Телесериал – это очередной тип нарратива, который нас окружает, в который мы готовы погрузиться, забывая обо всем вокруг. Нарративная история удерживает нас у экрана. По причине такой силы воздействия за нарративы взялись и военные. Это связано еще и с тем, что поле боя сегодня расширяется и на мирное население, которое пытаются перевести на свою сторону противоборствующие стороны.

Идеология – это тоже нарратив, управляющий нашими мозгами, которым можно оправдать многие действия. Идеология как компас позволяет задать координаты действий: правильной или неправильной дорогой идут товарищи… Идеология – это такой “концентрат” картины мира, который используют все, когда создают свои виртуальные продукты: от детских сказок до взрослых телесериалов. Из них мы должны вынести, кто есть враг, а кто друг в окружающем нас мире.

Опора на идеологию или религию в борьбе со своими врагами всегда и во все времена характеризует в первую очередь власть. Собственно, говоря это и есть пропаганда, поскольку именно она является основным проводником идеологии в массы. Тоталитарное общество вело всех вперед под знаменами идеологии. И хоть идеология была книжной, но наказание за нее реальным. Репрессии были вторым крылом идеологии, кроме пропаганды. Если человек уходил из-под крыла пропаганды, его забирали под крыло репрессий.

Приведем еще два интересных замечания-наблюдения С. Кургиняна по поводу идеологии: “Идеология нужна тогда, когда она может быть мотивом для реального действия. Как говорилось, марксизм — не догма, а руководство к действию. Смысл заключается в том, что нужны люди, для которых эта идеология будет что-то значить, которые станут на нее ориентироваться и заставят ориентироваться других. Транслируют ее, и зажгут ею сердца. Иначе это будет поздний Советский Союз. Его группы уже не никак не были мотивированы идеологией, оказались не способными ее развивать. Но они сидели на ней и тряслись как Кащей над смертью и ее убивали. Мои левые друзья назвали Суслова убийцей смыслов. И вот так не надо. Там же двусмысленностей очень много. К новой идеологической двусмысленности вернуться нельзя”  [1].

И еще часто повторяемое им замечание: “Еще надо понимать, что определенные фильмы, иногда художественно не лучшие или средние, в советское время делались точно по аналитическим запискам КГБ. Просто давали записку: «Вот настоящее дело, теперь охудожнивайте». И были большие группы людей, которые охудожнивали аналитические записки. Мне, например, очень хотелось прочесть аналитические записки, на основе которых написаны произведения братьев Стругацких. Они же есть” (там же).

Кстати, есть такая даже конспирологическая теория, что телесериалы сознательно нас программируют. И это можно понять, поскольку, как учат военные, самым незащищенным на поле боя является мозг солдата. Тем более мозги граждан ничего не защищены в мирной жизни.

Вот данные более простых воздействий и запретов:

–   свинку Пеппу запретили в Австралии, поскольку в одном из эпизодов свинки живут с пауком, а в Австралии такой совет посчитали опасным, там  есть десять тысяч видов пауков, некоторые из которых являются ядовитыми [2],

– не проходят опасения от мультфильма “Маша и Медведь”, в мягкой форме это звучит как гиперактивность Маши, которая, когда подрастет, не будет вписываться в социальные нормы поведения, там есть еще такая дословная цитата-обвинение: “Может быть, сами русские осознают тот факт, что они создали монстра – или, что более вероятно, испытывают огромную радость от превращения западных детей в диких, ненавистных и жестоких ребят” [3].

“Маша и Медведь” также возглавили список из четырех мультфильмов, выделенных как опасные для маленьких детей. После нее идет «Монстр Хай», “Губка Боб” и “Том и Джерри” [4 – 5]. Аргументация такова: “Маша представляет собой модель гиперактивного ребенка с явным дефицитом внимания. Помимо этого, она наглая, невоспитанная и эгоистичная. За массу неприятностей медведь ее почти не наказывает, а только лишь смиренно терпит ее выходки” [6]. При этом ссылка идет именно на российских ученых. Например, психолог Я. Карина говорит: “дети этого возраста воспринимают мультфильмы не критично, критика к художественным произведениям появляется в более старшем возрасте, то есть все это без всякого фильтра поступает не только в сознание, но и в подсознание”.

У психологов западных свои доводы против своих фильмов. Они акцентируют и то, что дошкольникам рекомендуется не более часа в день у экрана, а пандемия посадила их к экранам на более долгий период. Кстати, это скоро может будет считаться главным последствием – результатом пандемии – возникновением нового поколения, которое будет полностью экранным, вне намека на книги. Основную функцию обучения и воспитания берет на себя исходно в условиях пандемии именно экран. А он к этой функции не готов.

