Наш мир понятен и прекрасен, когда в нем действуют одни и те же правила. Когда же в мире возникают параллельные правила, конкурентные, альтернативные – возникает возможность для сравнения и для конфликта. И советская цензура, и железный занавес строились на том, чтобы не допустить конкуренции правил: советских и западных. Ни один чужой киногерой не должен был проникнуть на нашу территорию.

Человек считает себя очень рациональным существом, всегда принимающим правильные решения. Нам кажется, что и нам отовсюду передают исключительно рациональные сообщения. И уже только в мире свободного времени нам разрешено погружаться в эмоции. Но повсюду мы попадаем в разрешенные наборы эмоций. Эмоции действуют на нас автоматически, в отличие от рацио. Мы их легко перенимаем, поскольку долгие тысячелетия это было залогом выживания наших предков.

Индустриальные формы передачи эмоций лежат сегодня в телесериалах, как до этого в кинофильмах. Отсюда любовь и Сталина, и Гитлера к киноискусству, в котором они видели достойного партнера в построении государства. Качественные фильмы становились важными вехами и на Западе, открывая новый мир или новый этап старого мира.

СССР управлял эмоциями своих граждан.  Приход телевидения позволил запускать одновременно в миллионы домов те или иные эмоции. Модель мира формировали отнюдь не речи секретарей ЦК, которые и говорить-то убеждающе не умели, а лишь читали написанные их помощникам и доклады. А письменная и устная речь имеют разные структурные особенности, поэтому слушать написанное просто тяжело. Ораторы в 1917 году смогли увлечь за собой толпы, потому что эмоционально они были с толпой на одной волне. Сегодняшние спичрайтеры президентов неспособны на такое управление толпой с помощью эмоций.

Эмоции способны побеждать любую рациональность. Отсутствие эмоций не дает совершиться влиянию. СССР всегда и во всех случаях активировал эмоции. Если их не хватало в сегодняшнем дне, эмоции брались из дня вчерашнего. По этой причине последние войны никогда не кончаются. Их всегда эксплуатируют пропагандисты, пытаясь постоянно возрождать их: в кино и на улицах. Они создают и удерживают праздники, поскольку с их помощью можно генерировать нужные государству эмоции. 

Смена политического режима сразу отменяет старые праздники, а вместе с ними и старые эмоции. Новая модель мира строится на новых эмоциях. Враги и друзья меняются местами, как это случилось в перестройку. А ведь до этого столько усилий было затрачена, чтобы из врага сделать самого ужасного, а из друга – самого хорошего. Перестройка перевела, например, Троцкого и Бухарина из врагов снова в “друзей”. 

Иная модель мира пришла в СССР и с чужими фильмами и телесериалами, которые, по сути, являются разговором с массовым сознанием напрямую, без посредников. Точкой отсчета ввода другой модели мира таким путем является 16 октября 1988 года, когда по Центральному телевидению начали показывать бразильский сериал «Рабыня Изаура». Потом были «Богатые тоже плачут» и «Просто Мария». «Санта-Барбара» была первой «мыльной оперой» из США, показанная после распада Советского Союза с 1992 г. по 2002 г. [1]. 

Показательным был охват телевизионной аудитории – в момент таких показов пустели улицы городов. Такой сильный эмоциональный захват зрителей не давали советские фильмы, поскольку они всегда имели ту или иную идеологическую составляющую, которая вносила “серьезность” в “развлекательность”. А такое дается немногим, например, такими были тексты А. Гайдара.

Феномен синхронности получения информации очень важен, поскольку так он объединяет индивидуальные сознания в единое целое. В СССР такие временные единства появлялись с приходом телевидения. Но отнюдь не тогда, когда транслировался партийный съезд. Мужчины радовались и горевали, когда смотрели на экранах телевизоров победы и проигрыши в хоккее и футболе, женщины – в фигурном катании. Мужчины пристально смотрели программу “Время”, женщины – “Голубой огонек”. Именно с помощью таких обобщающих символизаций выстраивается идентичность. Гагарин, к примеру, стал символом идентичности советского человека, поскольку объединил всех.

