Часть первая

Перестройка также была самой большой информационной войной по количеству совершенных информационных залпов и проведенных операций влияния.

Литературовед М. Золотоносов говорит о печатной стороне перестройки такое: “Доминировало мнение, что диссиденты добились своего, победили и КПСС и КГБ и развалили советский идеологический монолит. Говорили о победе академика Сахарова над режимом, вспоминали про текст Андрея Амальрика «Просуществует ли Советский Союз до 1984 года». Однако примечательно, что до страниц «Огонька» этот текст в ходе управляемого процесса гласности добрался только в 1990 году – поближе к действительному демонтажу СССР, когда эта тема начала становиться актуальной для криэйтеров. Скорее всего, КГБ играл на всей этой литературе, как на клавишах органа. Сначала простенькая мелодия «Детей Арбата», потом более сильное сочинение – «Жизнь и судьба» В. Гроссмана («Октябрь», 1988), затем по нарастающей: «1984» Дж. Оруэлла («Новый мир», 1989), «Все течет» того же Гроссмана («Октябрь», 1989). Первые скромненькие публикации Солженицына дружно появились в начале 1989 года: «Нева» (No 1), «Век ХХ и мир» (No 2), рижский «Родник» (No 3). Дружное появление опять же доказывает управляемость. Не менее интересно и другое: в стране вдруг нашлось неограниченное количество бумаги для журналов с миллионными тиражами, вдруг были отменены все ограничения на подписку, существовавшие много лет, то есть предприняты меры к массовому распространению этой литературы” ([19], см. также о народных фронтах как тоже созданных КГБ [20]). То есть организующим ядром перестройки был КГБ.

В. Крючков как глава этого ведомства оценивает пассивность/активность населения того времени в таких цифрах: “если взять население Советского Союза за 100%, то примерно процентов 75-80% – это довольно-таки пассивная была часть населения. Они полагались на  власть, на традиции, на целесообразность, не помышляли ни о чем таком экспансионистском, не хотели обострять обстановки. Где-то процентов, наверное, 8 населения действовали активно. И я думаю, что своей активностью, целеустремленностью, неразборчивостью в средствах, в методах ведения своей подрывной работы, они намного перекрывали пассивное поведение значительной части нашего населения” [21].

Советский Союз долго “переключали” во время этой информационной войны со своей собственной картины будущего на другую. Сегодня исчезла и эта модель будущего, поскольку она стала одномерной – в ней присутствует только финансовый успех, достигаемый любыми путями. Наверное, этого мало для современного человека. Советское разнообразие будущего все же было явно большим, и оно опиралось на разные смыслы, а не только на деньги. То есть материальное заменило нематериальное.

Тот же Асмолов интересно замечает: “Любое антропологическое действие, ориентированное на человека и общество, как и любое осмысленное социальное действие, предполагает те или иные образы желаемого будущего, но только в очень четкой фокусировке: что они дают для реализации определенных смыслов и ценностей, как снижают антропологические риски. Сначала ценности и смыслы и только потом технологии и инструменты для их реализации. Именно сначала фокусировка «а ради чего, зачем», потом ответ на технологический, инструментальный вопрос «как». Это абсолютно необходимо, потому что мы находимся в состоянии даже не когнитивного, по Леону Фестингеру, а ценностного диссонанса. Коротко его можно выразить так: как работать с будущим в системе, которая находится в конфликте с любыми инновациями” [22]. 

Наши новые мозги, возникшие в эпоху интернета, синхронизированы не с реальностью, а с виртуальностью, поскольку мы целыми днями не отходим от экранов. Всех нас  невозможно оторвать от видеоигр и телесериалов. Инстаграм рождает потребность в пластических хирургах. Происходит как бы то, что можно обозначить как “отставание мозгов от действительности”. Действительность стала неопределенной, а у мозгов мало инструментария для такой работы

Исследователи видят даже принципиальную неспособность школьного образования дать нужные навыки, поскольку школа должна даже готовить детей к еще несуществующим специальностям. А. Асмолов, например, говорит: “современной школе нужна другая типология задач — с неизвестными данными, с избыточными данными, а не задачи, в которых поезд, выходя из пункта А, непременно приходит в пункт Б. «Есть серьезный риск ригидности, закрепощенности мышления от того, что мы решаем только задачи формального типа с готовым набором условий. В свое время в физтех сдавали экзамен по математике, и никто из абитуриентов не смог решить одну задачу. Почему? В ней не хватило условий. Казалось бы, абитуриент, который на это укажет и напишет, что задача не имеет решения, был бы победителем в этой ситуации. Но не нашлось ни одного. Беда школы том, что она часто готовит к узкоколейному мышлению: только так, по-другому быть не может. Однако в жизни приходится решать задачи в условиях неопределенности. Вводных данных порой не хватает, и единственно верных ответов нет” [23].

