Наверное, не было прямых признаков, но, я думаю, что, как у художников есть некое видение, какой-то глаз специальный, у музыкантов есть какое-то слышание — ухо специальное, то у любопытствующих людей есть некая предрасположенность к журналистике. Или к археологии, или к истории, или к следственным действиям. Вот любопытно, каким образом отпечаток пальцев приведет к поимке преступника, или каким образом этот зуб мамонта приведет к открытию или к пониманию некой жизни десятки тысяч лет назад. Поэтому, если подумать, то были какие-то моменты в моей жизни как бы бесплодные, то есть бесполезные. Например, я в 1988 году поехал с отцом в Чернобыль. Я не был журналистом — мне было просто интересно. И таких вещей много было, я до этого был археологом, реставратором, моряком дальнего плаванья. И, видимо, это осталось до сих пор, потому что, если бы у меня был какой-то карт-бланш или миллиард долларов, то я бы, конечно, занимался некими тайнами, секретными, общественными или государственными или антропогенными обстоятельствами просто из любопытства и больше ничего. Как, по-моему, академик Ландау говорил, что наука — это удовлетворение собственного любопытства за счет государства, но я не за счет государства, я одно время за счет ВВС удовлетворял, потом за счет 1+1. Все время я кого-то находил или меня кто-то находил.

 

Всеядность какая-то была, наверное, как всякий нормальный человек, читал всякие «Земли Санниковых», всяких мушкетеров. Но вот когда я болел, как всякий ребенок, лежал дома, и читал детскую энциклопедию. И у меня до сих пор так происходит — простудился — нужно  что-то почитать. А потом я как-то прочел Вальтера Скотта и понял, что научился читать. Потому что Вальтера Скотта читать невозможно, это отвратительнейшая литература — свечная. Я потом придумал это слово «свечная». Ни кино, ни других развлечений не было — что делать? Поэтому Тургеневы, Скотты, они как начнут рассусоливать, и понятно почему. Потому что он не спешит, и читатель тоже не спешит, ему вечером в кино не идти, он сидит и читает, ему все эти описания, повествования интересны. Причем, мне это подсказал одноклассник старшего брата, Володя Чайка, он сказал: «Если ты прочитаешь всего Вальтера Скотта, то сможешь читать все». И я прочитал Вальтера Скотта, у меня было полное собрание сочинений. И это все о том же Айвенго, только в разных ипостасях он предстает. Вот, собственно, с тех пор я читаю иногда много, а иногда ничего не читаю. Хотя, в общем, уже стыдно. Потому что, на самом деле, многие очень умные люди, и я с ними согласен, говорят, что читать книжки надо было раньше. Это как люди, перестающие много пить, потому что когда совсем перестают пить, — это алкоголики, а вот когда перестают много — потому что он уже выпил свое. Человек должен прочитать свою сотню или тысячу книг, а потом уже не читать. У меня пока не получается, то есть получается, но рывками. Вот я не читаю, а потом прочитываю 10 романов и потом опять не читаю. 

 

Я такой содержательный идиот, поэтому никогда не помню ни автора, ни названия, я помню о чем произведение. Вот «о чем» было пару очень интересных книг. Один француз написал о лжи. Причем, написано по реальным событиям, когда подающий надежды мальчик все время хотел показать себя не тем, кем он есть, то есть, такая дискуссия между «быть» и «казаться». И вот странным образом ему удалось сконструировать жизнь: якобы окончить университет, получить хороший диплом, работу какую-то важную медицинскую, работать в клинике, работать еще одновременно в ООН, распоряжаться деньгами, то есть стать очень, очень известным человеком. Большой дом, жена, двое детей, шикарная машина — такой буржуазно-идеальный парень. На самом деле, это все было ложью, все это было сконструировано. Он перебивался какими-то займами, брал в долг, и это дело дошло до того, что начало открываться. И чтобы не нарушить равновесия, чтобы не растаивать родственников, он их убил. Он убил папу, маму, дочку, сына и жену. Он сейчас до сих пор в тюрьме. Вообще, это о лжи, — куда она может завести. И еще года три назад я прочитал знаменитую Марию Матиос, и она была вполне приличная, она была не слезливая, чего я ожидал. Это то, что я запомнил, то, что удивило. И Тургенева я прочел этим летом. Конечно, этот парень владел пером. 

