Мир сегодня строится на слабых связях, в то время в прошлом работали только сильные типа армии или полиции, которые удерживали поведение в заранее заданных рамках. Другими словами, можно также сказать, что управление шло с помощью жесткого инструментария физического пространства, сегодня все происходит с помощью инструментария мягкой силы, предполагающего трансформацию ментального пространства в качестве ближайшей цели, откуда придет и трансформация поведения в физическом пространстве в качестве дальнейшей цели. Например, меняя в голове нужную часть модели мира избирателя, мы получаем в результате другой бюллетень в урне для голосования.

Условно мы можем разделить эти модели на такие типы, по сочетанию жесткой или мягкой формы и жесткого или мягкого содержания:

Нужное и необходимое для выживания социума всегда будет вводиться жестко, хотя население будет стараться избегать этого, примером может быть ношение маски в период пандемии.

Мы видим, что мир смещается к “мягко-мягкому” типу, например, телесериалам, делая его влияющим, но невидимым как таковой для сознания. Здесь результат воздействия начинает проявляться на следующих этапах и невидим на начальном. По этой причине такое управление не встречает сопротивления, оно “вшито” на более глубинном уровне.

С. Карелов акцентирует следующий тренд развития человечества: “Экономическое, технологическое и социальное развитие цивилизации, сопровождающееся ростом городов будет неуклонно повышать уровеньтолерантности и социокультурного разнообразия, создающих благоприятные условия для реализации творческого потенциала человечества. Следовательно, рост мультикультурализма и толерантности — это не временный, а глобальный эволюционный тренд в развитии человечества” [1]. И еще: “Цивилизация — это сложность, растущая вместе с разнообразием, стимулируемым толерантностью”

Это характеристики городов в отличие от более консервативной среды сельской местности. Отсюда совет Карелова по выборам: “Организация национальных выборных кампаний и используемые на них выборные технологии будут теперь ориентированы на ключевую цель — повышение явки своей электоральной группы: кандидатам-прогрессистам нужна максимально высокая явка больших городов, кандидатам-традиционалистам нужна максимально высокая явка малых городов и сельской местности. Все остальные политприемы и политтехнологии, так или иначе, будут использоваться для освоения выборных бюджетов, но существенной роли играть не будут”

Получается, что ведущие страны “выскочили” на эту новую площадку, где тон задают большие города. И их развитие начало подчиняться другим законам. Отсюда большая толерантность, идущая оттуда, и достаточная жесткость, которая сохраняется на постсоветском пространстве. Отсюда все эти процессы диверсификации, которые выглядят странными с нашей точки зрения. Постсоветское пространство проигрывает, не давая поднять голову иному типу человека. Новая этика связана с правом малых групп, а не только больших на свою этику.

Сегодня мы получили также большую связность и взаимозависимость населения разных стран, которая пришла не столько в результате глобализации, хотя и из-за нее, а из развития технологий связности, главной из которых оказался интернет. Произошло слияние технологий и не-технологий, в результате создаваемый как чисто технический продукт, Фейсбук стал самым мощным медиа. Теперь он не может жить по законам и правилам техническим, поскольку к нему предъявляются претензии по законам и правилам социальным.

Исследователи подчеркивают: “В прошлые эпохи американские власти могли по крайней мере изучать, скажем, нацистскую пропаганду во время войны и полностью понять, во что именно нацисты хотели, чтобы люди верили. Сегодня “это не информационный пузырь, а информационный кокон. Я даже не знаю, что видят другие со своим персонализированным опытом”, – говорит Гельцер  [Дж. Гельцер, бывший специалист по контртерроризму в Белом доме, преподающий сейчас в Джорджтауне –Г.П.]. Другой эксперт в этой области М. МакКорд, говорит мне, что она думает, что сайт  8kun [см. о нем [2 – 4] – Г.П.] может быть более явным в продвижении насилия, но Фейсбук в некоторых отношения хуже, поскольку имеет более широкое распространение. Она говорит: “Нет барьеров на входе в Фейсбук. В любой ситуации экстремистского насилия, которое нам попадалось, обязательно мы находили посты в Фейсбук. И это достигает тысяч людей. Широкий охват является тем, что объединяет людей и нормализует экстремизм, делая его мейнстримом”. Другими словами, это мегамасштаб, который делает Фейсбук таким опасным [5]. 

