Исследователи отмечают: “В нынешней постсоветской России этому альтернативному нарративу дается бурный и поощряемый государством отпор – такова историографическая реакция, связанная с «превентивной контрреволюцией» президента Владимира Путина. Но это уже совсем другая история, которая соединяет победу во Второй мировой войне с долгой чередой российских войн. Сегодняшний культ войны остается «советским» лишь постольку, поскольку советская культура победы была и русской тоже. Между тем, пока был жив Советский Союз, миф о войне поддерживал советскую экономическую систему в такой же мере, в какой он утверждал место России как первой среди равных советских наций” (там же).

То есть культура победы, а точнее культ победы затормозила развитие страны. Это важно и интересно, означая, что опору страна  в очередной раз нашла не в материальных успехах, а в нематериальных. Только этим можно объяснить, что десятилетиями воспитывается и поднимается этот “культ”. Но восприятие его в 45 году и сегодня просто не могут быть одинаковыми, хотя бы потому, что все меньше остается число живых свидетелей войны.

Реальные победители вообще не стали такими в жизни после войны: “советская культура победы была культурой победы советского строя, а не «винтиков», на которых, по словам Сталина, этот строй держался. Возвращающимся ветеранам предстояло превратиться из частей военной машины в винтики гражданского механизма. Они не рассматривались в качестве отдельной социальной группы и потому не имели никаких оснований претендовать на какие-то особые привилегии. После завершения начального этапа демобилизации (1945–1948) всякому специальному попечению о них пришел конец. Только инвалиды войны сохранили право на элементарную социальную помощь, причем мизерность их льгот не могла не вынуждать их вернуться на работу – если, конечно, это вообще было возможно. Многим ветеранам возвращение домой принесло горькое разочарование” (там же).

Правда всегда плоха и потому опасна для того, кто будет ее держаться. Государство наперед всей своей мощью отрицает ее, борясь как с ней, так и с теми, кто смеет возражать. 

А. Колесников выделяет ряд инструментов, которые он обозначил как технологии вранья [16]:

• то, что раньше отрицалось, поднимается как знамя, например: “секретные протоколы — это «победа советской дипломатии”;
• возвращение советских версий стыдных событий: “возвращение советских версий стыдных событий”;
•  восстанавливаются сталинские клише: “в 1939–1940-м пришли забрать у Польши Западную Белоруссию и Западную Украину, чтобы защитить наших братьев — белорусов и украинцев. Крым забрали ровно под тем же предлогом защиты очередных братьев”;
• последняя технология: “мы можем быть только жертвами, не убийцами А если мы убийцы, то у нас тоже были жертвы. И наши жертвы поважнее ваших будут”.

И еще окончательный вывод: “Маргинальный исторический дискурс становится государственным мейнстримом. Рано или поздно с этим типом авторитарного режима такая скверная история должна была произойти. И вот — произошла: прямая ложь возведена в ранг официальной политики”.

Вот замечания К. Залесского на эту же тему войны и ее интерпретации [17]:

• “Если мы будем смотреть на то, что происходило, то можно сказать, что Красная армия как таковая была уничтожена. То есть та Красная армия, которую создавало рабоче-крестьянское государство (и создало ее к 1941 году — там большая была армия, больше пяти миллионов человек), она была уничтожена в 1941 году. Она как таковая перестала существовать”;
• “Как только война закончилась, сразу же это все сломали. Это была корректировка кардинальнейшая совершенно. Сразу начали давить на церковь, закрывать открытые храмы. Начали сажать, как положено по традиции. И по большому счету, во время войны не открывали храмы, это миф, что в Советском Союзе стали во время войны активно их открывать — во время войны не стали закрывать храмы, открытые немцами. И за счет этого их количество увеличилось. Можно сказать, что во время войны из тактических соображений был сделан отход от советской идеологии. А после был к ней возврат. Ну, и не от хорошей жизни был этот отход, абсолютно не от хорошей жизни”;
• “Во время Первой мировой войны происходило абсолютно то же самое в газетах и журналах, причем, не только наших, но и в английских, французских, немецких. И такая же картина наблюдалась в ходе Второй мировой. Все средства массовой информации этим занимались. Вопрос возникал только один. Когда это делается во время войны — это делается исходя из необходимости пропаганды. Нельзя осуждать того же самого Кривицкого за то, что он описал подвиг 28 панфиловцев так, как он его описал, потому что ему нужно было показать своим читателям (а он писал в «Красной Звезде», то есть показать всей стране) подвиг народа. Героический подвиг народа, самоотверженно отдавшего свою жизнь. Нужно ему это было написать? Обязательно нужно. Было бы это не 28 панфиловцев, а 30 саперов — не играет никакой роли. Мы осуждать его за это не можем. Если это обосновано целями пропаганды, то в момент окончания войны эти цели перестают работать. То есть после войны историки должны рассмотреть все военные мифы и совершенно спокойно с исторической точки зрения написать, что происходило на самом деле. При этом власть предержащие должны относиться к этому абсолютно нормально и не отстаивать мифы. У нас этого не произошло, потому что после окончания войны у всех эти пропагандистские цели полностью сохранились. У советского правительства военная пропаганда все равно осталась, и нужно было убеждать собственный народ в том, чего не существует”.

