Книги писались долго и жили со своими читателями долго. Смыслы соцмедиа быстро создаются и быстро забываются. Даже анекдоты жили раньше долго, будучи определенной “защитой” от современности. Анекдот – это защита иммунной системы массового сознания. Человек, которому анекдот пришелся по душе, уже не может смотреть на мир вокруг, как раньше.

Г. Малинецкий, например, отмечает окружающее нас упрощение мира: “Вспомните книгу про Буратино. У Буратино были очень короткие мысли. Если Вы откроете наши СМИ, там Вы тоже увидите очень короткие мысли. Если сравнить современные газеты с теми, которые были в шестидесятые годы, тогда там был серьезный анализ, интересные журналисты, нечто яркое, талантливое. А сейчас расчет на то, что человек пробежит 1-2 абзаца и пару картинок. Без всякого представления о том, имеет ли это отношение к реальности или не имеет. И это тоже шаг в Новое Средневековье” [20].

Это говорит и об упрощении системы управления, поскольку чем проще объект, тем легче жить субъекту управления, поскольку по законам кибернетики он должен быть сложнее объекта. А стать сложнее простой системы легче, чем системы сложной.

И есть фраза у Д. Быкова практически о том же, но со стороны интересов государства: “Надо подчеркнуть, что нет ничего более идеологически антисоветского, чем сегодняшняя Россия. Трудно себе представить что-то более антисоветское, чем сегодняшняя Беларусь. Советский Союз, по крайней мере в замысле, имел в виду некоторое стремление к усложнению. Он усложнялся: народ постепенно становился интеллигентнее, а не наоборот. Сегодняшняя Белоруссия очень долгое время имела установку на деградацию населения, его оглупление, лишение его грамотного просвещения, установку на деградацию таких профессий, как учитель, философ. 26 лет интеллектуальной нищеты. Нужно вещи называть своими именами. Зачем делать вид, будто в Беларуси был вектор на усложнение? Он был на упрощение” [21].

Мы попали в мир, в котором при возрастании сложности вокруг теряется сложность в мозгах. Новые поколения несут и более низкий уровень IQ и падение числа выдаваемых патентов. Все это признаки определенной деградации. 

Компьютерщики из Канзасского университета проанализировали два миллиона выступлений политиков (республиканцев и демократов) – в сумме 138 лет выступлений: от 1873 до 2010 ([22], см. также [23 – 24]). При этом изучалось, как именно изменились эти тексты в плане сложности, эмоциональности и раскола. 

Возрастает частота тех или иных слов из-за их тематической направленности. Употребление слов, отсылающие к энергетике, постоянно росло. Например, был скачок в 1973 г., когда было нефтяное эмбарго, и в 2008, когда взлетели цены на газ. В случае эмбарго демократы чаще употребляли энергетические слова, в случае взлета цен на газ – республиканцы. Или такое отличие в 2000 – 2010 демократы чаще употребляли слова, отсылающие к женщинам, чем республиканцы.

Разнообразие слов начало расти с тридцатых и дошло до пика в 1969, потом все время падало до начала двадцать первого века. Были внезапные всплески разнообразия слов, в основном у республиканцев, в 1917, 1942, 1951 и немного в 1991. При этом все это точки, когда начинались войны. То есть это все скачки словарного запаса: большее или меньшее количество слов употребляется.

Выражение очень позитивных или очень негативных чувств становится обычным ближе к нашему времени. И самое важное – идет постоянное падение и количества слов, и индекса читабельности. Это объясняют потребностью говорить с населением через медиа. В семидесятые начались прямые радио и телетрансляции из Конгресса, в результате чего появилась тенденция ориентироваться на публику, а не на членов Конгресса. При этом демократы все равно выглядели лучше, чем республиканцы. Но уровень сложности текстов упал и у тех, и у других.

Такое упрощение должно иметь и другие последствия, о которых, например, говорит А. Витухновская в контексте Беларуси: “тирания — это не только усреднение по самому худшему показателю из имеющихся, это есть фактически намеренное поддержание и поощрение всего самого отвратительного из того, что вообще может присутствовать в человеческой натуре, с одной-единственной целью — последующего удержания власти. Но здесь же кроется и ахиллесова пята любого тирана. Когда подолгу имеешь дело с зомбированными, оболванненными, запуганными или же в течении длительного времени ввергнутыми в заблуждение людьми, то неизбежно их массовая глупость начинает влиять на верхи. В этом поначалу взаимовыгодном симбиозе кроется коварная ловушка. Убаюканные покорностью и податливостью народа тираны практически всегда в итоге теряют чувство самосохранения и становятся жертвой собственной недальновидности, «внезапно» вспыхнувшего народного недовольства (на самом деле — длительно готовившейся мести на медленном огне скрытой ненависти, варившейся в теплой политтехнологической ванне) и нередко — коварства собственной охранки” [25].