 

Нельзя читать Шекспира, или Тургенева, или Чехова, потому что появляется дурацкая планка, после которой совсем тяжко читать современных ребят. Постмодерн, зараза, всем мешает, это самая неприятная история с постмодерном. Я хожу иногда в театр, смотрю спектакли, слушаю музыку, и когда я смотрю современные постановки в театре или читаю заумную литературу, то у меня всегда возникает вопрос: «Ты умеешь диалог поставить или на бумаге написать?» То есть, некая классика, некая школа должна быть. Я тоже с удовольствием станцую в Карнеги Холле, я танцевать не умею, но я могу сделать вид, что вот так я придумал, что это вот такой у меня танец.  

 

Сальвадор Дали на самом деле был лучшим карандашным рисовальщиком, и это дало ему некое право делать то, что он хочет. Но сейчас ты никогда не можешь понять, когда смотришь современную пьесу, умеет ли этот режиссер поставить простой диалог:

– Здравствуй, я тебя люблю.

– До свидания, я тебя не люблю, ты надоел.

 

Если он это умеет, то может делать что угодно, но у меня все время подозрение, что не умеет. Или когда графоман пишет что-то, ты все время думаешь, а он может написать историю? «Расскажи мне историю» — простая вещь. В музыке, в танцах, в поэзии — расскажи мне историю. Сказку можешь, не историю. У меня подозрения все время, что «митці» не умеют историю рассказать.

Знаете, это такой сложный вопрос. Это вопрос о признаках гениальности, на самом-то деле. Разные режиссеры, всякие там Марки Захаровы или Максимилианы Шеллы: ты понимаешь, что это и театр, это и художественный фильм, это и опера. Они, такие режиссеры, могут это, это и это. Но не очень много таких, которые могут. Я ужасно всеядный журналист и я, конечно, не буду себя критиковать, я не скажу, что я дебил и идиот, но я умею писать, я умею делать телевидение, я умею делать радио, я много чего умею. Я писал в своей жизни из разных стран, с разных континентов, на абсолютно разные темы, еще книги какие-то писал, в кино снимался, вот собираюсь в спектакле участвовать. В сегодняшней Украине почти все сосредоточено в некой политической составляющей журналистики, а реально хороший журналист, совсем уже хороший, то есть, уже почти писатель, это же человек, который пишет далеко, а не только о политике. Потому что написать, кто из политиков дурак — это очень легко, это может сделать любой человек, тут нет мастерства. Ты слова найди для оперы. Вот тут-то слов и не найдешь, и таким образом сигнал не пройдет от журналиста к обществу, и таким образом — ты плохой журналист. Поэтому об экономике писать тяжелее, социальные вопросы еще тяжелее, а искусство — совсем уже тяжело. К тому же, настоящие люди, которые делают искусство, они молчуны. Если вы хотите нарваться на посылание вас на х.й, вы должны спросить: «О чем эта картина?» и вас немедленно пошлют. То есть вы должны каким-то образом сами дойти до того, о чем она. 

 

Как в старой американской поговорке об индейцах: «Все индейцы сволочи, всех их в гробы. — Но есть же хорошие индейцы? — Хороших индейцев в хорошие гробы, плохих индейцев — в плохие». Хороший журналист может много, плохой путь будет узкоспециализированным.