И еще: “Мегамасштаб Фейсбука дает Цукербергу беспрецедентный уровень влияния над населением планеты. Если он не самое могущественное лицо на планете, он все равно очень близок к вершине. Безумно давать там много коммуникативных, замалчивающих, разрешающих сил, даже не упоминая того, что он конечный владелец алгоритмов, определяющих виральность всего на интернете. То, чем он владеет, влияет на мышление и представления людей, способное изменить, что они будут делать со своими ядерным оружием или со своими долларами”. – говорит Гельцер” (там же).

И еще по поводу собираемой информации, что является наиболее болезненной темой сегодня: “Каждый раз когда вы кликаете свою реакцию на Фейсбуке, алгоритм фиксирует ее и уточняет ваш портрет. Гипертаргетингпользователей, ставший возможным из-за накопленных больших объемов личной информации, создает идеальную среду для манипуляций, которой пользуются рекламщики, политтехнологи, эмиссары дезинформации и, конечно, сам Фейсбук, который в конечном счете контролирует то, что вы видите или не видите на сайте. Фейсбук нанял корпус из 15 тысяч модераторов, которым платят за то, чтобы они искали отвратительные вещи – убийства, групповые изнасилования и другие изображения насилия, которые возникают на платформе” (там же).

Гигантские объемы собранной информации, причем о каждом, кто интересен бизнесу или политике, с неизбежностью трансформировались в инструментарий управления. Это, по сути, перевод личностных характеристик человека в цифровую форму, с  которой могут работать  алгоритмы.

Перед нами параллельный реальному информационно-технологический мир, который, вероятно, мы не имеем права называть просто информационным, поскольку человек встроен как компонент в эту технологическую структуру. Телесериал и зритель были более раздельны в этом плане, хотя и информация собирается, и Нетфликс своими рекомендациями активно управляет будущими фильмами для зрителя. Зрителю Нетфликс подходит больше, чем телевизор из-за возможности управлять самому, что, когда и как смотреть.

Рост толерантности ведет к новой этике. Не только большие группы могут иметь свои представления, но и малые. Кстати, это очень напоминает идеологию продвижения интернета по миру, когда госдепартамент говорил, что таким образом голос получат малые группы, имея в виду, к примеру, более умеренных мусульман, а не радикалов.

Тогда этим занимался Алек Росс, получивший прозвище “тех-гуру” госдепартамента. В своей статье он писал об опыте того времени: “Эти инструменты усиливают и дают голос тем, кто исторически был маргинализирован от основных глобальной, социальной и экономической арены. В частности, это имело беспрецедентное влияние на женщин. Между 2008 и 2009 число женщин, использующих мобильную связь, увеличилось на 43 процента, что можно сравнить с 26 процентами роста в числе мужчин. Исследования демонстрируют, что 93 процента женщин говорят, что они чувствует себя безопаснее благодаря своему мобильному телефону; 85 процентов женщин сообщают, что они ощущают себя более независимыми из-за мобильного телефона; и 41 процент женщин отмечают, что они у них увеличился доход и профессиональные возможности из-за телефона” [6].

