От нее без ума были Каганович, Хрущев, Менакер, Толстой, Юрий Лавров. А со знаменитым советским скульптором, автором берлинского памятника "Воин с девочкой спасенной на руках" Евгением Вучетичем у Мальвины Зиновьевны был потрясающий роман! Устоять перед обаянием талантливой актрисы, до сих пор отличающейся потрясающим чувством юмора и блестящим умом, удавалось немногим.

В нее без памяти влюблялись мужчины, ее таланту завидовали, а начинающие актрисы учились играть на сцене по ее ролям. Купить билет "на Швидлер" было невозможно. Заказывать их нужно было за месяц в кассах предварительной продажи. Но близкие люди всегда называли ее просто, нежно и весело – Маля. Сегодня актеры театра Русской драмы – частые гости Мальвины Зиновьевны в доме на ул. Пушкинской. Комичные театральные истории, которыми она их потчует, передаются из уст в уста, превращаясь в нетленные театральные анекдоты, бродящие по Киеву. В день нашей встречи Мальвина Зиновьевна была серьезна и чуть-чуть грустна. Ей хотелось говорить только о главном – о Театре:

– Театр вечен. Как с людьми – умирает один человек, а все остальные продолжают жить, так и с театром. Пока существует человечество, он будет жить и меняться от вкуса, интеллекта людей… Как только у ребенка появляются проблески сознания, он устраивает театр. А изменения в театральной моде – нормальное явление, так как театр рождается не на пустом месте.

– Вы принадлежите к той славной актерской школе, которая по-настоящему умела служить театру, чтя традиции Станиславского…

– К сожалению, да – к старой. Меня стали водить в театр в 20-х годах прошлого столетия. На моих глазах он перерождался. Я жила в Одессе, и там был театр, где актеры манерно вращали глазами, грассировали звук, слишком экспрессивно играли сцены. Но в 37-ом году я увидела московский театр, и узнала о театре Станиславского, Немировича-Данченко. Это был театр современных мне, но старших, чем я тогда была, актеров. Я думаю, что кто не видел Качалова, Тарасову, кто не видел нашего киевского гения Романова – тот не знает, что такое театр. Но говорить: «Вот было время, не то, что нынешнее племя» – удел стариков. И я не стану плохо говорить о современном театре.

– К сожалению, о современном театре сегодня именно молодые отзываются кране негативно.

– Но о том, старом, который сейчас возводится в идеал, тоже говорили плохо. Но именно он принес чувство правды на сцену. Мы узнали, что нельзя рычать, вращать глазами, а нужно искренне чувствовать, знать, во имя чего и для чего ты на сцене. Но это все теория Станиславского… Он ее лучше меня изложил. А я скажу, что театр зависим от времени, города, среды, в которой он существует.

Мой педагог рассказывал удивительную историю о еврейской актрисе Эстер Каминской. Она играла в пьесе «Убой» жену мясника. Ее героиня – тонкая и прелестная женщина не могла выдержать жизни со своим мужем – хамом и грубияном. В конце пьесы она убивает его ножом, которым он убивал скот. Мизансцена выстраивалась по диагонали. Эстер шла с ножом, с которого капала кровь, и повторяла на идиш «дер мессер» – что в переводе означало «этот нож». Она играла это так убедительно, что под театр вызывались обычно 3-4 кареты скорой помощи для женщин, которые не выдерживали этой сцены – их нужно было приводить в чувство. Но когда Каминской запретили играть на идиш и она по-русски с акцентом произносила эту же фразу «этот нош-шь», в зале возникал смех.

В театре все должно быть на своем месте – речь, внешность, ум. Хотя я знала артистов – в жизни глупых и даже некрасивых людей, а на сцене мыслящих, умных красавцев. Но это уже речь идет о божественном таланте. Только если объединяются талант режиссера, драматурга и артиста – тогда это уже МХАТ. Сегодня артисты тоже не бесталанны. Мне кажется, что они очень нуждаются в поддержке.