 

У меня не было опыта, поэтому я до сих пор не могу перестроиться в славянскую. У меня никакого опыта не было, я нигде не учился в СССР и первые 10 лет карьеры работал на ВВС. Более того, мой шеф тогдашний, Девид Мортон, когда мы с ним разговаривали, сказал мне такую вещь: «Если ты уборщик и придешь к нам наниматься, то мы, по крайней мере, тебя выслушаем, а вот если ты закончил с красным дипломом Московский университет, или Киевский, или Петербургский по классу журналистики, то на порог мы тебя не пустим. Потому что у нас не получится из тебя выбить весь маразм славянско-советский, шансов у тебя нет. А вот если ты не имеешь никаких знаний о медиа-социальном диалоге, то тут мы попробуем».

А не обязательно их заполнять. Понимаете, все, что обсуждается, это эхо большой советской страны. Я думаю, что если вы этот же вопрос зададите в Копенгагене, это вызовет некую улыбку. Переосмыслить день сегодняшний очень сложно, я даже когда-то писал в какой-то газете об этом много лет назад, что вопрос Украины — это не вопрос, что в Советском союзе были большие ракеты или танки, а у нас будут маленькие — у Украины не будет никаких ракет и танков. Но огромное количество людей продолжает думать, что какие-то ракеты будут. А вот в Дании всегда знали, что ракет не будет, поэтому они выбрали пять, семь, два, я не знаю, сколько именно, направлений и они их разрабатывают, где-то фундаментально, где-то прикладным способом, и все. В Украине та же история: это не осколок Советского союза, это другая страна. Осколок — это когда были большие ракеты, а стали маленькие, была большая наука — стала маленькая. Нет, это неправда, это Дания. Надо понять: к чему лежит душа у датчан, тем они и стали заниматься. К чему лежит душа у украинца? Я хорошо знаю, что такое украинская наука, это огромнейший советский монстр, огромный, сильно закрученный на военно-промышленном комплексе, очень сильно. И, по остаточному принципу, на фундаментальной науке. Сейчас словосочетание «фундаментальная наука», я думаю, мало кем понимается. Такая наука — это нечто бесцельное, которое никуда нельзя приложить. У 99%  местного истеблишмента возникает ощущение, что наука это то, что дает результат. Фундаментальная наука не дает никакого результата, она дает прорывной результат через много лет, через сотню лет, или через двести, и этот результат меняет реальность. Например, атомная бомба. Кто-то когда-то понял, что есть атом, потом стали думать, каким-то образом это зафиксировали, и так далее, и так далее. Прошли сотни лет до тех пор, пока не взорвалась атомная бомба, которая помогла американцам выиграть вторую мировую войну и не уложить своих солдат в гробы. А потом придумали атомные электростанции, а потом атомные подводные лодки и это, каким-то образом, может, приведет к тому, что будет управляемый термоядерный синтез, что даст возможность неисчерпаемой энергии на земном шаре, эта история будет длиться дальше, возможно. Но, наверняка, все крутили у виска тому человеку, который сказал, что атом есть.

 

В Украине, в Институте ботаники, существует гербарий, там есть вещи, датированные 1715 годом, времен жизни Петра или Мазепы, кто патриот какой страны — выбирайте. И это фундаментальная наука, и она важнее, чем огромное количество сиюминутных результатов. Мы просто теперь знаем, как выглядела земля Украина триста лет тому назад. И это подчас важнее, чем то, что произойдет завтра. Думаю, что, когда какой-то ботаник, какой-то Паганель, взял эту травку 300 лет тому назад и положил ее между двумя листами сухой бумаги, на него смотрели как на идиота.

Это очень сложный вопрос и ответ практически невозможно получить, потому что такой закон есть у любопытствующих людей: оснований для смеха и слез всегда очень много и, соответственно, шкала стирается. Ты перестаешь фиксировать такие вещи, это просто часть твоей жизни, поэтому всегда очень тяжело отвечать на такие вопросы. Какие-то задержания у меня были в Иране, я помню, хотя это не очень весело. Две-три войны, где я был, Вьетнам, Индия, но как-то все непонятно, много всего. Может книжку написать?