 И в отношении отмеченной выше большей политической свободы: “Роль соцмедиа в последних событиях в Северной Африке и Ближнем Востоке подсказала назвать диссидентские движения “Твиттер революциями”. Это некое преувеличение. Технологии нейтральны. Они делают возможными идеологические цели людей, которые ими пользуются. Более того, технологии не вызывают революций, это делают люди. Условия, которые вызвали эти революции, были уникальными сами по себе, начиная с инфляции и молодежной безработицы до широкого исключения из политического процесса. Десятки тысяч граждан, собравшихся на площади Тахрир в Каире боролись в основном за изменения. Это говорит о том, что технологии связности сыграли важную, даже основополагающую роль. Соцмедиа существенно ускорили создание движения, в норме это занимает годы, а здесь сократилось до нескольких недель. Далее – социальные медиа вместе с пан-арабским спутниковым телевидением существенно насытили информационную среду, давая людям доступ к большей информации и средств для их действий. И еще: информация показывает, что соцмедиа помогли сделать слабые связи сильными; люди, не имевшие ничего общего, нашли общую причину в онлайне, а затем смогли предпринять действия вместе в оффлайне. И окончательно, что наиболее важно, это были сети распределенного лидерства. Вместо фигур Нельсона Манделы и Леха Валенсы, которые организовывали и воодушевляли массы, было малое число тех, кто осуществлял управление сверху вниз. Лидерство стало более распределенным и узловым из-за соцмедиа” (там же). 

Это точка зрения оптимиста, причем он хвалит то, чем занимался и сам. Но взгляд со стороны может внести некие коррективы. Опыт того времени не всегда оценивается позитивно.

Вот статья 2016 года Е. Морозова с названием “Они сделали из него придурка. Странности карьеры Алека Росса”. Здесь он пишет, что на самом деле работа Росса в госдепартаменте была провалом [7].

И еще он же о книге Росса об индустриях будущего: “Единственная большая идея Росса в этой книге состоит в том, что, благодаря приходу новых технологий, мы входим в новую эру, в которой странам придется решать, где им быть идеологически. Росс пишет: “Принципиальная политическая бинарность последней половины двадцатого столетия была коммунизм против капитализма. В двадцать первом столетии это открытость или закрытость“. Не нужно много времени, чтобы понять, что “открытость” может значить только одно – “открытость для бизнеса”, в частности для бизнеса американского капитала. Дихотомия Росса открытость – закрытость не переходит капитализм – она просто делает ему ребрендинг” (там же).  

Е. Морозов, кстати, в свое время исследовал “арабскую весну”, и говорил о том, что Твиттер не имел объединяющей функции, поскольку основной массив текстов был написан на английском, то есть был обращен к Западу.

Он считает интеллектуальной ошибкой считать, что можно продумать наперед, что случится с миром, если все будет взаимосвязанным и дигитальным, акцентируя следующее: “Такое интеллектуальное мастерство никогда не произойдет, частично потому, что дигитализация или связность не похожи на физические или химические процессы, последствия которых мы можем предсказать. И это не связано с многогранной сущностью интернета или с тем, что это наиболее сложная сила в истории. Это просто факт того, что то, что дигитализируется и связывается, является разными частями нашего общества, и именно эти части отрицают любую логику предсказания” [8].

Морозов – великий пессимист, сидящий в кругу оптимистов, когда он пишет: “Арабская весна доказала невозможность предсказывать наперед, как и холодная война. Все это несмотря на то, что почти каждый носит мобильный телефон, много данных размещено на сайтах соцмедиа, а компьютерная сила, нужная для наших предсказаний, намного сильнее, чем она была в восьмидесятых. И все же, со всей этой информацией и со всеми компьютерными возможностями даже ЦРУ с его хорошими моделями и склонностью к теории игр и сбору информации, не удалось даже близко предсказать это наперед. Реально с этими огромными технологическими ресурсами провал с предсказанием арабской весны выглядит еще более удивительным, чем провал с предсказанием падения Советского Союза и конца холодной войны. Поэтому не ждите, что кто-то сможет  разработать в ближайшее время тему “политических последствий интернета”” (там же).