Конкретные замечания психологов касаются и восприятия боли: “Боль часто возникает на экране, в среднем девять раз в час. 79% случаев боли связано с тем, что герои серьезно травмируются или ощущают боль из-за насильственных действий. Хотя наиболее частой болью ребенка является та, которую он встречает в жизни, на экране же она составляет только 20%. Медицинская и процедурная боль, как от уколов, или боль хроническая, занимает лишь один процент времени. Когда герои испытывают боль, они редко, только в 10% случаев, просят о помощи или демонстрируют реакцию, в результате создается нереалистичное и искаженное восприятие боли, демонстрирующее быстрый уход боли. Хотя 75% случаев боли происходят на глазах других, они редко реагируют на это, а когда они делают это, то проявляют малый уровень эмпатии или заботы о тех, кто страдает. Герои мальчики испытывают основные случаи боли, несмотря на то, что в жизни девочки испытывают больший уровень проблем с болью. Это может учить детей тому, что боль у девочек менее часто встречается и не требует внимания от других. Герои девочки менее вероятно просят о помощи, когда испытывают боль, чем герои мальчики” [7].

Влияние “фиктивной действительности” только ширится. Есть даже перенос не психологических, а физических параметров, например, благодаря мультфильму ученые выдвинули новую гипотезу о гибели на перевале Дятлова: “Увидев, как в мультфильме Disney «Холодное сердце» двигается снег, Йохан Гом и его коллега Александр Пузрин обратились к аниматорам, чтобы использовать их технологии для того, чтобы выстроить динамическую модель возможной в тех условиях лавины. После поездки в Голливуд для встречи со специалистом, который работал над эффектами снега в мультфильме, Йохан Гом изменил код анимации снега для симуляции лавин, чтобы имитировать воздействие, которое они окажут на человеческое тело. Это помогло ученым подобраться к разгадке этого мистического происшествия и выдвинуть свою «лавинную» теорию” [8].

Все это выстраивание символического мира, который отличается от мира реального. Соответственно, он имеет существенное влияние на наше поведение. И дети получают уроки того, как себя вести в той или иной ситуации не из жизни, а из экрана. Но эти уроки правильны лишь для экранной жизни.

Пропаганда рассказывает, что такое хорошо и что такое плохо, только для взрослых, а не для детей. И она тоже повествует нам о героях и врагах, приближая эту модель к жизни, где каждый может стать героем, победив врага. Помним и советскую модель поведения, зафиксированную в формуле: в жизни всегда есть место подвигу.

Интенсив воздействия реализуется в его индустриальных формах, когда идет большой моментальный охват аудитории. Это делают телевидение и интернет, создав индустрию влияния, от которой трудно уклониться. Человек как существо индивидуальное ничего не способен противопоставить индустриальному “удару” профессионалов по своим мозгам. Он может только уклониться, но не может с ним спорить. Одновременно мозги хотят упрощенной, “переваренной” информации, когда не надо доискиваться до сути: кто прав и кто виноват. Именно по этой причине мы хотим информационных “чупа-чупс”, которые дают нам телевизионные политические ток-шоу.

Сегодня воздействие на мозги попало также в руки военных, поскольку пространство войны расширилось и на мирных граждан, то в результате возникают более четкие определения того, что в этом случае можно делать и как нужно это делать.

Б. Элленбай пишет: “Вооруженный нарратив направлен на подрыв цивилизации, идентичности и воли оппонента с помощью порождения сложности, сомнений, политических и социальных расколов. Он может использоваться тактически как составляющая открытого военного или геополитического конфликта; или стратегически как путь к уменьшению, нейтрализации или проигрышу цивилизации, государства или организации. Удачно сделанный, он может сократить или даже убрать необходимость в вооруженных силах для достижения политических или военных целей” [9]. Такое чувство, что после таких слов срочно нужно создавать нарративные войска, хотя бы для обороны, а не наступления.

И мнение А. Маан: “Чтобы доминировать в нарративном пространстве, необходимо обучить гражданских лиц когнитивной обороне, а военных тому, как вести наступательную нарративную войну” [10]. Кстати, она подчеркивает, что мы не рассказываем нарративы, мы рассказываем истории.

И еще она же: “Мы не думаем о нарративах в целом. Они работают на уровне представлений. И эти представления делают наши нарративы уязвимыми для манипуляций. Вооруженный нарратив нацелен на наши представления, а не наши рациональные мысли. Когнитивная безопасность требует, чтобы мы обратили внимание на то, что мы обычно предполагаем. Именно сюда наш противник нацеливает свои усилия”.