 

А, вот история. В самом начале 90-х у журналистов был свой самолет. Журналистов было очень мало, имеется в виду, журналистов-журналистов. Из «Комсомольского знамени», из Козы, и всякие иностранцы или работающие на иностранцев. Но на этом сломе истеблишмент никогда не мог посчитать, сколько на самом деле стоит авиаперелет. Картина была такая, — сейчас в нее трудно поверить, — вот ты спишь, тебе звонят и говорят: «Мыколо, в Сочи полетишь? Там переговоры по флоту». Мы собирались медленно в Жулянах, как в такси садились. У каждого было свое большое кресло, потому что в этом самолете летали раньше генералы или министры, и все курили, потому что тогда курить можно было в обычных самолетах, а капитан не любил это курение. Кто-то бутылку брал, кто-то ел, семейная обстановка была. Капитан периодически выходил  и просит не курить, грозил, что курение может вызвать поломку и самолет упадет. Все ему отвечали: «Ну, Василь Петрович, ну, курим мы, ну и ладно, ну что там». А самолет был турбовинтовой. Все курят, балагурят и вдруг шум вокруг начинает затихать. Кто-то обратил внимание, все стали смотреть в иллюминаторы — из четырех винтов работает один. Все побросали сигареты. С тех пор все курили в хвосте и по очереди. А капитан, устав просить, просто выключил  на время двигатели. Но страшно было, что падаем. Все были уверенны, что все закончится авиакатастрофой. Учитывая, что вообще ненавижу летать, мне было хуже всех.

 

Еще, когда летали, случай был в Сочи: оказалось, что мы, как украинцы, то есть, уже иностранцы, должны оплатить взлет-посадку. А начальником пресс-службы Министерства иностранных дел был такой Валерий Петрович Ингульский, великий человек, который очень много сделал для журналистики, особенно международной. И ему сообщают, что будут брать деньги, а кошелек не безразмерный, и он долго думал, но что придумал! Там есть порог пребывания самолета в аэропорту, взлет-посадка в любом случае оплачивается, но за содержание самолета — другие деньги. Он связывается с Керчью, договаривается, мы садимся, подают трап, мы выскакиваем, и самолет снова взлетает и направляется в Керчь. Мы два дня провели в Сочи, по рации синхронизировали наше прибытие в аэропорт, самолет садится, мы заскакиваем в него, и он улетает. Вот так экономили. 

 

Никаких. Знаете, любознательность для журналиста всегда важнее, чем алкоголь. И если твой приоритет может быть сломлен, тогда ты не журналист, тогда ты алкоголик. Вот и все. И эти разговоры о том, что все это потому, что он много знает, поэтому становится пессимистом — это неправда. У меня есть внутреннее подозрение, что существует такая категория журналистов, которая, рассказывая, что все плохо, на самом деле имеет в виду себя. Он-то думал, что будет больше зарабатывать, будет прославлен, будет такой классный, а он никак не прославлен, зарабатывает не так, как он думал, и все в жизни не удалось. И раз все в жизни у меня не удалась, то это же не я дурак (кто сознается, что он дурак?), это вот в стране плохо. На самом деле всего разного много, есть то, что плохо, но, если смотреть, как тот человек, о котором мы говорили, «на заборе», то можно увидеть много хорошего и много, я бы сказал, перспективного. Я знаю многих людей, у которых все «плохо-плохо». Когда ты приходишь в одну и ту же компанию, продолжаются зима, весна, лето, осень, люди целуются на улицах, шутят, смеются, кто-то путешествует, а в компании все слышится, что вот еще секунд сорок и нам п….ц. И опять, и опять. 