Чем жестче вела себя система, тем сильнее массовое сознание отвечало на это анекдотом. Оно смеялось над системой, а тот, кто смеется, хотя бы в эту минуту чувствует себя сильнее. 

Кстати, у анекдота нет права на ошибку, тогда он не будет пересказываться, поэтому все, что дошло до нашего времени является идеально сконструированным,  поскольку было многократно повторено. 

Е. Соколов вписывает анекдот исключительно в советскую культуру: “Анекдот — как жанр, как вид, как форма, как структура — это сугубо российско-советское изобретение, эффективный и очень изящный способ сомодекларации (и российско-советской культуры, и российско-советского человека). Своеобразное «совковое» ноу-хау, едва ли воспроизводимое в иных культурных опытах. Причем, хай-фай формата, ибо — характернейшее и абсолютно репрезентативное для эпохи. Думается, что спорить здесь не имеет смысла. Простой филологически-семиотически-культурно-контекстуальный анализ оперативно-смысловых «блок схем» в языках других народов прекрасно продемонстрирует, что «в тех домах» ничего подобного не заводилось («номинация»-то отсутствует), или не получило достаточно широкого распространения, позволяющее данную форму считать привилегированным способом культурной аргументации. Еще уточнение: анекдот — не повсеместно-всеобщее советско-российское явление, но исключительно городское лакомство, вариант городского фольклора, произрастающего на «асфальтовых полянах» в урбанистических джунглях” [26].

И еще: “факты культуры советской эпохи — насквозь двусмысленны и «иносказательно» двуличны. Причем, вне зависимости от того, прошли ли они чистку официальной цензуры, хоронились ли в полулегальных «самиздатовских» чуланах, или, напротив, почитались за правомочных полпредов социалистического официоза. Опыт «двуличности» можно считать своеобразным кодом интеллигентности советской эпохи. Непременно по поводу всякой «культурной вещи» (культурного события) какая-либо изнаночная «фига в кармане», да отыщется. А если ее и нет, так сочинится и перескажется «сарафанным кухонным радио». Обратим внимание: сказанное касается не только тех, кто официально числился неблагонадежно-оппозиционным, но, может быть даже в первую очередь, тех, кто по праву считался выразителем системы, кем она гордилась и кого посылала в составе агитационных бригад за кордон” (там же).

Идеология и пропаганда легко входили в любую точку советской жизни, но сильнее всего их присутствие ощущалось в литературе и искусстве. Его даже нельзя назвать инородным, поскольку скорее была инородной литература, поскольку ее основной функцией была пропаганда. Пишущие люди, объединенные в Союз писателей, поставляли на рынок такие же продукты, как журналисты, идеологи, философы, кинематографисты. Царицей правды и достоверности была идеология, а пропаганда – судьей. То, что им не соответствовало, не имело права на существование, не имело зрителя-читателя. Цензура была индустрией, а пишущий человек как индивид не мог ей противостоять, разве что писать в стол… 

И поскольку повторение – мать учения, то пропаганда свою функцию выполняла именно по этому правилу, бесконечно создавая тексты, за которыми стояли идеологически правильные повторяющиеся истины.

Тенденция к примитивизации проистекает, среди прочего, и из соцмедиа – активируется часть мозга, отвечающая за вознаграждение и выделяется дофамин, например, в результате рассматривания фото в Инстаграме с большим числом лайков или появления лайков под собственными постами [27]. Точно так происходит в случае игровой и наркозависимости.

Эту тенденцию к примитивизации подтверждает и наука, изучающая анекдоты, поэтому здесь возникают более сложные объяснения, коренящиеся в трансформации сознания современной молодежи.