Морозов также подчеркивает наличие сильных связей, созданных до протестов: организаторы не были революционными лидерами в обычном понимании, чего и не могло быть при диктаторах-президентах [9]. Но они использовали элементы лидерства, даже за несколько дней до реальных протестов ушли в подполье, как обычные лидеры революционных ячеек. Не было виртуальным и взаимодействие между киберактивистами Туниса и Египта. В мае 2009  были две встречи блогеров, техников и активистов, где они обсуждали пути организации своего протеста. Одна встреча финансировалась фондом Сороса, вторая – американским правительством.

Кстати, приоритет оффлайна в организации очень похож на организацию французских “желтых жилетов”, где рабочие имели массу оффлайновых контактов.

В рецензии на книгу Е. Морозова об иллюзиях интернета рецензент New YorkTimes пишет, что Морозов доказывает, что интернет чаще сужает, а то и вовсе отменяет свободу [10]. В этой своей книге Морозов напоминает Х. Клинтон, что основные поисковые запросы в российском интернете направлены отнюдь не на демократию или защиту прав человека, люди спрашивают “что такое любовь?” или “как похудеть”. И Клинтон сама в своей речи 2005 года  говорила об интернете как об “инструменте огромной опасности”, имея в виду родителей и их детей.

Захват физического пространства является эффективным способом привлечения внимания в информационном пространстве –  BBC освещало ситуацию своими репортажами с площади Тахрир 18 дней в январе 2011 [11].  И это не только Египет, но и Occupy Wall Street или Майдан.

И еще один вывод П. Райлли: “Медийное представление как “Твиттер революции” создает упрощенное и неверное представление о современных протестных движениях. Вместо этого в фокусе должен быть социо-политический контекст, в котором используются конкретные технологии, а не оптимистические рассказы, создающие обобщенное представление об интернете как силе либерализма” (там же).

И вот реальные данные о типах коммуникаций для случая площади Тахрир  [12]:

– из проинтервьюированных у 52% был профиль в Фейсбуке и почти все использовали его для коммуникаций, только 16% в Твиттере,

– 48.4% участников первые услышали о протестах лицом к лицу, даже традиционные медиа не были так важны,

– 48.2% занимались так называемой журналистикой граждан, делясь видео и фото протестов: на Фейсбуке – 25%, на телефоны – 15%, на Твиттере – 5%. 72%, использовавшие телефон, пользовались и Фейсбуком.

Так что в данном конкретном случае совершенно понятна невероятна малая роль Твиттера в арабской весне, хотя она и была названа Твиттер революцией.

Книга Е. Морозова называлась “Иллюзия сети”, в предисловии к которой он напоминал, что Запад зря думал в 1989, что борьба за демократию завершилась, и что Старбакс, МТВ и Гуггл далее доделают все сами [13].

Ничего этого не произошло. Одной из причин может быть то, что авторитарные власти точно так пользуются новыми возможностями, только уже в свою пользу, например, для более качественного отслеживания коммуникаций и поведения людей. Морозов говорит, что они “следят за тем, что происходит в сетях, стараясь идентифицировать тех, кто обменивается твитами” [14]. Другие распространяют  собственную пропаганду. Третьи сами нанимают блогеров для распространения нужных месседжей. Авторитарная власть, как видим, тоже любит, когда ее любят, что позволяет удерживать протестность в рамках нормы, не применяя жестких методов.

В 2013 году вышло еще одно исследование арабской весны в заглавии которого возник вопрос – “Четвертая волна демократии?” (Democracy’s Fourth Wave?) [15]. Здесь констатируется, что в результате арабской весны ушло четыре диктатора, правивших своими странами 20-30 лет.

Несомненно то, что интерес принес много позитивных изменений. Гражданское общество получило новые возможности для развития, так как инфраструктура интернета не зависит от контроля государства.