– Но многие молодые артисты сегодня не утруждают себя размышлениями о серьезном театре, а только и думают о том, как бы подзаработать денег, снявшись в очередной рекламе…

– Пусть себе на здоровье снимаются. На деньги они могут купить себе новые джинсы. Талант это не портит. Абсолютно. Пусть артист работает в рекламе – на то он и артист. Если он потом сможет играть «Царя Федора» как Смоктуновский – ничто не может испортить его. Его может испортить только одно – уход от правды, лесть… А если он выйдет и скажет: «Чистите зубы только такой-то пастой» – ничего не изменится. Но горе – жить от рекламы к рекламе.

В Ташкенте я была знакома с великим Михоэлсом. После концертов в его честь устраивали ужин. Я ждала, когда он сядет, и занимала место по правую руку. Как-то я спросила: «Соломон Михайлович, что нужно, чтобы стать хорошей актрисой?» И этот теоретик, трибун, гений, ответил просто: «Дитя мое, роли нужны». Вот так-то! А реклама – не помеха.

Еще важно, чтобы с режиссером повезло. Мне довелось работать с двумя блистательными режиссерами – Хохловым и Резниковичем. Они оба требовали большой правды, глубины переживания. Работать с хорошим режиссером – большего счастья для актера нет.

– Как вы относитесь к тому легкому успеху, который современному актеру, несмотря на его талант, приносит телевидение?

– Хорошо. А как без успеха можно жить? Он открывает душу, утверждает, снимает страх ненужности. В мои годы критики больше хвалили артистов, чем современные журналисты. Человек, выходящий на сцену, хочет нравиться публике. Если он говорит, что это не так – не верьте ему. Просто нравится не всегда удается. Но иметь успех – это необыкновенное счастье.

У меня был момент, когда я была счастлива, что я актриса. Я играла «Машеньку» Афиногенова. В первом акте Машеньку отвозят к дедушке, который ее не хочет признавать. Он говорит ей: «Ну ладно, почитай мне Диккенса»… Девочка рада, что дедушка обратил на нее внимание, читает и слышит храп. У нее текут слезы. После этой сцены я увидела в проходе маленького мальчика, с шариком. Он сказал мне: «Машенька, не плачь, вот тебе шарик». Разрыдался весь зрительный зал, но для меня это было замечательно. Приятно было и тогда, когда Розов сказал, что поздравляет театр с такой актрисой, как я. А вот даже если от злости и зависти человек говорит о тебе плохо – неприятно.

Актер – это горькая профессия. Одним может нравиться, а другим нет. Даже режиссеры не все воспринимают актеров одинаково.

– Пресловутые театральные интриги, наверное, имели место в вашей жизни?

– К счастью, меня чаша сия почти миновала. Актерство – результат удачи. Банально анекдотическая история случилась со мной, когда я пришла устраиваться в киевский театр Русской драмы, куда меня пригласили заполнить анкету. Я пришла, а директор внезапно мне отказал. Я рыдала, так как не знала украинского языка и мне некуда больше было пойти работать в Киеве. Пришла домой, и вдруг – звонок. Тот же директор говорит ласково: «Почему не приходите за анкетой? Приходите». И меня взяли на работу. Как-то после очередного спектакля он спросил: «А вы знаете, почему вы в театре?» Я подхалимно улыбнулась и сказала: «Благодаря вам, Роман Степанович». «Нет, – ответил он – благодаря секретарше Ривочке. После того, как вы ушли от меня, она прибежала и взволнованно сказала: «Как?! Швидлер будет работать в нашем театре? Я знаю ее по Ташкенту, где она играла все главные молодые роли, а все артистки бегали на нее смотреть». Со временем я узнала, что меня не хотели брать потому, что администратор, который завидовал моему мужу, что тот руководит оперным театром, и актер, у которого была своя пассия на мое место, сговорились и сказали, что в Ташкенте я играла только «Кушать подано» без слов.

