Еще одно воспоминание Кургиняна о ГКЧП: “Я к многим из людей, которые были в ГКЧП, отношусь с глубокой симпатией. Но когда я включил телевизор и увидел, что пустили “Лебединое озеро”, мне стало понятно, что это все. Вы можете себе представить Ленина или Троцкого, которые взяли власть и включили бы “Лебединое озеро”? Да они бы говорили 24 часа в сутки. Партия стала немой. Она не могла ничего сказать. Знаменитые дрожащие руки показали всем и все. Переворот оказался слабым. Люди, которые его начали осуществлять, не взяли на себя историческую задачу крупных репрессий. Они хотели каким-то образом проскочить мимо этого” [12].

Тут можно возразить, что скорее всего молчание вызвано тем, что на сцену были выставлены второстепенные фигуры, и они естественным  образом не хотели особенно активничать в непонятной для них ситуации. Они играли свои роли, как им было сказано, но реальные кукловоды остались за сценой.

Г. Янаев так объяснял, почему у него дрожали руки: “Не от хронической пьянки. Я объявляю о болезни президента, а медицинского заключения у меня нет. Я рассчитывал, что к этому времени эпикриз о состоянии здоровья Горбачева у меня будет на руках. Я же вышел не в цирке шапито выступать, а перед всем миром. Если я говорю, что президент болен, то я должен подкрепить свои слова документом. А когда это сделать нельзя, то не только руки затрясутся, но и другие члены задрожат…” [14].

Сложно пробираться сквозь запутанные нити. Но по факту, по результату, видимо, так оно и было. Все активные участники выиграли. Только почему-то в конце был отодвинут Яковлев. Некоторые другие партийные “телодвижения” см. здесь [15 – 16].

Нельзя обойти вниманием и еще одну ситуацию с Яковлевым. Вот как ее представил В. Фалин: “О том, что Яковлев сидит в кармане у американцев, я узнал ещё в 1961 году. Мне об этом поведал один мой знакомый, работавший тогда в КГБ СССР. Почти 10 лет Александр Николаевич работал послом СССР в Канаде. Он не был американским шпионом в обычном смысле этого слова. К тому времени когда Горбачёв стал генеральным секретарём, Яковлев был в СССР одним из важнейших агентов американского влияния. Отмечу ради правды, он был очень одарённым и умным человеком, на два порядка умнее и талантливее Горбачёва. Впрочем, его хозяева за океаном тоже не были дураками и бездарями и обладали хорошим представлением о том, что творилось тогда в политических верхах СССР. А в Москве в то время председатель КГБ Владимир Крючков, собрав компрометирующие материалы на Яковлева, пришёл с ними к Яковлеву в кабинет. На все расспросы Владимира Александровича Яковлев отвечал молчанием, и Крючков отправился потом на доклад к Горбачёву. Михаил Сергеевич, пожевав губами, вынес поразительное по глубокомыслию резюме. Дескать, у кого не бывает грехов молодости? Яковлев – полезный для перестройки человек, поэтому он нужен стране и его нужно пустить в большую политику. И пустили. Как козла в огород. Восхождение Яковлева началось не по политической линии, а по линии внешнеэкономических связей. Это началось после того, как информация о его шашнях с американцами дошла до Юрия Андропова, и его вернули из Оттавы в Москву с распоряжением «следить, и в ЦК КПСС не пускать». В 1982 году умер Николай Николаевич Иноземцев, директор Института мировой экономики и международных отношений (ИМЭМО). Было решено посадить Яковлева в кресло покойного Иноземцева. Пусть сидит в ИМЭМО, занимается научной работой, а мы будем за ним следить. Было важно, чтобы рыба не испугалась, не сорвалась с крючка и не уплыла на дно. В 1984 году умер Андропов, и всем стало не до Яковлева. Когда Горбачёв ещё был в команде Черненко, то Яковлев произвёл на него очень сильное впечатление. Ведь директор ИМЭМО был умён и обаятелен и мог, в случае чего, подсказать много полезного и блеснуть новизной идей и решений. А Горбачёв не отличался особым умом, но был очень восприимчив ко всему новому, даже чересчур. Летом 1985 года, через несколько месяцев после смерти Черненко и своего воцарения, Горбачёв сделал Яковлева секретарем ЦК по вопросам идеологии. Допустил агента влияния до ЦК и усадил в кресло главного идеолога страны” [17].

