Арт-критик, журналист, куратор современного искусства и директор по развитию проекта «Детектор медіа» Константин Дорошенко отправился в Нью-Йорк, дабы представить там выставку «ирландского украинца» Майкла Мерфенко. По возвращению он любезно согласился поделиться с «ПРОЗА» своими впечатлениями от Нью-Йорка, его художественных тенденций и настроений.

Хотелось бы поговорить об арт-ситуации в Нью-Йорке и сравнить ее с ситуацией киевской…

В Нью-Йорке я в очередной раз убедился в том, что концепции искусства, существовавшие в 90-х, никого больше не интересуют. Не интересует чрезмерная эпатажная яркость, сарказм, цинизм, излишняя социальность, смакование язв общества и персональных извращений. Не интересует все то, что в большинстве своем предлагают киевские «звезды актуального искусства» сегодня. То, что полагается у нас искусством сегодняшнего дня – это, в лучшем случае, лишь история современного искусства, но не его действительность. И если Ройтбурд или Савадов являются достойными представителями этой истории, то большинство прочих отечественных художников – это попросту несовременно и неактуально.

Что же современно и актуально в Нью-Йорке?

Нью-Йорк настроен на восприятие творческой непосредственности, персональной свежести мышления. Художнику не обязательно предлагать нечто новое. Главное – говорить на своем языке, без эпигонства. В этом языке, разумеется, будут присутствовать влияния, ведь искусство времени постмодернизма немыслимо без влияний и цитат. Но при всем этом высказывание художника должно быть непосредственным, личностным. Не агрессивным, не навязчивым, но личностно эмоциональным, несущим свое ощущение красоты. Речь не идет об искренности уписавшейся со страху девочки, но искренности человека, которому есть что сказать от своего имени, и он может сделать это внятно. Эта искренность не инфантильна. Нью-Йорк растаптывает и перемалывает любую инфантильность. Инфантильность нужна тоталитарным странам, а в странах демократических необходимо быть сильным и четким, даже если ты инвалид.

Что же до эпатажа – и в моде, и в творчестве он – удел американских гопников с их специфической субкультурой, диктуемой героями негритянских районов.

Какое сегодня настроение у Нью-Йорка?

В сегодняшнем Нью-Йорке невозможно не вспомнить эссе, написанное об Америке Бодрияром еще в 80-х. Бодрияр действительно очень четко очертил и предсказал эстетические тенденции, идеологию современной Америки. 80-е годы и президентство Рейгана стали окончательным воплощением, апофеозом американской символики и понимания мощи. Сегодня внятного ощущения этой мощи практически не осталось, но жива ее декларация, ее любимый бодрияровский симулякр – образ Рональда Рейгана и реалий его Америки. Мои слова подтвердят многие нью-йоркские критики – Нью-Йорк обращен к 80-м. Все, что было в те годы, воспринимается чем-то однозначно хорошим, успешным и интересным, пользуется популярностью.

Находятся все новые старички и старушки, которые когда-то сфотографировали Уорхола на поляроид, а сейчас издают по этому поводу целые монографии и альбомы, становятся героями светских раутов и вечеринок, разумеется, не таких бесшабашных, как в уорхоловские времена. Сегодня Уорхол – это тот образ, который ты встречаешь в Нью-Йорке везде: от витрин бутиков с модными тряпочками до гигантских стеллажей книжных магазинов. Он уже не просто часть поп-культуры, но часть американской самоманифестации, Тарас Шевченко американской истории, ее абсолютная легенда. К нему вас стараются приобщить всюду: если у вас нет $ 1.600.000 на маленький портрет Мао работы Энди (такова стартовая цена этой работы на предаукционной выставке Sotheby’s) – можете приобрести кошелек с репродукцией уорхоловских долларов в супермаркете поп-кино, поп-музыки и прочего масскульта.

Повальная увлеченность Уорхолом порой доходит до извращения. Извращения процесса и результатов творчества этого художника. Уорхол снимал каких-то голых людей на свой поляроид, тщательно отбирал отснятый материал и лишь затем выставлял одну фотографию. Сегодня же появляются громадные фолианты с целыми лентами фотопроб Уорхола, и лишь в конце приводится главный кадр каждой сессии. Эту кухню демонстрируют якобы ради изучения искусства, но, по сути, ради обычного обывательского интересничания. В итоге подобных практик, восприятие творчества Уорхола замусоривается. Рабочий материал художника или писателя интересен, по сути, лишь критикам и историкам искусства. Когда же он делается предметом копошения народных масс – это уже не культурный феномен, а социальный – реализация примитивного и бесплодного мещанского любопытства. Художнику, в конце концов, нужно позволить самому решать, что представлять публике и какие из его произведений являются законченными.

