— В рядах задержанных я оказался по случайности. Когда снимал, увлекся картинкой и попал в кольцо спецназа. Думал сначала, что просто с площади вытесняют, но потом кольцо стало сужаться, и получился коридор к автозаку.

— Самое жуткое было на площади. Некоторые омоновцы были готовы убивать. Если ктото падал, его пинали ногами по очереди и радостно прыгали по телу. Вряд ли после такого ктото выживал. Могли и стрелять начать. К задержанным относились с презрением. Все спецназовцы — идеологически накаченные. Они искренне считали, что все участники проплаченные и все они — враги народа. Именно так они называли нас в разговорах между собой. Изза этого они относились к нам в основном с презрением и ненавистью. Когда нас задержали, в автозаке мы провели около трех часов. Около двух часов мы стояли лицом к стенам в центре изоля¬тора правонарушителей, после этого нам позволили сесть на пол в коридоре. В течение 15 часов нам никаких обвинений не предъявлялось. По изолятору нас переводили с места на место. Поспать не получалось. Еды и питья тоже никаких не давали. Пили водопроводную воду из крана в туалете. Во вторник утром еще никого не кормили. В среду вечером нас в камеры пустили, наконец мы смогли поспать. В автозак, рассчитанный на 11 человек, затолкали вдвое больше. Кислород тут же закончился, мы начали кричать, стучать. Нас по очереди выпускали подышать. У меня прихватило сердце, пришлось просить валидол. Спецназовцы нехотя поискали и нашли. Просроченный.

 

 

 

 

 

— Спрашивали личные данные и что я делал на площади. О том, что я делал, писали сами, не слушая, что я им говорю. Получалось, что я митинговал, кричал лозунги «Долой!» и «Живи, Беларусь!», «Уходи, Лукашенко!». Нашлись два свидетеля, которые знают меня по имени и видели меня митингующего. Более подробный допрос был позже в ГУВД. Видимо, тогда уже вычислили, что по не отобранным телефонам я писал SMS о своем местонахождении. Спрашивали о содержании сообщений. Их волновало, какие именно сведения я передавал.

— Пытался неоднократно. В ответ звучали смех и мат. Когда во вторник вечером нас повезли в Дворец правосудия, так называемый партизанский суд, я решил письменно об этом сообщить. Суд, кстати, был формальностью. Судья зачитала содержание протокола: сопротивление, выкрикивание лозунгов. Я написал, что не согласен. И расписал, как происходили события. Судья сказала, что дело отправляется на доработку. А на бумажке, которую обязан был подписать — она пришивалась к делу, — я заявил о своей голодовке. В ответ мне сказали: «Мы тебя и так не собираемся кормить».

— В ночь со вторника на среду нам удалось поспать. Правда, в камерах кроватей было меньше, чем задержанных. Спали по очереди. Свет не выключался, постоянно к нам приходили с проверками. Было ощущение, что мы в фашистском концлагере. Как только удавалось заснуть, начинала грохотать дверь и начиналась перекличка. В шесть утра нас разбудил гимн Белоруссии — это заработало радио. После гимна прозвучала речь Лукашенко, и началась передача про достижения в народном хозяйстве. Все это очень напоминало времена «совка».

— Да. При первом же обыске я показал свое удостоверение. Однако мне сказали, что раз я из газеты «Мой район», то в своем районе и надо было сидеть.

— Когда спрашивали про сообщения, то поинтересовались, не я ли объявлял голодовку. Я повторил требование о встрече с сотрудником МИД¬а. Видимо, обо мне кому¬то сообщили наверх, потому что позже меня привели к директору этого изолятора. Он спросил, есть ли у меня жалобы на здоровье, условия содержания. Затем меня повезли в суд, неожиданно отдали вещи и попросили проверить их сохранность. Не было взято ничего. По случайности они даже не тронули камеру. У других фотографов изымали. Из суда меня снова посадили в автозак и довезли до железнодорожного вокзала. Дверь автобуса открыли и отпустили. Правда, когда я брал билет, кажется, за мной присматривала милиция.

— На сотрудников российского МИДа не в обиде. Сам знал, куда ехал, вот и нарвался. Я уверен, они пытались чтото сделать, мне просто никакой информации не сообщалось совсем.