 

Когда-то, давным-давно, мы сидели с Севой Новгородцевым, таким персонажем, как мне кажется, очень известным, с ним очень интересно поболтать. Вообще, со всеми, кто давно живет в Лондоне, очень интересно говорить, потому, что они уже говорят «моя королева», «моя страна», понятно, что если ты уже 30 лет прожил там, то как ты будешь говорить? Но, когда на русском так говорят, то это сложно ушам. Надо сказать, что первое поколение бибисистов — это гигантски образованные люди, это просто какой-то бред, это нечестно. Это просто нечестно так много знать, это доктора всех наук.  И вот, разговариваем с Севой, настроение у меня было не очень, и я заладил: «Все лажа», и он мне ответил: «Ну, что я могу сказать, читаешь нашу историю (имеется в виду Британскую), какой-то 1300 год, и думаешь, ну все, конец, переворачиваешь страницу — смотришь, все устаканилось. И таких случаев миллиард». И у нас тоже: «Должен победить Чорновил», «Все, конец, Кравчук победил, нам конец, ужас, ужас», «СНГ — нам конец», «Кучма ушел в отставку — нам конец», «Пынзенык — нам конец», «Кучма стал президентом — нам конец», то есть каждый раз — все, катастрофа. Такое кликушество огромное. Знаете, ежели оно не сдохло за тысячу лет, то, поверьте мне, оно не сдохнет уже. Оно, — это  имею в виду Украину, и тяжело будет, и будет лажово, и будет хуже, и будет лучше, но уже не надо думать о тех вещах, о которых кричат с утра и до вечера.

Да все так же понимается. Я иногда думаю об этом Мыколе Вересне. Мне хорошо, потому что я по паспорту Сытник и могу на себя смотреть со стороны некоторым образом. Вот я и думаю, смотря на себя: «Ты, подонок, такой же, как 15-летний мальчик». Я очень болезненно переношу, когда я теряю лицо, поэтому остается его не терять. А для того, чтобы не терять лицо, на самом деле достаточно десяти заповедей, лежащих где-то в подкорке. Конечно, что-то изменилось, за многие вещи стыдно, неловко, но когда смотришь масштабно, ты понимаешь, что никому зла не сделал. Поэтому, в общем, я собой доволен. Я не особо лукавил в своей жизни. Хотя я человек самокритичный, когда Сытник в плохом настроении, он смотрит на Вересня и желчно говорит: «Ну, что ты там, скотина, натворил». Но особо я бы не сказал, что я какой-то выдающийся грешник.

Я не знаю. Это даже не мысли, это хор моих знакомых, такая оратория у них на тему «пиши», а я все никак не пойму, писать ли мне. Я очень кумулятивный человек, если я что делаю, то я уже делаю это по гамбургскому счету. Но, если сесть и начать, это же я вообще выходить не буду, обрасту, буду вонять, буду худой и голодный, или буду толстый, буду все время жрать, курить, в общем — отвратительно. Я вспоминаю Адама Михника и как мы выпивали. Конечно, по сравнению с Адамом, я совершенно нулевой человек, потому что это глыба, восточно-европейский монстр и у него в десять раз больше историй и о нем в десять раз больше историй, и легенд, феноменальные есть легенды о нем, и я его спросил: «Почему ты не пишешь?» Он говорит: «Это такое впечатление, что ты заканчиваешь жизнь, я пока еще не собираюсь». Я не скажу, что на меня это повлияло, но я об этом думаю иногда. Вот будет мне 93 — можно сесть. Есть, конечно, те, которые писали и в 30, и в 40 и жили до 90, и ничего. На самом деле я думаю, что все мысли, которые я вам изложил — это попытка от себя спрятаться, на самом деле. Это лень. Мне лень. Но лентяи самые плодотворные люди, но только те, которые честно говорят: «Я лентяй».

 

Нет, у меня же еще и реноме теперь. Хорошо мне было 20 лет назад, а сейчас мне плохо, конечно. Когда ты что-то наделал уже, и вроде не особо ругают, то возникает вот это дурацкое реноме и ты уже не можешь делать плохо. А потом, профессионализм, и ты просто не умеешь делать плохо. И ты откажешься от 90% проектов, потому что понимаешь, что от тебя требуется невозможное — сделать хорошо за маленькие деньги.  А ты не можешь за стоимость Жигулей сделать Мерседес, а тебе стыдно делать Жигули, просверливать решетку радиатора и цеплять мерседесовский значек на ладу. Поэтому приходится делать все прилично.