Вернемся к тенденциям…

Если анализировать общее настроение респектабельной моды, витрины магазинов и эстетику, которую ньюйоркцы примеряют сегодня к себе и своим образам, то это - 20-е годы. Американцы вспомнили, что кроме поп-арта их изобретением является арт-дэко. Силуэты эпохи этого стиля абсолютно вытеснили на Манхеттене агрессию 90-х, дурацкую сексуальность 80-х с голыми пупками в стиле пляжного диско, все еще терроризирующую глаз в Киеве.

В художественной тусовке Нью-Йорка по-прежнему велик вес гей-среды. Рафинированное нью-йоркское contemporary art продолжает диктоваться гей-критиками и воспевать гей-эстетику. Это, к слову, повлияло на многих украинских художников, которые в свое время побывали в Нью-Йорке и попытались вписаться в его творческую ситуацию, в частности, на тех же Ройтбурда и Савадова. Впрочем, оба они – нынче в Киеве. А гомоэротическая прямолинейность Нью-йоркской арт-сцены также осталась в прошлом. Пришло время нюансов, все той же личностной правды, непосредственности – без социальных и гендерных манифестов.

Среди творческих жителей Челси и Сохо становится очевидным, что по сути они осознают свой город Готэмом. Для них Готэм – это не просто красочный миф о Бэтмене, но, по сути, тайнознание о Нью-Йорке.

Таким образом, современный Нью-Йорк соткан из двух тенденций - декоративно-мистической, готэмской, и из той, что смакует роскошь 80-х – последнего золотого времени, когда еще можно было представить голливудского актера президентом страны; когда США победили в холодной войне и всем казалось, что эта победа окончательная; когда американский стиль жизни вместе с американским искусством ощущался мировой доминантой.

Я слышал, в США развелось множество готов. Правда ли?

Америка, по сути, является центром готического движения. У тамошних готов есть огромные магазины, клубы и специализированные видеосалоны. Они смотрят фильмы про Дракулу и страшно рвутся попасть в якобы средневековую Европу, так как верят, что именно там можно найти настоящую мистику и готику.

Прогулявшись по вечернему Манхеттену и Челси, рассмотрев роскошные небоскребы с химерами, построенные в 20-30-хх годах прошлого столетия, я понял, что Нью-Йорк – невероятно готический город. Он дышит атмосферой готических романов – это конечно, не карнавальная готика примитивных тинейджеров-готов. Истории о Бэтмене и прочих комикс-героях населили атмосферу Нью-Йорка живой, ощутимой мистикой. Молодые американцы не могут понять, что их тяготение к готике происходит именно потому, что они родились в Америке и живут в Нью-Йорке – городе, в котором странное, мистическое и готическое пульсирует сегодня, как нигде. Один из самых ярких центров этой особой энергии – небоскреб «КрайслерБилдинг», светящийся в ночи со всеми своими химерами. Он живой, потому что в нем живут люди.

Вся готика Европы необратимо мертва. Речь уже, по сути, о музеефицированных артефактах, с которых сдувают пыль самодовольные хранители музеев. Все европейские соборы и замки – это игрушки, музейные экспонаты.

Молодежь, рождающаяся в реальности Европейского Союза – совершенного нового, молодого геополитического организма, устремлена в комфортное, обустроенное и успешное будущее, а не к истории и декадансу. Это люди, которые ориентированы догнать и перегнать Америку. Им не до готики. Более Старая Европа вымерла вместе с последними экстравагантными представителями аристократических родов, с тех пор, как ее принцессы Габсбургской крови стали выходить замуж за спортивных бюргеров. Современная Европа – здоровое и, соответственно, очень скучное пространство. Ее население хочет быть еще здоровее и успешнее. То, что оно живет в старинных, хорошо отреставрированных домах, не делает его сколь-либо открытой экстатичному духу готики. А вот в Америке действительно настали времена декаданса и жажды таинственности. Именно в небоскребах Нью-Йорка готика сегодня жива, а соборы Франции – лишь ее мумии, опустевшая форма.

Ты ездил в Нью-Йорк с выставкой Майкла Мерфенко «Гилизм». Украинские кураторы крайне редко по-настоящему работают над экспозицией. Зачастую, они просто вешают картинки на стены. Каковы твои подходы к экспонированию современного искусства?