О. Щербакова видит ситуацию так, проведя ряд экспериментов [28]:

– “испытуемые в возрасте от 18 до 29 лет, услышав, например, анекдот, не могли понять переносные смыслы, игру слов, не сопереживали”;

– “мемы становятся новым видом юмора и исследователям еще предстоит ответить на вопрос, какую эмоциональную вовлеченность проявляют молодые люди, когда постят эти мемы. Но уже очевидно одно: мемы значительно упрощают жизнь. Если тот же анекдот остряк держит в памяти и пересказывает при удобном случае, то мемы не требуют от человека никакой деятельности, достаточно посмеяться и переслать картинку другу. Более того, анекдоты уже воспринимаются как анахронизм. А популярность мемов исследовательница объясняет просто: сейчас среднестатистический человек за день потребляет столько же информации, сколько раньше сваливалось на гражданина за неделю. Большая часть из этой информации является откровенным мусором, поэтому люди все чаще воспринимают информацию поверхностно, а для развлечения “постят мемчики” и искренне при этом веселятся”.

Это интервью, а своей статье Щербакова приходит к таким выводам [29]: 

– “В целом современные молодые взрослые склонны негативно оценивать анекдот как речевой жанр: он воспринимается ими как несмешной, ориентированный на необразованных людей, ведущих малопривлекательный образ жизни. Рассказывание анекдотов как речевая практика ассоциируется с советской и ранней постсоветской эпохами (в частности, с 90-ми годами XX века, которые также оцениваются респондентами однозначно отрицательно) и временем, предшествующим появлению Интернета. Восприятие анекдотов как несмешных может быть отчасти объяснено особенностями интерпретации этого речевого жанра респондентами. Так, рассказывание анекдотов часто понимается весьма упрощенно: не как элемент сложной коммуникативной ситуации, сам контекст которой создает благоприятные условия для воспроизведения шутки, резонирующей в смысловом отношении с текущими событиями, а как простой пересказ смешных историй по памяти вне зависимости от их уместности, в своего рода «коммуникативном вакууме»”;

– “Интересно, что, не принимая во внимание необходимость связи анекдота с контекстом его рассказывания, респонденты противопоставляют анекдот именно контекстному, ситуативному юмору, который оценивается ими гораздо выше с эстетической точки зрения и, судя по данным интервью, преобладает в повседневном общении. Можно также предположить, что коммуникативная функция анекдота постепенно утрачивается в связи с изменением самого характера общения и его частичным «уходом» в социальные сети («например, у друга сижу, он мне телефон показывает с шуткой»). Вероятно, именно за счет перехода значительной части повседневной коммуникации в Интернет респонденты склонны оценивать анекдоты как неоправданно длинные тексты, которым противопоставляются короткие ситуативно-контекстные шутки и мемы, воспринимающиеся как более предпочтительные. Длинное введение в контекст описываемой в анекдоте ситуации и развернутые диалоги между персонажами ставят реципиента перед необходимостью поддерживать требуемый уровень внимания на протяжении всего повествования, а также выстроить несколько ментальных пространств”.

Читать такое надо со слезами на глазах – сегодня анекдоты не смешны, не интересны и даже вообще непонятны. Один из выводов, кстати, таков: “Подобное забывание «правил игры», с одной стороны, отражает общие изменения в русской речевой культуре и перестройку структуры повседневного общения, а с другой, может являться одним из показателей дефицита понятийного мышления, проявляющегося в трудностях при работе со сложными ситуациями и многозначными текстами и, по некоторым данным, распространенного среди молодых взрослых”.

В своей диссертации О. Щербакова раскрывает одну из причин сложности – требуется удержание в голове двух ментальных пространства сразу: “понимание комического текста требует от реципиента воссоздания и одновременного удержания в своем психическом поле двух различных ментальных пространств, связанных между собой одним-единственным членом, которым обычно является многозначное ключевое слово или фраза, присутствующее в обоих пространствах” ([30], см. также [31]). 

В диссертации нам встретилась хорошая шутка: 

В вагоне метро машинист объявляет: «Поезд прибыл на конечную станцию, просьба всем освободить вагоны». Все люди встают и выходят, а один мужик, пока ехал, заснул и не выходит.  Заходит в вагон служитель станции и видит – рядом со спящим лежит книжка: Л. Д. Ландау «Теория поля». Тогда он наклоняется к нему и теребит со словами: – Вставай, агроном! Приехали.

Щербакова также связывает вместе интернет и мемы. Информационная перегрузка переключает нас на более легкий визуальный путь получения информации [32]:

– “За день среднестатистический современный человек перерабатывает такой объем информации, который он раньше мог обрабатывать в течение недели. При этом большая часть этой информации — заведомый мусор. Однако он организован настолько ярко и эмоционально, что молодым людям, у которых еще не полностью сформированы навыки мышления и интеллектуальная самостоятельность, очень сложно ему сопротивляться”, 

– «Информация устроена так, что сама направляет человека. Сначала яркий заголовок, потом жирным шрифтом выделена мысль, которую автор считает главной, затем акцент делается на другом высказывании и так далее. Получается, что читатель постепенно разучивается самостоятельно “просеивать” текст, решая для себя, на что тратить свое время, а на что нет, какая мысль существенная и заслуживает более глубокой проработки, а какая — второстепенная и не требует серьезного внимания. Если этому не учить специально, мышление может остаться на подростковом уровне».