Внимание к эмоциям опирается на то, что все существенные исторические изменения происходят во время активации эмоций в массовом сознании, возникающие естественно, но чаще искусственно. Можно вспомнить “пиковость” эмоций во время перестройки или ГКЧП. Как и в случае украинских “майданов”, тысячи людей тогда были выведены на улицы. В результате возникает вариант того, что можно обозначить как массовое мышление. Люди начинают понимать друг друга без слов.

Когда государство порождает общие эмоции, они усиливают идентичность населения. Когда эмоции порождаются врагами, они разрушают единство. Этим, к примеру, отличаются внешние воздействия на страну, когда ее пытаются ввести в ситуацию столкновения мнений разных групп, что сегодня легко делается с помощью соцмедиа. В результате создается разделение, превращающие страну в “кипящий котел” противоположных мнений. 

Именно в этом инструментарии состоит атакующая сила Ирана, Китая и России, которая была применена, к примеру, в президентских выборах в США в 2016 году. Политические взгляды людей поляризуются, эмоциональный накал возрастает. В результате возникает политическая война. Для информационной атаки используется любая открывающаяся возможность завладеть вниманием: от выборов до коронавируса [2 – 4].

К. Уоттс подчеркивает следующее: “Конвергенция нарративов в онлайне естественно не может отразить глубокие различия между этими тремя странами по отношению к целям внешней политики и идеологий правящих режимов. Фактически анализ сути этого контента показывает, что каждый из этих авторитарных режимов направляет свое влияние на разные сегменты американского электората. Россия, Иран и Китай ищут мосты к воспринимающей их американской аудитории, которой близки элементы их взгляда на мир, кто может захотеть продвигать изменения в политике США, которые будут благоприятны их стратегическим целям. Как продемонстрировало электоральное вмешательство в 2016, Россия открыто и скрыто искала и устанавливала союзы человека с человеком, группы с группой, а именно – с белыми националистами, христианами и другими сторонниками “традиционных ценностей”. Иран в противоположность этому, поскольку он не является ни преимущественно христианским, ни преимущественно белым, искал общие причины с американскими группами меньшинств, ощущающих давление на почве расы, религии или экономического статуса. В то время как Россия ведет в основном политическую борьбу с Соединенными Штатами, Китай – экономическую, используя огромный рынок своих потребителей, чтобы развивать влияние на американские мультинациональные корпорации” [5]. Это очень интересный расклад столкновений, который использует именно эмоциональный вариант воздействия для достижения своих целей.

Точно такой анализ нарратив этих трех стран сделан по волнениям после смерти Дж. Флойда:  “Контролируемые государством медиа и официальные средства Китая, Ирана и России сфокусировались на анти-расистских протестах в США, но они делают это, пытаясь усилить уже существующие свои нарративы, а не разжигать американское разделение. Первичной целью Китая является дискредитация американской критики жестоких мер по Гонконгу. Первичной целью Ирана является дискредитация американской критики прав человека в  Иране и атака на американские санкции. Российские государственные медиа в основном сфокусированы на фактах протестов, в соответствии с долгой практикой освещения протестов на Западе; некоторые индивидуальные примеры редакторского контента также атакуют критиков Кремля и медиа мейнстрима” [6]. Все это эмоциональная реакция на эмоциональные события, когда один взрыв страстей сопровождает другой.

Развал СССР тоже пришел из эмоционального воздействия на население.Сначала стареющий Брежнев потерял свою легитимность в глазах просвещенной публики, став героем анекдотов, где он смотрелся гораздо лучше, чем в жизни. В сталинское время сажали за распространение анекдотов не зря, анекдот нес в себе разрушение того мира, который он высмеивал. Смеющийся человек в принципе опасен для государства, поскольку еще неизвестно над чем он смеется. Поэтому в советское время А. Райкина загоняли на бытовую тематику, но и там ему удавалось пускать шпильку в сторону власти, но очень и очень косвенно.

