-е годы кино было видом искусства, а сейчас это бизнес, и только с этой точки зрения его надо оценивать.

– У вас есть планы, связанные с радио?

– Нет. Я бумажный человек, люблю буквы, люблю писать их на бумаге, и люблю, когда кто-то их читает на бумаге. Главное – это я могу делать сам. Ведь и радио, и тем более телевидение – это коллективное искусство. А я индивидуалист. Радикальный индивидуалист. И думаю, что если сейчас и стоит отстаивать какие-то права – то это в первую очередь право на приватность. Слишком наша советская история, которая в свою очередь базируется на общинной крестьянской утопии, мне противна. Я с детства не люблю коллективизм. Хотя все детство провел в коммуналке, детском саду и пионерском лагере. И даже когда не рефлексировал об этом, то все равно ненавидел общинность. Клетками ненавидел. Мне нужно, пусть маленькое пространство, но свое. То же касается и пространства текста.