Реально последнее предложение характеризует ужас современной ситуации. Резко выросшее информационное пространство, которое к тому же растет ежеминутно, оставило далеко позади интеллектуальные возможности современного человека. Он как бы движется по информационным джунглям с завязанными глазами. Все его прошлые навыки уже не работают в этом новом мире.

Не только анекдот, но и шутка основана на существовании двух пространств, которые надо удерживать в голове одновременно. М. Елфимова следующим образом задает шутку в отличие от анекдота: “шутка, в отличие от анекдота, не является готовым текстом, она конструируется в определенных обстоятельствах, отстраивается под конкретную ситуацию, а значит, представляет собой, как минимум, полную, обобщенную систему ориентировочной основы коммуникативного действия, самостоятельно составляемую субъектом в каждом конкретном случае. Движение по этой схеме (сценарию) должно привести участников взаимодействия к обнаружению двойного смысла ситуации, поскольку в шутку заведены сразу две опоры для интерпретации оппозиционных ситуаций” ([33], см. также [34]).

Информационные джунгли имеют своих профессионалов. И Ефимов, например, пишет: “Американские социологи проводят опросы общественного мнения, пытаясь предсказать, кто будет голосовать за демократов, а кто – за республиканцев. И выяснилось, что есть профессии и группы населения, которые в подавляющем своём большинстве голосуют за демократов. Это, прежде всего, преподаватели, журналисты, юристы, редакторы, актёры, литераторы, учёные, библиотекари, врачи. То есть люди, занимающиеся сбором, хранением и использованием информации. Например, последний опрос показал, что на президентских выборах 1996 года 89% журналистов голосовали за демократа Клинтона. Другие исследования показали, что и подавляющая часть государственных чиновников в федеральных учреждениях состоит из сторонников демократической партии. Именно поэтому деятельность президентов-республиканцев бывает затруднена молчаливым сопротивлением аппарата. Истинные и ложные сообщения, дискредитирующие деятельность республиканцев, таинственным образом попадают в руки журналистов” [35]. 

Он предлагает интересное деление общества на хозяев знаний и хозяев вещей. Хозяева знаний оперируют с тем, что легко подчиняется их воле. Это понятия, слова и цифры. У хозяев жизни есть сопротивление, поскольку их объекты физической природы. Репрессии Сталина ударили по специалистам, имевших опыт и знания еще с дореволюционных времен. Удар по опытным выпускал наверх неопытных, которые занимали их места, приводя к негативным последствиям, наглядным провалом такого рода являлось начало войны. А из таких примеров полностью соткана советская и постсоветская история, только их стараются особо не акцентировать.

Анекдот может быть индикатором “ментального ухода” граждан от государства. Физически они есть, но в своих мозгах они поставили на нем крест. Так называемое поколение сторожей и дворников уходило от государства даже как бы и физически, остальные могли только ментально.

Тот же, например, Д. Быков говорит: “Главная проблема эпохи Брежнева – отчуждение граждан от страны. При Хрущеве еще запуск космического корабля был общим праздником, а при Брежневе – темой для анекдотов” [36].

Анекдот по сути – это мой собственный мир, о котором государство не знает и знать не должно. Это как бы заговор граждан против государства. Но он реализуется и передается исключительно в устной форме, обмен такой информацией возможен только между такими же “заговорщиками”.

И самое важное, что и ведет к его массовому распространению. Это объект развлекательного модуса. В отличие от пропаганды никто не требует читать, к примеру. Гарри Поттера, но все читали. Так никто и ничто не требует от нас слушать и рассказывать анекдоты. Это просто хорошо и интересно. Тот, кто слушает, получает новый развлекательный объект. А тот, кто рассказывает, чувствует себя властелином минуты, когда все взоры обращены только на него.