Маан видит такое отличие нарративной войны от информационной. Нарративная война представляет собой не борьбу за информацию, а борьбу за значение этой информации, то есть, другими словами, за то или иное ее понимание. Влияние будет в руках у того, кто даст свое понимание этой информации. Короче говоря, это война интерпретаций по поводу того или иного факта, что он значит и что за ним стоит. Кстати, именно этим заняты телепропагандисты на наших экранах: факты всем заранее известны, а они пытаются либо укрепить введенную их интерпретацию, либо заменить ее другой.

Важность нарратива также доказывают следующими его особенностями [11]:

– нарратив легко можно адаптировать ко всему, чтобы  использовать в разных контекстах: от напитков до мягкой силы, 

– к употреблению нарратива применимы новые знания из нейронауки, эволюционной психологии и бихевиористской экономики,

– нарратив стратегически важны, поскольку они создают базу для формирования идентичности,

– нарративы являются силой, когда они убеждают человека сделать то, что нужно другим.

Люди в погонах также смотрят в сторону подготовки военных к такого рода атакам. Они говорят: “В военном понимании информация действует как биологическое оружие. Как и вирус, она может атаковать организм и распространяться как средство достижения широкого охвата. Вредная информация действует одновременно на уровне индивида и сети, она должна также отражаться на двух уровнях” [12].

Это беспокоятся военные, которые хотят обучать своих солдат, но еще более болезненно такое “заражение” протекает на уровне мирного населения, что сегодня знают уже абсолютно все. Поэтому население нужно обязательно обучать: и взрослых, и детей. Швеция сделала такой шаг еще в восьмидесятые [13]. Финляндия ввела такое в школьное обучение еще в 2014 [14]. Детям, к примеру, объясняется, что такое боты и как их идентифицировать. Отдельный рассказ идет о дипфейках. Есть слайд названный “Попадал ли ты под обстрел российской армии троллей?”. Здесь собраны методы, используемые для обмана в соцмедиа: манипуляции с фото и видео, полуправда, запугивание и фальшивые профили. Другой слайд раскрывает, как идентифицировать ботов: поищите чужие фото, оцените количество постов за день, проверьте наличие неадекватных переводов и отсутствие личной информации.

Кстати, шведы во введении к своей книге разъясняют операции влияния так: “Кампания влияния состоит определенного набора действий по влиянию, одним из которых является информационное влияние. Данная книга поможет вам как коммуникатору стать более внимательным к тому, какие действия по информационному влиянию вы сможете более легко идентифицировать и противодействовать этому типу угрозы безопасности. В использовании информации для влияния нет ничего нового. Такие сферы, как паблик рилейшнз или реклама используют целенаправленную информацию для влияния на личные решения людей по всему миру каждый день, чтобы купить конкретный бренд или поддержать определенного политического кандидата. Как граждане, мы ожидаем от таких коммуникаций следования определенным правилам. Например, коммуникация должна проходить открыто, строится на правдивой и точной информации, быть представленной таким способом, чтобы дать нам возможность сделать информированный выбор. Но не все работающие в сфере влияния играют по этим правилам. Информация может размещаться скрыто и обманно иностранными государствами, чтобы разрушить критические демократические процессы, контролировать публичное обсуждение и влиять на принятие решений. Все это мы рассматриваем как деятельность по информационному влиянию. По всему миру есть множество случаев, когда такая деятельность по влиянию обнаруживается, например, президентские выборы в США или Франции. Будучи агрессивными актами, они не рассматриваются как военные действия, хотя иногда они описываются как происходящие в серой зоне между войной и миром. Деятельность по информационному влиянию должна трактоваться как враждебная, поскольку она подрывает доверие общества к важным социальным институтам, изолирует уязвимые сообщества и способствует социальной и политической поляризации” [13].

Но такие же операции влияния одинаково опасны из-за их распространенности для интервенций не только во внешней, но и во внутренней среде, что в свою очередь предопределяет и понимание, и вес говорение. Для России таким определяющим моментом на долгие годы стала война: “В свое время Вольфганг Шивельбуш обратил внимание на то, что «культура поражения» поощряет социальные и политические инновации. Но советская «культура победы», как будто бы зеркально отразив этот аргумент, упрочила диктаторскую систему правления и командную экономику, основанную на коллективизации сельского хозяйства и централизованном планировании промышленного производства. По моему мнению, советская культура победы была прежде всего культурой, прославляющей победу советского строя. Советский случай, таким образом, предстает примером того, как победа в войне может негативно сказаться на дальнейшем развитии общества. Из-за нее неэффективная система управления и политэкономия дефицита на десятилетия вперед приобрели иммунитет от назревших перемен”  [15].