Чем важнее нарратив, тем на большом количестве искажений действительности он построен. Множество героев прошлого сегодня существуют только за счет “подавления” другой точки зрения. Причем среди них множество известных людей: 28 панфиловцев, Зоя Космодемьянская, молодогвардейцы и др.

Пропаганда порождает туннельное видение, заставляя своей мощью и множественностью повторов видеть в мире то, что она навязывает.

Мягкий авторитаризм разрешает определенную дозу критичности, напрямую не затрагивающей первое лицо. Такая критичность привлекает читателей, в отличие от чисто официальной пропаганды советского периода. Моделирование достоверности показывает, что очень серьезно действуют на массовой сознание не релаьные историки, а виртуальные потоки в виде фильмов и телесериалов, способные удерживать и закреплять официальный нарратив.

Все это направлено на создание общей идентичности.

Что кроме языковых различий создает развилку идентичностей? Это история прошлого, в которой начинает проявляться взгляд другой стороны, а не только монолог, это сегодняшние войны, где уже точно присутствуют две стороны, это литературные тексты или кино, поскольку они не только описывают, но и усиливают “вибрации” национальной души. Кстати, Тарапуньку не воспринимали как отрицательный образ, возможно, потому, что смешное не может быть отрицательным.

Отключение от чужих информационных и виртуальных потоков работает, когда им есть реальная замена. Ирану, например, удалось отключить такие западные детские потоки, только создав свои на адекватную замену: своя детская анимация, свои куклы типа Барби и Кена. Но у них другая религия, а это более сильный мотиватор, чем даже идеология.

Своя интерпретация тех же событий будет возникать, если они имеют значимость для своей картины мира. Например, Россия повествует о Беларуси под своим углом зрения, Украина –  под своим. Или о Польше, или о Венгрии, или о Молдове… О последней мы вообще ничего не знаем, а ведь это сосед…

Перестройка смогла делать свои робкие шаги только тогда, когда власть сама стала разрушать свою советскую модель мира. Только разрушив ее, можно было вводить новую, где уже были новые герои и новые враги. А история как раз и пишется о героях и врагах. То есть можно было писать совершенно новую историю, что было невозможным без такого предварительного системного разрушения прошлого.

Мы видим вокруг нас только тот мир, который записан в нашей модели мира. Тот, кто владеет правилами  построения этой модели, и является настоящим властелином мира. Сейчас на эту роль претендует техгиганты, или те, кто стоят за ними. Гугл расскажет, а Нетфликс покажет, а сидящие по всему миру в комфортных креслах пользователи будут кивать головами с широко раскрытыми экрану глазами.

Фейки исторические очень серьезно связаны с фейками современными, поскольку они создаются в рамках одной системы видения окружающего мира.