Ю. Милютин пишет об анекдоте как о психотерапии: “В условиях авторитарного правления анекдот, в особенности политический, — вполне адекватный способ индивидуальный психотерапии, позволяющий сохранить вменяемость на фоне властных попыток тотального принуждения. Он оказывается удобным приемом дистанцирования от навязываемых правил существования. Анекдот предоставляет своеобразную экологическую нишу, где можно переждать нелепую абсурдность бытия в достаточно комфортных (психологически) условиях” [37]

Однако можно предположить и то, что умное государство в идеале могло бы само создавать анекдоты, чтобы население могло получать разрядку, то есть инструментарий анекдота как вариант “интеллектуальной водки”, позволяющий отключаться от современности.

Все это слова, а анекдот тем временем умирает. И здесь дело не только в определенной умственной слабости пришедших новых поколений, которые уже не могут удерживать в своей голове два плана, на чем строится анекдот, но и появление позитивных причин, среди которых как падение того уровня зависимости от государства, которым характеризовалась прошлая жизнь советского человека, так и снятие того государственного информационного монополизма, который “глушил” любое отклонение от “единственно правильного понимания”. 

Но при этом остаются и естественные человеческие реакции, например, мы социализируемся, когда мы слушаем или рассказываем анекдоты, а для человека социализация очень важна. Этот коллективистский настрой человека был хорошо “подхвачен” советским государством и лег в его основу.

Так сейчас попытались приблизить белорусов президенту с помощью хэштега “#ябатька”: “на лукашенковских митингах, которые организуют по принципу «кто не пойдет, того с работы уволим», появился мерч, над которым второй день хохочет вся страна. Толстовки и футболки с красно-зеленым флагом и хэштегом #ябатька. Да, трудно перестать смеяться. Но если хоть на секунду всерьез подумать, что это за фигня такая, становится понятно: это самый что ни на есть российский продукт. Белорусы никогда в жизни не называли Лукашенко «батькой». Много лет он был в Беларуси просто Лукой, а в последние несколько месяцев — Сашей три процента. Батькой его почему-то называли только в России. Белорусская писательница Татьяна Замировская объяснила феномен так: «Это какая-то трансметонимия, когда публичному человеку приписывается метафорический статус в сознании группы людей, к которой сам говорящий не принадлежит. Наверное, для этого есть специальный термин: когда ты называешь чужого и далекого человека словом, которым, как тебе кажется, его называют домашние, только вот домашние его так не называют. Но если у тебя к этим домашним снисходительно-колонизирующее отношение, то почему бы и нет» [38].

И еще одно мнение из Беларуси: “Акция «Я-батька», чьи явно российские авторы не учли, что в белорусской традиции пишут (да и говорят) скорее «бацька», намекая на аграрное прошлое Лукашенко. Уже прокол. И это не говоря про нецензурные созвучия” [39].

Анекдот – это социализация общим смехом, а есть социализация с помощью общих страхов, что, наверное, является даже более естественным процессом. Вспомним, что фейки, которые всегда негативны по своей сути, распространяются намного быстрее любых позитивных сообщений. 

Т. Нестик говорит: “Коллективные страхи очень быстро объединяют людей, отчасти благодаря тому, что они когнитивно очень просты. По нашим исследованиям получается, что они в три раза проще, с точки зрения когнитивной, чем, например, коллективные мечты. Выяснилось, что мечтаем мы о разном, а боимся одного и того же. Опасность здесь в том, что такие страхи могут сознательно использоваться и запускать не только конспирологические теории, но и поддержку крайних мер” [40].

А еще, например, были и есть так называемые городские легенды, повествовавшие о тех страхах, которые “поджидают” советского человека. Это как детские “страшилки” в пионерском лагере, только для взрослых. Сегодня основным поставщиком таких “страшилок” стали телесериалы, фильмы ужасов, раньше это были разные виды “чужих”, которых следовало опасаться.