– Ваше творчество тесно связано с эстрадой. Не кажется ли вам, что телевизионные предложения в виде передачи «Аншлаг» говорят о кризисе, переживаемом этим жанром?

– Никогда он не будет испытывать кризиса! Потому что эстрада очень близка зрителю. Она дает отдохновение ему. Здесь не нужно глубокого анализа, философии, ума. Все доступно, раскрыто, преподносится на блюдечке. Эстрада никогда не пропадет. На ней будут и Утесовы, и бездари.

– Но все-таки от некоторых шуток того же Петросяна порою уши вянут – настолько это все пресно, не смешно и даже в каком-то смысле безнравственно...

– Нет смысла говорить о нравственности. Человек будет продолжать жить, но по-другому, и старому поколению всегда будет казаться, что новое менее достойно живет, чем оно. Обратите внимание – ведь и раньше человечество совершало массу преступлений. Предвидеть все невозможно. Отец моего мужа работал на заводе, который принадлежал отцу Троцкого. Он рассказывал, что когда Троцкий учился, а на летних каникулах приезжал домой, то устраивал на заводе своего отца рабочую забастовку. Он был убежден в своей правоте. И что из этого вышло? Но мне всегда было ближе личное счастье, чем общественное. Но оно всегда зависит от случая. Не от происхождения, блата, наличия денег…

– В вашей жизни и карьере все-таки случай и везение играют немаловажную роль?

– Только они. Например, когда началась война, многие оказались в Ташкенте. Меня не брали в местный театр, потому что там было много народу. Мы пошли на концерт, где выступала молодая киевская актриса. Ее фельетон был очень хорош, и муж спросил: кто ей его написал? Она направила его к ленинградской писательнице Беньяш. Но та в это время ставила пьесу о Сталинграде. Услыхав, что муж хочет, чтобы она написала для меня фельетон, Беньяш спросила: «У вашей жены грудь большая?» Он ответил: «По-моему, у нее груди вообще нет». И она пригласила меня на травестийную роль тринадцатилетнего мальчика. Маму мальчика убивает осколок, а он не отпускает ее руку и просит, чтобы она встала. Я прочла отрывок. Возникла пауза. Вдруг слышу рыдания. Писательница говорит: «Подожди тут минуточку». И вернулась с высокой седой дамой в черном платье. Я снова прочла. Дама подошла ко мне, погладила по голове и сказала: «Умница». Потом передала писательнице: «Скажите, что я сказала: да. Обязательно – да». И ушла…Это была Анна Ахматова. Так меня взяли в театр.

– О вашем чувстве юмора в Киеве ходят легенды.

– Я всегда умела держаться, когда было очень плохо. Как в Одессе говорят – хохмами отбивалась. Юмор – горькое чувство. Мне кажется, что люди, им обладающие, более тонко, остро чувствуют жизнь. Но это никак не защищает, как думают многие. В плохой жизни им просто прикрывают все свои беды от глаз людей.

– У меня создается ощущение, что вы очень свободный человек, но актер – это все-таки зависимая профессия.

– Конечно. Но то, что во мне есть, не убьет мой повелитель. Присутствие таланта в актерской профессии доказать сложно. Есть режиссеры, желающие свернуть актера в бараний рог – тогда артисту очень плохо. Но итоговую черту провести невозможно. Одному нравится игра, другому – нет. Из актрисы можно сделать гения, а можно и тряпку.

– А ваша личная жизнь влияла на творчество?

– Нет. Наоборот. Если в жизни большое горе – есть возможность уйти от него на сцену и забыться. Сцена заставляет быть сильным.

– А все-таки, чувствуете ли вы, что современный человек стал жестче?

– Не жестче, а более сдержанным… Не мне об этом судить, так как я не могу посмотреть на мир глазами современной девочки. Мы, послереволюционные дети, были хорошими девочками, дочерьми, женами… Но мне кажется, что в жизни есть вечные понятия. Нет дуэлей, но ненависть к врагу осталась, как и осталась большая человеческая любовь.