О. Малинова говорит в интервью о своей книге “Актуальное прошлое” [18]:

– “символическая политика — это как раз деятельность, связанная с производством разных видений мира, в котором мы живем, и конкуренцией этих видений. Совершенно очевидно, что прошлое является одной из арен такой конкуренции, причем очень важной, потому что оно играет большую роль в том, как мы понимаем настоящее”;

– “за эти годы кардинально изменился принцип построения смысловой схемы прошлого. В первые годы постсоветской России ельцинская элита выстраивала то, что я бы назвала критическим нарративом; он обосновывал концепцию новой России. Логика выглядела примерно так: новая, постсоветская Россия — это проект, преодолевающий недостатки старой, то есть прежде всего советской, но также и постсоветской России. Такое противопоставление было важно, поскольку оправдание реформ 1990-х годов опиралось на критику недостатков советского периода. Именно они служили главным аргументом, оправдывающим трудности, связанные с реформами. Что касается дореволюционного прошлого, оно в этой модели интерпретировалось двояко. С одной стороны, много говорилось о необходимости преодоления «связи времен», разорванной по идеологическим причинам, и в этом направлении действительно кое-что делалось, хотя и несистематически. Но в то же время и досоветский период рассматривался в логике критического нарратива, как то, что предопределило октябрьскую катастрофу. На мой взгляд, такое понимание дореволюционной истории в значительной степени определялось тем, политики 1990-х оперировали советской смысловой схемой, в которой вся новая история России описывалась как предыстория Октября. В начале 2000-х годов схема рассказа о прошлом в официальном политическом дискурсе стала меняться. Стал складываться нарратив, который можно назвать апологетическим — он акцентировал преимущественно «положительные» страницы коллективного прошлого. В основе этого нарратива — идея тысячелетнего великого государства, которая пришла на смену концепции новой России. Собственно, вся смысловая схема как раз и была построена на «вспоминании» положительных моментов. Поворот к этой модели был сопряжен с приостановкой той работы над «трудным прошлым» (прежде всего, хотя и неисключительно, над сталинским периодом), которая была начата в годы перестройки и в какой-то степени досталась постсоветской России в наследство от перестроечного СССР”; 

– “В 2000-х Великая Отечественная война стала представляться как событие, которым мы вправе гордиться. Именно тема гордости — не скорби — стала ключевой. Победа связывается с судьбой великого государства, и послевоенные успехи — превращение СССР в сверхдержаву — кажутся не менее значимыми, чем победа над нацизмом. Но главное, что Великая Отечественная война стала рассматриваться как центральное событие тысячелетней истории Российского государства, своеобразный «миф основания»”.

Малинова говорит о конструировании памяти как об очень системном и затратном процессе: “Память о жизни страны, народа — это не только нечто такое, что существует у нас в головах. Она всегда опирается на определенную инфраструктуру. Чтобы ее поддерживать, нужны правильно названные улицы, соответствующие музеи, достопримечательности, организованный календарь праздников, наконец. Поэтому перестройка инфраструктуры памяти — это прежде всего колоссальная системная работа, требующая помимо творческой энергии сил, времени и средств” [19].

И еще: “Люди, занимающиеся политикой памяти, в первую очередь создают смысловую схему прошлого, отвечающую их интересам. Схему, которая появилась в 90-е, я называю критической. В ее основе лежала идея Новой России, преодолевающей те проблемы, с которыми не удавалось справиться ни советскому, ни царскому режиму. Отсюда критическая оценка прошлого, прочитываемого через трагедии, которые наша страна пережила в ХХ веке. Очень характерна в этом смысле трансформация памяти о Великой Отечественной войне, предпринятая в 90-е годы. Со времен Брежнева все помнили про “Победу народа, которая была достигнута благодаря…” — а дальше подставить нужное: КПСС, самоотверженному труду, мудрому руководству… А новая идея была в том, чтобы “благодаря” заменить на “вопреки”, сфокусировав внимание на лишениях и жертвах простых людей. Эта схема находила отражение в официальных речах ельцинской элиты, в монументальном искусстве и литературе” (там же).

И все равно такое решение политизирует историю, только в другую сторону. Хотя в 2014 г. стояла задача выбросить из учебника истории “идеологический мусор” [20]. Сейчас же его, наверняка, добавили. Когда система стабилизируется, она, наоборот, набирает большой объем  “идеологического мусора”, который постепенно накапливается, поскольку конфликтность “сглаживается”. 