А. Архипова перечисляет главные их виды: “Три типа чужака, с которыми в городских легендах сталкивался советский человек, угрожали по-разному. Типы внешней угрозы — инфекционный терроризм, заразное тело, опасная услуга и коварный дар — имеют отчетливое временное распределение. В страшной послевоенной реальности все боялись голода, неурожаев, бомбардировок. Поэтому инфекционные террористы из послевоенных слухов пытались уничтожить нечто такое, от чего зависит физическое выживание и самой страны, и всех ее граждан (например, хороший урожай или наличие медикаментов). Однако по мере удаления от военного времени менялась и неотвратимость угроз, и их масштаб. Угроза перестала быть прямой, враг перестал нападать на советского гражданина прямо и незатейливо, используя медицинские препараты (прививки с чумой) или биологическое оружие (колорадских жуков). Он начал изображаться гораздо более коварным и наносил удар исподтишка. Причем в советских городских легендах 1950-х годов главные внутренние враги — врачи-убийцы — одновременно и продолжали заниматься инфекционным терроризмом (например, отравляли воду в школах и медикаменты в больницах), и уже начинали вредить лично и тайно, предлагая лекарство с проволокой внутри. Это близко функции колдунов и ведьм, которые вредят через предметы, необходимые для физического выживания сообщества: портят коров, уничтожают посевы и отравляют колодцы. А вот иностранцы из позднесоветских легенд редко оказываются инфекционными террористами и не вредят через необходимые предметы типа таблеток. Их удел другой — соблазнять советского человека высокостатусными престижными вещами: например, жвачками, джинсами, косметикой. Иностранцы из позднесоветских легенд подобны сказочной колдунье, которая умерщвляет Белоснежку, предлагая ей (в разных вариантах сказки) аппетитное яблоко, красивый гребешок или изящное кружево. Путь городской легенды от погубленного урожая до плесени во рту, возникающей от проглоченной американской жвачки, был очень долог” [41].

Большие объемы коммуникации окружают человека вне контроля государства, даже в тоталитарные времена. Человек как существо социальное все время стремится к контактам с другими людьми, порождая и получая информацию. В этом плане он оказывается сильнее государства, поскольку создает свой собственный “информационный пузырь”, куда собирается важное для него, что было даже в те далекие времена, когда не существовало ни интернета, ни соцмедиа. 

Сегодня ситуация для госуправления упростилась, поскольку массовое сознание движется к упрощению, например, современные студенты во всех странах избегают чтения текстов классической литературы девятнадцатого – двадцатого столетия из-за их сложности – у них нет терпения читать длинный, насыщенные, сложные тексты из-за выработанного “когнитивного нетерпения” ([42], см. также [43]).  Так что непонимание анекдотов это только цветочки, а ягодки именно здесь…

Г. Киссинджер написал важные слова: “мы вошли в период тотальных изменений человеческого сознания в том, как люди смотрят на мир. Чтение книг заставляет вас формировать понятия, тренировать свой разум в поиске отношений.  Вам надо понимать самого себя. Лидеру нужны эти качества. Мы учимся по фрагментам фактов. Книга – это большая интеллектуальная конструкция; вы не можете удержать ее в голове легко или сразу. Вы должны бороться ментально, чтобы ее усвоить. Сейчас нет нужды в усвоении, поскольку каждый факт может мгновенно быть вызван снова на компьютере. Без контекста, без повода. Информация не является знанием. Люди не читатели, а исследователи, они плывут по поверхности. Черчилль понимал контекст. Это новое мышление стирает контекст. Оно разъединяет все. Это делает стратегическое мышление о миропорядке почти недостижимым” (цит. по [44]).

Шесть тысяч лет назад, как считают нейропсихологи, в нашем мозгу появилась новая нейронная сеть. Тогда она работала для подсчета коз в стаде, потом доросла до высокоразвитого читающего разума. Дигитальное чтение, наоборот, работает против этой сложности. 

Все это также связано с тем, что у нас мозг еще “пещерного человека”, и десятки тысяч лет он хорошо работал. Однако накопление изменений постепенно стало мешать. А. Каплан говорит: “Проблемы для мозга стали возникать, когда сама среда обитания человека стала превращаться в искусственную, все более оторванную от биологической сущности человека, когда основным продуктом его деятельности и потребления все более становятся информационные потоки. Избыточная информация неминуемо перегружает и повреждает аналитические ресурсы мозга, так как по своей природе он настроен анализировать все, что поступает через органы чувств. Нам, по сути, нужен новый эволюционный рывок, но, как мы знаем, это дело на миллионы лет. Поэтому нужно как-то побыстрее приспособиться к цифровому миру. Один из путей: разработка технологий для управляемого непосредственно от мозга человека искусственного интеллекта, который позволит ему резко сбросить информационные нагрузки” [45].

В античности фиксировали падение нравов как проблему того времени. Сегодня проблемой становится разрушение мышления, которое приходит в связи с потерей глубокого чтения, поскольку вместо него пришло “скольжение” по тексту. Чтение экранного текста не дает того уровня внимания и понимания, как чтение печатного текста. Отсюда многие и многие последствия. И хоть сегодня принялись учить критическому мышлению, этот тренд не переломить. В сложном мире хотят жить простые люди. А в очень сложном мире они, соответственно, станут очень простыми. Никто не хочет загружать свои мозги зря…