Мир неопределенности – это мир тревожный. Люди не привыкли и не способны жить своими мозгами. Они везде ищут подсказок: от телесериалов до соцмедиа. Мир потерял четкие очертания, которые всегда у него были, что, возможно, вытекало из его более стабильного характера в прошлом. Попав в динамику изменений, причем часто внешнюю, пришедшую с соцсетями, человеческий мозг потерял свои способности к адаптации. Скорость изменений оказывается сильнее его способности овладеть ими. Пещерный человек тысячелетиями видел мир одинаковым, и его мозг, который есть у нас, не срабатывает во времена динамики. 

А. Витухновская  спрашивает: “Возникает вопрос, что делать в сложившейся обстановке. Какие сценарии работают в ситуации хаоса? Только нелинейные. Все те, кто привык действовать по привычным (линейным, цикличным и линейно-цикличным) схемам, с большей вероятностью потеряют ресурсы и падут в состоянии дезориентации. Поэтому в данный момент одиночкам куда комфортней, чем остальным. Более того, часто и действуют они эффективней. Точки принятия решений, из которых соткано наше общее вероятное настоящее и будущее, проходят, в том числе и сквозь тех, кто обнаружил себя в полубезвыходной ситуации и повернул назад, вместо того, чтобы сделать шаг вперед, возможно, тот самый недостающий шаг к обретению реальной экономической, политической и экзистенциальной дееспособности” [24]. 

Витухновская видит ошибочность выстраивания будущего с помощью коррекции истории, чем сейчас заняты российские власти: “Сильной стороной путинской России является огромная машина пропаганды, которая и не снилась диктатурам прошлого. Но она же и является ее слабой стороной. Я постараюсь объяснить почему. Вся эта конструкция базируется на придании неадекватно высокой значимости историческим событиям, актуальным и уместным в определенном периоде развития общества. А именно, речь идет об индустриальном и постиндустриальном мире, на смену которому уже пришел мир постинформационала.

Россия хочет привнести в современный, динамично развивающийся глобальный контекст застарелые достижения, на поверку оказывающиеся всеобщими. Буквально, несмотря на единую (вполне адекватную) тенденцию к пересмотрам результатов Второй Мировой войны, где победа явилась суммой усилий всех стран-союзников, а не отдельных героических потуг какой-либо одной стороны. Самая идея о том, что можно однобоко пересмотреть исторические позиции и назначить себя победителем, не кажется столь невероятной. Вполне возможно, что определенные экономические мотивы позволят западному миру формально одобрять и (или) хотя бы не критиковать эту геополитическую особенность. Все прекрасно понимают, что никакой идеологии в изначально-сакральном понимании этого термина уже не существует. Да и само понятие «геополитика» фактически нивелировано и является некорректным и нелегитимным, более того — экономически несостоятельным” [25]. 

Будущее без истории не построить, но нельзя строить историю, словно это военизированное подразделение, где все цари и генсеки командуют полками по твоему усмотрению. Это просто модель уничтожения неопределенности в настоящем за  счет искажения истории. Но если так активно менять историю по желанию политиков, мы все равно рано или поздно попадаем в неопределенность в настоящем и будущем.

Н. Леонов очень точно охарактеризовал конечную точку в гибели СССР: “Это были совсем не умные по своим поступкам, но очень амбициозные, властолюбивые люди. Поэтому в памяти народной гибель СССР оказалась связана с личным конфликтом между Горбачевым и Ельциным. Первый стал символом дряхлого советского строя, не сумевшим обновить и укрепить его, а второй вольно или невольно объединил вокруг себя все неолиберальные, прозападные силы, добившие страну. Горбачев до сих пор полагает, что все делал правильно. Он не в состоянии здраво оценить итог своей деятельности, что говорит о его глубокой интеллектуальной ущербности. Ельцин чуть не со слезами на глазах каялся перед народом, объявляя о своей отставке, признавал, что оказался не способен выполнить обещанное. Обстоятельства, мол, оказались сильнее. Ни тот, ни другой не смогли объяснить народу, чего они хотели, к чему стремились, начиная свою роковую «драчку». В результате страна оказалась обречена на величайшую геополитическую катастрофу ХХ века” [26].

Сложно жить в мире без будущего, но еще сложнее жить в  мире без прошлого. Концепции прошлого менялись почти бесконечно, начало чему положила перестройка. Были ли подвиги 28 панфиловцев или Зои Космодемьянской реально неизвестно. Но они записаны в учебники истории. 

Россия принимает законы, запрещающие критиковать советское прошлое [27 – 28]. Вот как оценивает их историк Н. Петров: “Начинать, видимо, надо с того, что закон этот, в отличие от всех европейских мемориальных законов, кроме турецкого, построен на том, что он защищает от критики власть. Все мемориальные законы, принятые в Европе, во Франции, в Германии, запрещают отрицать преступления власти. Наш закон запрещает предъявлять претензии власти” [29]. 