Горбачеву, вероятно, должны были серьезно рекомендовать Яковлева, в противном случае он не мог бы “прыгнуть” с поста директора академического института на пост секретаря ЦК, в кресло самого М. Суслова. В прошлом ЦК всем было известно, что Брежнев боялся только Суслова. Р. Косолапов произнес даже такую фразу в интервью:  “Когда я работал в аппарате ЦК, то до меня доходили слухи, что роль генсека играл как раз Суслов, а Брежнев был чем-то вроде ширмы” [18].

СССР был идеологическим государством, поэтому и был важен Суслов как главный идеолог, имевший картотеку с цитатами классиков марксизма на все случаи жизни. Конечно, Брежневу, который ничего не читал, это должно было внушать бесконечное уважение.

О работе М. Суслова и мире аппарата пресс-секретарь Горбачева А. Грачев сказал так: “Этот Аппарат и следил за тем, чтобы герметичность советской системы не нарушалась — ни внешними идеологическими вирусами, ни излишними контактами с заграницей, ни информацией о внешнем мире. Парадокс его «невыполнимой миссии» состоял в том, что в такой внешний мир для аппаратного мирка все больше превращалась собственная страна. Поэтому решать эту неподъемную задачу приходилось двояким образом: зажмуриваясь и окружая себя вместо окон зеркалами. Созданием виртуального, «потемкинского» облика страны ведал управляемый всемогущим Михаилом Сусловым Отдел пропаганды ЦК, в чьем ведении находились все средства массовой информации. Тезис Сталина о построении социализма «в одной отдельно взятой стране», свелся к его реализации в «отдельно взятом аппарате». Для самой привилегированной части режим даже выполнил обещание Хрущева о построении коммунизма” [19].

СССР, вероятно, был так велик, что его управление всегда должно было буксовать. Невозможно было рассчитать, что, где и когда и в каком количестве должно было появиться в магазинах. Создатели перестройки еще дополнительно создали дефицит товаров, чтобы население могло спокойно попрощаться со страной.

Их усилиями была достигнута нужная концентрация негатива в одной точке пространства и времени. В физическом пространстве – дефицит товаров, в информационном – была растиражирована антисоветская литература всех времен и народов, в виртуальном – в умах граждан место, которое в прошлом занимал рай при главенстве религии, затем коммунизм при главенстве идеологии, было отдано Западу.

М. Золотоносов акцентирует тот вал вооруженных нарративов, который вдруг заполонил СССР: “Доминировало мнение, что диссиденты добились своего, победили и КПСС и КГБ и развалили советский идеологический монолит. Говорили о победе академика Сахарова над режимом, вспоминали про текст Андрея Амальрика «Просуществует ли Советский Союз до 1984 года». Однако примечательно, что до страниц «Огонька» этот текст в ходе управляемого процесса гласности добрался только в 1990 году – поближе к действительному демонтажу СССР, когда эта тема начала становиться актуальной для криэйтеров. Скорее всего, КГБ играл на всей этой литературе, как на клавишах органа. Сначала простенькая мелодия «Детей Арбата», потом более сильное сочинение – «Жизнь и судьба» В. Гроссмана («Октябрь», 1988), затем по нарастающей: «1984» Дж. Оруэлла («Новый мир», 1989), «Все течет» того же Гроссмана («Октябрь», 1989). Первые скромненькие публикации Солженицына дружно появились в начале 1989 года: «Нева» (No 1), «Век ХХ и мир» (No 2), рижский «Родник» (No 3). Дружное появление опять же доказывает управляемость. Не менее интересно и другое: в стране вдруг нашлось неограниченное количество бумаги для журналов с миллионными тиражами, вдруг были отменены все ограничения на подписку, существовавшие много лет, то есть предприняты меры к массовому распространению этой литературы” [20].