В результате просто история становится политической или политизированной. В своей работе она превращается в какую-то политическую археологию, когда в результате таких “раскопок” берется только часть найденного, а остальное прячется, то ли для будущих поколений, то ли навсегда.

Сегодня историю создают не историки, а “телевещатели” или скорее “телевешатели”, задача которых состоит в  том, чтобы раздать всем нужные ярлыки, соответствующие сегодняшним представлениям о картине мира, где враги занимают главное место. 

А. Невзоров говорит: “мы видим, сколько денег тратится на того же Соловьева. Хотя не надо нападать на Соловьева, он бесценен действительно для полностью децеребрированной части населения он создает прекрасную иллюзию. Они не смогли бы без этой иллюзии жить. И он хранитель слепоты, и мне он нравится. Только кстати передайте, чтобы он никогда больше оранж на себя не надевал, потому что он выглядит как апельсин-мутант с головой индюшки. Так нельзя. Он занят серьезным делом, он занимается госпропагандой, он отмазывает неотмазуемое. Он очень старается. Ведь не всякий человек может даже за деньги утверждать, что Россия – это та страна, которую от распада может спасти только сильный удар пожилого математика в живот. Над ним ржут, издеваются. Но он делает, кстати, огромное дело” [21].

Невзоров подчеркивает, что Соловьев поставляет зрителям галлюцинации, к которым они привыкают: “Поэтому, представь себе, что кто-нибудь возьмет и в одночасье разрушит этот мир и эту иллюзию людей. И вот тогда произойдет действительно у телевизоров массовый замор. А лечить-то некому этих людей”

Возникли даж “межканальные” войны, поскольку все борются за бюджет, ведь все это госпропаганда, и кто-то должен ее оплачивать: “Лучшие «перлы» о Соловьёве в исполнении Урганта: Самая последняя прозвучала в недавнем выпуске от 27 апреля этого года. Иван попросил зрителей сбрасывать деньги в фонд «Говорящие птицы России. нет», при этом обсуждал скандал Уткина и Соловьёва. До этого, осенью прошлого года, Иван и Соловьёв стали главными претендентами, подходящими под описание песни Бориса Гребенщикова «Вечерний М.». Соловьёв отрицал своё сходство, а вот Иван сразу сказал: «Мы с огромным удовольствием пригласили бы Борис Борисовича спеть эту песню вживую, но, к сожалению, по корпоративной этике мы не можем на «Первом канале» исполнять песни о сотрудниках других каналов». А затем добавил: «Мы все, кто работает по вечерам, – дружная, большая семья. Мы каждое утро просыпаемся под радиопередачи друг друга», – опять намекая на того самого «соловья». Затем в «Вечернем Урганте» последовала ярчайшая шутка Ивана. Он высмеял рекорд Соловьева – у него был самый продолжительный эфир за неделю. Сначала показалось, что ведущий оставит эту новость без язвительной шутки, но нет. Рекорд коллеги был сравнён со случаем, «когда в 97 году забыли камеры выключить в телемагазине». Далее последовал рассказ об электронных чётках, которые легко взломали хакеры и, по словам Ивана, перенаправили все желания себе. «Хакеры … попали в Книгу рекордов Гиннесса. Что говорит о том, что и на «России» работают католики!» А тут нужно вспомнить, что Соловьёв обладает видом на жительство в Италии” [22].

Ургант и сам не прочь влиться в госпропаганду, если шутит про Навального так: “Конечно, главные новости — сегодня все сидели мы, смотрели новости, думали: “Ну, выйдет — не выйдет, выйдет — не выйдет, выйдет — не выйдет”. Ну, не вышел! Я про День сурка», — сказал Ургант вечером 2 февраля в начале выпуска «Вечернего Урганта». Ведущий упомянул День сурка, комментируя репортаж о грызунах в Ленинградском зоопарке, которые не вышли из своих домиков. День сурка действительно отмечался 2 февраля, но в России не популярен. В этот день по поведению сурков пытаются судить о том, какой будет предстоящая весна — наступит рано или впереди еще несколько недель зимы. Пользователи Twitter уверены, что Ургант таким образом намекнул на Навального” [23].