О. Губарев рассуждает: “Или сотрудники СК будут полагаться, как уже не раз было во времена СССР, на мнение привлекаемых экспертов-историков? Например, когда КГБ заводил дело на диссидента Андрея Амальрика в 1970-е годы, в вину ему собирались в числе прочего поставить его историческую работу «Норманны и Киевская Русь», написанную в 1960-е годы, и переписку по поводу этих исследований с датским историком-славистом А. Стендер-Петерсеном. Для оценки книги, не будучи специалистами и ничего не понимая в области истории Древней Руси, Комитет привлек историка Б. А. Сутырина в качестве эксперта, и он, что тоже вполне понятно, дал свое заключение по поводу этой работы в желательном для власти ключе, судя по всему, устроившее КГБ” [30]. 

Следственный комитет создает свое подразделение из тех, кого можно обозначить как “историки в погонах”. Они лучше историков знают, где правда, а где нет. Польша в ответ хочет создать свое подразделение по борьбе уже российскими интерпретациями истории [31]. Множество возражений возникает и внутри России [32 – 33].

Но с историками в  погонах спорить будет некому – себе дороже. В целом эта борьба скорее предстает не как борьба за правду, а как борьба против нее. Вот мнение политологов [34]:

– А. Окара: “Внешняя политика России соответствует запросам ее электората. Причины внешнеполитических поражений Москвы лежат на уровне глубинных представлений российской власти о ее целях в мировой политике. В головах этих людей существует определенный образ мира, под который они пытаются подогнать реальность. Этот образ исходит из представления, что весь мир помимо России лежит во зле. Правители России мыслят категориями ХХ века и живут в той же реальности, их исторический идеал — сталинский Советский Союз послевоенной эпохи. Именно поэтому они хотят навязать свою примитивную волю бывшим республикам СССР, причем достаточно старыми технологиями — силой, страхом и подкупом”;

– А. Макаркин:  “Еще одна проблема внешней политики современной России состоит в том, что вся ее «мягкая сила» — советская, то есть она вся в прошлом. Мы поем одни и те же песни, вспоминаем те же советские кинофильмы и рассказываем анекдоты советской поры. Это довольно долго работало, но в новых государствах выросло новое поколение, которое уже не воспринимает себя как часть Советского Союза, многие из молодых людей там даже русского языка не знают. Однако даже там, где все еще говорят по-русски, как например, в Белоруссии, воспринимают в качестве образца Запад. Новая «мягкая сила» для них — это Илон Маск, современные технологии и максимум свободы. Например, те же белорусы видят, что поляки выходят на протестные акции против закона о запрете абортов, но полиция их не разгоняет, а президент Польши говорит о том, что готов внести коррективы в закон, возмутивший общество. И на этом фоне Лукашенко, который по адресу своих протестующих говорит «пленных не брать» и ведет себя, как какой-нибудь диктатор латиноамериканской страны второй половины ХХ века. Так что проблема современной российской власти в том, что у нее нет идеи, связанной с будущим, она вся в прошлом”.

Почему прошлое, которое должно быть самым безобидным, вдруг становится минным полем для современности? Это фиксация безопасного для власти прошлого. И она делает это с помощью учебников, кино, а теперь и закона. Получается, что не современность вытекает из прошлого, а наоборот, прошлое вытекает из настоящего. То есть сила настоящего может программировать не только желаемое будущее, но и желаемое прошлое. Мы можем увидеть в нем только то, что разрешено законом, но не историей.

Смена мозгов, как и смены режимов, протекают с опорой не только на пространство информационное и виртуальное, но и пространство физическое, когда уличные протесты выступают в роли такого “переключателя” модели мира. Власть в ответ также включает карательные меры именно физического пространства, осуществляя свое право на насилие не только разума, но и тела.

Философ О. Шпарага, отсидевшая свой срок в Беларуси, так характеризует направленность действий властей: “Ханна Арендт, философ и исследовательница Холокоста, писала, что нацистские лагеря — это бессмысленные фабрики по уничтожению людей. В нашей же ситуации у насилия цель есть — перевоспитать, запугать, показать, кто главный, у кого сила. Общее, пожалуй, это дегуманизация и лишение субъектности жертв. Отсюда представления о том, что протестующие — марионетки в руках кукловодов, крысы, отморозки, что они не самостоятельные и ими управляют другие. Ведь представить, что человек вышел и выразил отношение к происходящему по своей воле — равносильно признанию, что он не нуждается в опеке со стороны власти” [35]. Кстати, в камере, как это было и в советских лагерях, она тоже читала лекции.

Тревожность населения как следствие неопределенности должна сниматься специально продуманными действиями. Борьба с ней не может покоиться на случайности. СССР серьезно использовал для этого литературу и искусство, в первую очередь кино, создавая таким образом генераторы правильной картины мира, которые внушали спокойствие, а не тревогу. Сегодня постсоветское пространство тоже порождает продукт со своей картиной мира, но с точки зрения развлекательности/художественности он не пользуется популярностью, проигрывая западной модели, которую несут другие фильмы и телесериалы. А речи первых лиц постсоветского пространства всегда критически воспринимаются аудиторией. Мир тревог должен смениться если не на оптимистический, то хотя бы на мир ожиданий, чего пока не происходит.