Документирование действий властей стало более легким. Авторы книги фиксируют: “Новостное освещение событий в регионе регулярно демонстрирует, как граждане используют свои мобильные телефоны для документирования событий, особенно их собственное участие в них. На площади Тахрир командиры танков снимали толпу и размещали это в соцсетях. Другая сторона также снимала фото танков. Когда армейские машины были брошены, люди снимались в них для своих Фейсбук страниц. Арестованные делали свои снимки в заключении. Некоторые египтяне открыто обсуждали, что причиной того, что армия не действовала серьезно против протестующих, поскольку солдаты знали, что их постоянно снимают, а также осознали свою социальную близость к ним. В тех странах, где армии было приказано действовать более агрессивно, такая бойня тоже документировалась” [15].

Это можно назвать облегченной визуализацией, поскольку современные технологии дали в руки любому возможность такой фиксации. И это является переводом информации в более действенную форму, поскольку она становится документом.

Все эти строки все время переносят нас по ассоциации в Беларусь, где сложилась более жесткая ситуация, вплоть до избиений после задержания, но которые тоже документировалась.

И еще некоторые выводы: “Трудно сказать, состоялись бы революции без дигитальных медиа. Мы знаем, что в регионе давно были  демократические активисты, но до этого у них не было много удачных проектов. Радио и телевидением пользуются не все, только 10-20 процентов населения большинства стран региона имеют легкий доступ к интернету. Но эта группа людей является важной: обычно это правительственные служащие, образованные профессионалы, молодые предприниматели и городские жители. Это сети людей, которые кто инициировали, координировали и поддерживалигражданское неповиновение. кто инициировал, координировал и поддерживал гражданское неповиновение. Мы также знаем, что страны с низком уровнем распространения технологий обладают самыми слабыми демократичексими движениями. Контрфактические сценарии могут быть интеллектуально интересными, но неопровержимые доказательства того, что произошло в конкретном наборе ситуаций не может, видимо, оцениваться одинаково с гипотетическими 

случаями и воображаемыми альтернативными сценариями. С контрфактами и мыслительными экспериментами приятно работать, но приоритет всегда должен отдаваться доказательствам и  моделям политических изменений, за которыми стоят реальные события” (там же).

Сколько бы мы ни обсуждали несработавшие механизмы смены власти, история все равно на стороне протестующих. У людей появились другие мозги, которые требуют больше прав и больше уважения. И рано или поздно страна делает шаг к большей демократизации, даже против желания властей, которым приходится переходить к более сложным моделям социального управления. Мягкие методы всегда будут более сложными, чем жесткие.

Одновременно следует признать, что, к сожалению,  общество и государство слабо напоминает конструктор Лего, поскольку в жизни все связано множеством невидимых связей. Нельзя изменить что-то одно, не затронув при этом другого. Сегодняшние квази-диктаторы не понимают этого, пытаясь решить реально сложные проблемы жесткими действиями в физическом пространстве.

Арабская весна принесла как успех, так и неуспех. Каждая попытка ускоренных изменений странным образом через некоторое время с неизбежностью начинает буксовать и останавливается. Так было в СССР после 1917, так было в Украине после ее майданов. Точно так произошло в арабских странах: “Когда мы смотрим на арабский мир сегодня, трудно поверить в то, что было. Только “революция в Тунисе” осталась нетронутой.  Все другие страны или провалились в хаос и гражданскую войну (как Ливия и Сирия), или (как Египет) вошли в новую эпоху диктаторства, более темную и более репрессивную, чем когда-либо раньше. То, что пришло, выглядит как исполнение предупреждений, которые выдвигались с самого начала против протестов: все это приводят к еще большей политической нестабильности” ([16], см. также [17]).

И еще: “в пяти странах большинство считает, что они не сожалеют о протестах арабской весны. Это напряженный и хрупкий выигрыш для сил старого режима. Ситуация может быть хуже той, что была десятилетие назад, но есть один факт, который сегодня ясен деспотам и подобным им – факт, который дает людям преимущество, которого у них не было в первый раз. Это может случиться. Это случилось раньше. Мы знаем сегодня, как это выглядит. В следующий раз мы будем знать, что требуется от нас” (там же).