Эти информационные действия не являются самостоятельными и на самом деле зеркально отражают политические чаяния власти: кого она хочет казнить, а кого миловать. А “телеэксперты” лишь поддакивают желаниям власти. По этой причине можно понять попадание В. Соловьева в санкционный список, составленный окружением А. Навального. Есть нехорошая квартира, а есть и нехороший список, в котором есть и В. Соловьев, наверное, его внесли туда еще и потому, что у него две виллы на озере Комо в Италии, так что санкции будут лично ему не очень приятны ([24], см. также [25]).

Но это дела домашние, а пока телеэксперты, или как их иронично называет словом «Телевизор» С. Митрофанов учат, что все идет правильно: “Телевизор утверждает, что общество и полицейское государство, как всегда у нас в стране, едины. Они, мол, выступают синхронно за стабильность и т.п. А протесты, если где и происходят, то совсем по другому поводу. Молодые люди просто устали от ковидного карантина и вышли помахаться с «космонавтами», которые и сами тоже не прочь поразмяться. А еще им всем показалось, что это компьютерная игра. Один паренек, вот, вышел на протест, потому что его заставили два часа ждать в военкомате. Паренек хотел быстрее отправиться в армию, а его заставили ждать, – вот как было дело” [26].

И еще: “Протестов там больше, где американские консульства, т.е. в Москве и в Петербурге. Следовательно, делает вывод Телевизор, они, наверно, чем-то облучали людей из окон. Но если закрыть все иностранные консульства в стране, а у граждан отобрать иностранные паспорта, то и протестов станет меньше. Сплошные кубанские казаки тут начнутся. И будет нам радость”.

 А тем временем власть придумывает новые интересные инициативы по отслеживанию людей, например, рассекретить геолокацию перемещений под благим предлогом поиска пропавших [27 – 29]. Причем мотивируется это тем, что “закон о персональных данных поправки не нарушат, поскольку координаты местоположения не являются таковыми”.  Тем более Росгвардия стала ощущать нехватку кадров [30]. Они сами внутри расценивают работу по разгону демонстрантов как “грязную”, которой особо никто не хочет заниматься [31 – 34].

Беларусь продемонстрировала уход от официальных источников информации, когда им перестало доверять население. Идет уход в интернет. М. Дорошевич говорит, к примеру, о контексте развития канала Nexta: “В 2019 году я проводил исследование — в августе, в 2020 году в октябре-ноябре, какими мессенджерами и социальными сетями пользуются в Беларуси. Тогда в 2019 исследование показало, что в Беларуси самый популярный мессенджер — Viber, им пользовались 70% опрошенных, на втором и третьем месте были Skype и WhatsApp. А Telegram был на четвертом месте, и только 23% им пользовались. Что же мы видим в 2020 году? Для Telegram эта цифра за ноябрь 2020 составляет 43 процента. Он стал номером два. Viber подрос до 74 процентов. Да, для Telegram это рост почти в два раза. Он превратился в важный медийный инструмент. Но не надо переоценивать. Мы должны еще обдумать его эту тенденцию” [35].

Когда развитие ситуации принимает кризисный характер, начинает меняться все. Ни властная, ни медийная системы не успевать за развитием ситуации. Трансформируется и массовое сознание, в результате происходит эрозия автоматической поддержки власти, которая была до этого. Идет падение одобрения деятельности Путина  [36 – 37].

Т. Становая анализирует произошедшую трансформацию власти так: “Как получилось, что после многих лет сложных комбинаций, стабильно высоких рейтингов и игр в управляемую демократию власть вдруг перешла к таким грубым и иррациональным шагам, которые перечеркивают все ее предыдущие достижения политического строительства? Ведь реальный срок для Навального – это красная линия, после которой назад уже не вернуться: запущены процессы, которые не остановить. Навальный оказался в тюрьме в результате долгой и неизбежной эрозии российского режима, связанной с тем, как менялась роль Владимира Путина. За несколько лет геополитическая повестка полностью поглотила популярного народного лидера, который ответил Западу за унижения России в 1990-х. Он постепенно передал управление страной коалиции исполнительных технократов с безжалостными силовиками, оставив себе только любимые темы. Для такой власти оказалось недостаточно просто вывести несистемную оппозицию за пределы легитимного политического поля – ее начали криминализировать, относиться к ней как к угрозе национальной безопасности. Отстроенная когда-то Путиным система, получив президентский мандат на принятие решений, стала сама придумывать правила игры. При этом система не забывала потакать своему создателю, ушедшему от реальности в мир геополитики, безопасности и исторических свершений” [38].