 

Когда я задумался об этом первый раз — это было ужасно. Еще не было независимости, я работал тогда на ВВС. Но я тогда не знал, что все слушают ВВС, думал, что всего-то 15 диссидентов и 100 еще каких-то людей. Я иду по Киеву, какая-то очередная манифестация, я иду по направлению к толпе. Тут такси прорывается и так тормозит резко. Выходят из такси Люда Белецкая и Оля Мусафирова. Надо сказать, что тогда же не было интернета, это к вопросу об Остальском, и пока ты лично не увидишь, не узнаешь от очевидца, которому ты доверяешь, то, значит, информация никуда и не уходила. Я спрашиваю: «А чего это вы так тормозили резко?» Они рассказывают: «Ты представляешь, мы едем, и мы не знаем, что происходит, головами крутим, увидели тебя, и я говорю Оле: «О, Вересень» и тут таксист как нажал на тормоза и спросил, крича: «Сам Мыкола Вересень?!» И я подумал: «О, блин, а это, оказывается, так ответственно, это скажешь глупость — и все это услышали. У, блин». 

 

Второй концерт Паганини, естественно, для скрипки с оркестром. Сейчас у меня в машине. Я всеядный достаточно. Мне легче сказать, что мне не нравится. Мне не нравится 80% советской эстрады и 99, (9)% русской эстрады и примерно 95% украинской эстрады, а все остальное я вполне могу себе позволить послушать. Это то, о чем мы говорили: если Паганини послушаешь, то с Аллой Пугачевой — тяжело. У нее есть, конечно, пару-тройку звездных песен, но там такой симбиоз, там композиторы рядом стояли, поэты, аранжировщики, и все получилось. Если у вас есть правильное клише, то вам очень легко определить, кто есть кто.  Я расскажу вам две простые истории о музыке, и вы поймете, о чем речь. 

 

Когда-то в интервью Майкл Джексон сказал, что когда он был маленький, он прослушал массу классической музыки, но особенно на него повлиял Чайковский, а среди всего Чайковского — Щелкунчик. И в чем было его удивление — когда он прослушал сто двадцатый раз, он понял, что это все хиты, каждая мелодия этого произведения — хит. И тогда он подумал, а можно ли в современной поп-музыке делать так, и писать так, и создавать так, чтобы все было хитами, как у Чайковского. И тут у меня появилось клише. Если поставить на это место Киркорова, Баскова, то можно представить себе, что такой ответ будет на вопрос? Тогда понимаешь, что Джексон, не смотря на то, что попса это или не попса — он стоял на плечах гигантов и сам это понимал.

 

Или Стинг, я недавно слушал с ним интервью, его долго расспрашивали о музыке и спросили: «Что же такое, все-таки, музыка?» И Стинг ответил, что есть некий идеал музыки, гармония — это тишина. И музыканты обрамляют тишину, как художники картину хорошей рамой. И он сказал: «Знаете, я учился у Майлса Девиса и все не могу понять, что было важнее в его музыке, — звуки или паузы между звуками». А теперь поставьте на это место кого бы то ни было с постсоветского пространства, и станет все ясно. 

 

Кстати, Бетховен некоторые произведения начинал именно с тишины. Поэтому Паганини круче. И знаете почему? Даже не в Паганини дело. Дело в объеме знаний. Когда ты начинаешь анализировать некий симфонический оркестр. Там около тридцати ребят. Каждый из этих тридцати ребят закончил обычную и музыкальную школу — 10 лет, потом он закончил консерваторию — 15 лет,  потом он показывал себя неплохо и потом его взяли в симфонический оркестр. И мы просто берем в среднем 15 или 17 лет обучения одного человека, умножаем на тридцать и получаем некий пространственно-временной отрезок. Путем несложных подсчетов, даже в случае 15 лет — четыреста пятьдесят лет знаний сидит в одной оркестровой яме. 450 лет образования там сидит! Почти полтысячелетия знаний сидят в одном месте.

 

И рядом сидит «три кусочека колбаски». И никак. Несопоставимо.