Революции – это отражение эмоционального подъема. Так было в 1917 г., так было и во время “арабской весны” уже в наше время, где также стали падать правительства. Если есть “emotional intelligence“, то есть и эмоциональная война как воздействие в этом направлении, причем нас интересует воздействие на массовое сознание, поскольку именно оно ведет к поворотам в истории.

История делается изменениями и состоит из них. Чем больше таких смен проходит человечество, тем более эмоциональной становится история, в которой всегда больше говорится о врагах, чем о друзьях. Враги всегда страшны, поскольку порождают смерть вокруг, поэтому эмоции начинают зашкаливать.

Даже здания строятся в расчете на эмоции. Религиозные храмы и сталинские высотки однотипно вызывали трепет и почтение. Это эмоция преклонения головы перед чем-то за пределами воображения. Исследования показывают, что “трепет” порождает про-социальность, так как человек чувствует себя маленьким перед лицом чего-то большого. Религия и идеология в этом плане действуют однотипно, имея в своем распоряжении каждая своих “жрецов”, владеющих как эмоциональными, так и рациональными средствами убеждения. В этом плане они оказываются очень близки. И это понятно, поскольку у них один и тот же объект воздействия – человек.

Бердяев писал, например, о религиозном характере коммунизма: “Страстность антирелигиозной пропаганды и антирелигиозных гонений в советской России можно понять, если увидеть в коммунизме религию, которая хочет заменить собой христианство. Лишь религии свойственно притязание быть носительницей абсолютной истины, на это не может притязать никакое политическое и экономическое направление. Лишь религия может быть эксклюзивной. Лишь религия знает обязательный для всех катехизис. Лишь религия может притязать на обладание всей человеческой душой до самой глубины. Никакая политика, никакое государство не может на это притязать. Коммунизм гонит все религии, потому что он сам есть религия. Сознавая себя единственной истинной религией, он не может терпеть наряду с собой других ложных религий. И он есть религия, которая хочет осуществить себя силой и принуждением, не считаясь с свободой человеческого духа. Это есть религия царства этого мира, последнего и окончательного отрицания мира потустороннего, отрицания всякой духовности. Именно поэтому и самый материализм делается спиритуальным и мистическим. Коммунистическое государство совсем не есть обыкновенное светское, секуляризованное государство. Это есть государство священное, «теократическое», берущее на себя выполнение функций, которые принадлежат церкви. Оно формирует человеческие души, сообщает им обязательное вероучение, требует всей души, требует, чтобы ему воздавалось не только «кесарево», но и «Божье». Очень важно понять этот лже-теократический характер коммунистического государства. Им определяется вся его структура” [7]. 

Политически нацеленные эмоции сначала создают напряжение, которое затем могут разрядиться в нужный тип новой структуры. “Ура” и “Долой” являются двумя типами реакции наэлектризованной толпы. Это толпа граждан, но точно так выстраивается и история войны. Это не только напряжение сил, но и напряжение эмоций. В результате побеждает тот, чья воля оказывается сильнее.

В принципе, эмоциональная война всегда предшествует войне традиционной. Нам нравится соседняя страна – мы ее захватим… Нам не нравится соседняя страна – мы ее заберем себе… 

Между странами очень часто “нравится/не нравится” лежит в различиях религии или идеологии, поскольку убивать всегда легче “другого”. 

Всю историю человечества “чужой” был олицетворением опасности. Если же таких различий нет, они придумываются, причем для этого берется что-то очень страшное… Собственно говоря, и понятие “врага народа” долгое время управляло советской политикой.

Исследователи фиксируют также следующее: “Слово “эмоция”, впервые использованное во Франции в пятнадцатом столетии для обозначения политического или социального переворота, было также обычно связано с физическим насилием.  <…> Во время правления Елизаветы I вошел в английский словарь в окружении французского, итальянского и английского языков как описание и объяснение эскалации конфликта, наиболее часто в исторических контекстах. В истории эмоции не только начинали войны, но и были серьезно укоренены в них, а также служили обоснованием последующего нарратива. Поэтому история эмоций необходимо должна брать во внимание эту записанную историю войны и насильственного конфликта” [8].