Власть как бы устала прятаться и притворяться демократической. Она такая, какой и была всегда. Постсоветский мир не очень подходит для демократии, поскольку его лидеры никогда не имели опыта жизни при ней. Они привыкли властвовать…

Близкого мнения придерживается и Г. Павловский, когда говорит о В. Путине так: “Может быть, где-то действовал более авторитарно, а в каких-то случаях — как он умеет, хорошо умеет — отступал бы незаметно. Но он так больше не может. Он почему-то опасается — это уже вопрос к психологам и психиатрам — за свою безопасность. Он перестал бояться за безопасность системы. Он стал проблемой. Он превратился в такой системный баг этой системы. Так что здесь много составляющих” [39].

Все это выглядит как анализы непонятного феномена, но опасного, поскольку все его реакции на раздражители носят силовой характер. Мы практически  то же самое видим и в Минске, где свою единственную защиту власть нашла в силовиках.

К. Мартынов так рассматривает будущее развитие событий: “В какой-то момент в ходе обвала популистской автократии случился перехват власти в стране группой силовиков. У меня тут нет никаких специальных инсайдов, достаточно оглядеться вокруг. Все, от появления «политруков» в школах до парализованной судебной системы и заблокированных городов, указывает на фирменный стиль управления мыслителей с Лубянки. Идеологическое обоснование происходящего, картина мира, которой сейчас диктуется «образ будущего», связаны с тем, что «политические лидеры» блюют собственной пропагандой. Их больше не любят, обозначен «конец прекрасной эпохи» бесконечного извлечения ренты из страны и всего, что в ней еще живо. И они поверили, что так получилось из-за иностранных врагов и шпионов. Начальство всегда безупречно и вечно, просто невозможно находясь в своем уме не любить такое. Но есть те, кто вредят, и таких почему-то становится все больше. Сделан решительный шаг к пиночетовской России, в которой «внутренних врагов» свозят на стадионы, потому что их больше негде держать. Пока вместо стадионов использованы рейсовые автобусы, в которых люди стоят по полсуток у ворот тюрем. И в ближайший год здесь запланировано к уничтожению все — медиа, образование, легальное участие в политике и любое достойное дело вашей жизни” [40].

В системе произошел сбой, в результате чего появившаяся явно негативная тенденция с неизбежностью будет усиливаться, поскольку искоренять ее пытаются силовыми методами. Власть потеряла безусловную поддержку и свою опору теперь видит исключительно в силовиках, реакция которых всегда предсказуема. Именно в их головах спрятана нужная им модель мира.

Начальство в постсоветской ситуации вечно, все остальное временно. Все можно отменить кроме иерархии и подчинения, которые были главными в прошлых системах религии и идеологии. Россия была неким камертоном для постсоветского пространства в первые годы Путина. Теперь она начинает тянуть всех назад, возвращая из постсоветского времени прямиком в советское. Люди стали другими, и они хотят и жить по-другому, и чтобы к ним тоже относились по-другому. А власти тяжело сделать такой переход к новой жизни.

Как следствие превращения “старого” в “новое” и возникает “перелицовка” старых подходов, которые пытаются наполнять новым содержанием. Но при этом забывается, что былое “единомыслие”, воспитанное пропагандой, давно кануло в лету.

Среди этих “ново-старых” инициатив лежат и введение замов по воспитательной работе в школах, поскольку появление молодежи на протестных митингов испугало власти. Но мир стал другим, и инструментарий прошлого тут вряд ли поможет.