В Нью-Йорке я на собственном опыте понял то, что увидел в свое время в Венеции: современное искусство нигде так выгодно не работает, как в старинных зданиях и исторических интерьерах. Никакой навороченный современный музей, наполненный светом и техникой, не позволяет достичь такой пронзительности, проникновения в самую глубь подсознания. Для современной экспозиции не важны академическая грамотность и традиционная гармония с интерьером. Современная экспозиция – это, в первую очередь, шоу. Шоу – это экспозиция, которая вызывает эмоции, захватывает внимание помимо логики и желания зрителя. Когда у тебя на выставке есть видео, аудио и прочие медиа – шоу делать легко. Когда у тебя только живопись и графика, но зато есть сложный интерьер – это гораздо сложнее и интереснее. Особенно – когда твой сокуратор – архитектор по образованию и действительно высококультурный человек, такой, как Алла Кучинская, с которой мне повезло работать над этой экспозицией в Украинском институте Нью-Йорка.

Само это здание – уникальный подарок для куратора. Оно будто бы перенесено в Нью-Йорк из Франции – настоящая готика. Принадлежащее Украинскому институту, здание является историческим памятником города, властями охраняется не только его фасад, но и интерьеры, выдержанные в викторианском стиле. Есть залы, декорированные в стиле барокко. Экспозиция размещалась на трех этажах, в семи залах, плюс – коридоры. И создавать ее было очень сложно, но и очень захватывающе. Работы Майкла раскрывались совершенно по-новому – еще более таинственными, эмоциональными, завораживающими, чем я видел их раньше. Когда работа была завершена, у меня было ощущение, будто я защитил диссертацию. А самой ценной профессиональной наградой стала высокая оценка экспозиции паном Андрием Пащуком – человека, который общался и сотрудничал с легендами украинского и мирового искусства ХХ века – Александром Архипенко и Олексой Грищенко. Именно стараниями семьи Пащуков в Киеве, на территории центра «Киев-Донбасс» воспроизведена впечатляющая скульптура Александра Архипенко, мировой звезды модернистского искусства.

Расскажи о своем проекте с Майклом Мерфенко в Нью-Йорке.

«Украинский ирландец» Майкл Мерфенко прозвучал в Нью-Йорке очень неожиданно, свежо и резонансно. Многочисленная публика на открытии - дипломаты, журналисты, критики, антикварные светские дамы, представители экономической элиты и украинской диаспоры – приняла наш проект открыто, даже с энтузиазмом. В Киеве к творчеству Майкла иногда относятся с настороженностью – слишком не схож его изобразительный язык с привычной щедростью мазка украинской школы. Соглашусь с моим коллегой Евгением Минко, в рецензии на «Гилизм» Мерфенко писавшем, что здоровая, полноценная ситуация в contemporary art возникает в той стране, которой присущ культурный номадизм, космополитическая культурная реальность на уровне действительного смешения школ и этнических традиций; где артистическую среду составляют представители разнообразных традиций и наций. Таковые взаимодействуют с контекстом, в котором оказались, но при этом сохраняют свою ментальность. И происходит взаимное обогащение, чреватое самыми неожиданными и выразительными результатами.

В этом отношении, Мерфенко - уникальный пример для Украины, где искусство представлено пока исключительно коренными народами. Поэтому оно самодостаточно и, соответственно, предсказуемо. Это, конечно, не плохо для искусства, как такового, но плохо для его восприятия и критики. В ситуации украинской ментальной монолитности современного искусства любой иной этнос (к примеру, германский, дальневосточный или англо-саксонский), любое ощущение холста, рождаемое другим этническим составом крови, - отторгается, становится невидимым.

До сих пор в искусстве Украины не существует настоящего космополитизма. И потому Мерфенко для многих остается у нас неосознаваемым, невидимым явлением. Но он настоящий современный художник, так как не боится вливаться в иную, новую, чужую культурную ситуацию, впитывать ее, преображать ею свое естество.

Проведя детство в Австралии, получив образование в Бельгии, Майкл реализовал себя как художник именно в Украине. При этом он никогда не пытался воспроизвести здешнюю живописную манеру, сохранял верность западноевропейскому изобразительному языку – интеллектуальному, но дал себе право на эмоциональность. После Базелица, убежден, в европейском искусстве не рождались эмоции. Появлялись лишь какие-то, опять же, интеллектуальные построения в духе психотерапевтических штудий, моделирующие некие эмоциональные состояния, но по факту не апеллирующие к бессознательному, к сердцу или душе. И вот Мерфенко – действительно европейский художник, выплеснувший глубокую, интимную эмоциональность на холсты, как долгое время удавалось лишь выходцам из славянского мира.

Беседовал Анатолий Ульянов, «ПРОЗА»