Политолог К. Калачев оценивает это нововведение так: “Я думаю, эта история – это как раз попытка втянуть молодежь в политику на стороне власти. Кто-то, может быть, встанет на сторону власти, но большая часть, особенно с учетом того, как это может быть скучно, уныло, назидательно и неубедительно, может заинтересоваться оппозицией. В общем, не буди лихо, пока оно тихо. Я, конечно, понимаю, что под это будут выделены бюджеты, куча людей будет занята, куча людей найдет себе работу и везде и всюду поставят галочки. Но, как педагог по образованию, как бывший учитель, могу сказать, что воспитывать молодежь можно только личным примером, но никак не лекциями о международном положении или “пятой колонне”. Так что я к этой идее отношусь весьма скептически. Зная детей, и своих детей в том числе, полагаю, что это у них точно не вызовет энтузиазма” [41].

И еще мнение – “Психолог Людмила Петрановская называет инициативу смешной: «Не представляю, какая у них цель: чтобы отговаривали ходить на митинги или чтобы поучал? В любом случае среднестатистический школьник, который интересуется общественно-политическими вопросами, умнее гипотетических людей, придумавших это. Дети в любом случае придумают, как их обстебать»” [42], см. также [43]).

В этом же ряду стоит и борьба с язвительным антиподом Соловьева – Александром Невзоровым [44]. Его обвиняют в 

Видимо, это связано с его статьей 2017 года “Развесистая Зоя”, где есть такие едкие слова [45]:

– “У режима дефицит национальных героев. Его решили компенсировать, прокрутив по второму разу персонажей советского пантеона. Дело в том, что «родина» – это еще одна религия. Как и всякой вере, ей требуются пророки и мученики. А их парк надо постоянно обновлять. Если обновлять не получается – приходится скрести по сусекам прошлого. Недавно наскребли Зою. Старый советский культ потребовал легкой модернизации. Посему на комсомолку примерили нимб святой и отметили, что «очень идёт». Разумеется, тут же нашлись желающие попортить праздник. Они объявили Космодемьянскую «умалишенной»”,

– и еще “Есть точные науки, а есть другое измерение, полное суррогатов и очаровательной лжи. Этот мир именуется «культурой». Он полон эльфов, панфиловцев и пришельцев. В нем развеваются аркольские знамена, хохочут гномы, и Анна Каренина сигает под локомотив. Космодемьянская – гражданка именно этого измерения. Патриотов это обстоятельство должно успокоить. Причинить какой-либо ущерб комсомолке теперь так же невозможно, как обидеть Изиду или мадам Бовари. Впрочем, даже из культурно-исторической клюквы возможно извлечь квадратные корни смыслов (разумеется, с них будет капать морс)”.

Сегодняшний Навальный сделан властью: сначала отравлением, потом – осуждением. Тем самым он совершил переход из мира физического в мир виртуальный, стал символом. И теперь, будучи символом, воспринимается по-другому, поскольку с символом уже невозможно бороться в физическом пространстве. В Беларуси однотипно ожесточенная борьба власти с протестами подняла их в символическом плане. И теперь однотипно она повсюду трактуется как борьба добра со злом.

Сложные системы не могут строиться на простых системах управления. Желание работать с простыми системами управления могут сознательно упрощать массовое сознание, как это делала пропаганда в сталинское время. Однако такое упрощение натыкается на определенные пределы, поскольку отдельные индивиды могут “выпадать” из пропагандистской модели мира, поддерживаемой государством. В позднее советское время таким людям даже разрешалось уйти в мир, который не был построен пропагандой. Так появилось поколение “дворников и сторожей”, которые не хотели жить пропагандой.

Сегодня мы видим ситуацию, когда имеющиеся модели управления “спотыкаются” о мозги нового поколения, которое не хочет им следовать. Этому помогает переключение модели коммуникации, поскольку перед нами не поколение телевизора, а поколение интернета. Клиповое мышление имеет другие законы подачи информации, поэтому поколение интернета не понимает поколение телевизора. Власть и население заговорили на разных языках. 

Олег Газманов пел в своей известной песне:

Я рожден в Советском Союзе,

Сделан я в СССР

Так вот сегодня мозги руководителей постсоветских стран подчиняются именно этой формуле в своих базовых реакциях на все вокруг, а новые поколения – нет. Это и ведет ежедневной трансформации мозгов, ведущей к трансформации массового сознания.