При этом вовсю заработало психологическое давление на массовое сознание в виде исчезновения товаров с полок магазинов, хотя экономических причин для этой внезапности не было: “Первые два года ушли на болтовню и скрытое от глаз «нравственное очищение партии» (о котором говорили все: от Горбачева до Лигачева), после чего власть наконец на что-то решилась. Первым симптомом решимости стала эволюция цензуры. Поскольку цензурой всегда (до августа 1991 г.) ведал КГБ, то уже одно это обстоятельство намекает на главную особенность тогдашней ситуации – одним из основных инициаторов реформ был Комитет государственной безопасности СССР. Поэтому, кстати, не удивительно, что именно люди из КГБ первыми воспользовались результатами стихийной приватизации и демократизации, после чего КГБ дезинтегрировался и сделался политически невидимым (исчезновение с поверхности политической сцены в декабре 1993 года означало, что Комитет в «видимой части» уже не только не нуждался, но она была для него вредна). Что же произошло в 1987-м? «Домашняя тайна» перестройки заключена в том, что экономических причин для нее не было, хотя Михаил Горбачев потратил немало слов на то, чтобы убедить общество в неминуемом экономическом крахе СССР. Чуть позже, в 1989 – 1990 годах, об отсутствии экономических причин написали зам. зав. отделом политического планирования Госдепартамента США Френсис Фукуяма (я имею в виду его нашумевшую статью «Конец истории?») и международная группа экспертов, руководимая лауреатом Нобелевской премии В. В. Леонтьевым. То есть экономической необходимости не было, но было решение правящей элиты СССР распределить между собой средства производства и сырьевые ресурсы, сделав их частной собственностью. Говоря проще, захотелось владеть заводами, землей, лесом, нефтью, газом” (там же).

Машина государства может порождать как “счастье”, так и “несчастья” в зависимости от поставленных перед ней целей. В данном случае перед ней была поставлена задача доказать свою недееспособность. И она эту задачу, как всегда, успешно выполнила. Доказать, что ты не умеешь работать легче, чем показать умение.

И в заключение мимолетное воспоминание одного человека о дочери Косыгина, подтверждающее и образ самого Косыгина: “Помню, в 1979 году Министерство культуры СССР организовало месячную учёбу работников базовых учреждений культуры союзного значения. Моими соседями в актовом зале Высшей партийной школы оказались научные сотрудники Исторического музея. Они-то мне и шепнули, указав на женщину в нашем ряду: «Это дочь председателя Совмина Косыгина». Я стал наблюдать за ней во время семинарских занятий. Лицом похожа на отца, русоволоса, в сереньком, под цвет глаз, свитере и такой же юбке. Скромна, молчалива, задумчива. Никаких помощников, никакой охраны. После занятий она спокойно шла на остановку, садилась на троллейбус и ехала домой, а утром, как всегда, на общественном транспорте приезжала на занятия. Хотя как директор Государственной библиотеки иностранной литературы могла воспользоваться служебной машиной. Или как супруга академика Д.М. Гвишиани приехать на машине мужа. Но нет! Скромность отца передалась Людмиле Алексеевне. И она вела себя, как все слушатели курсов, помня слова Алексея Николаевича, по-тургеневски наставлявшего: «Доченька, без честности нельзя, как без хлеба» ([21], см. также воспоминания его начальника охраны А. Сальникова, где есть интересная фраза тех времен, когда Тихонов сменил Косыгина на посту премьера: “приехала австрийская делегация во главе с канцлером, поговорили они с Тихоновым, гости садятся в машину, разговаривают. А мой друг-переводчик переводит мне слова канцлера: «Был один настоящий бизнесмен, человек, с которым можно иметь дело, – это Косыгин. Больше таких, наверное, не будет»” [22]).

Многие из нас жили в то парадоксальное время, сочетавшее в себе и лучшие, и худшие черты одновременно. Но люди того времени, несомненно, были сильнее, поскольку должны были выживать в не всегда благоприятных условиях. Но и до перестройки, и после нее массовым сознанием правили нарративы.

Продолжая тему нарратива, вспомним, что Д. Дондурей ввел в обиход понятие “смысловиков” (по аналогии с “силовиками”). Их роль не так заметна, поскольку она работают на глубинном уровне, откуда человек и черпает свое понимание мира вокруг. Именно “смысловики” работают с помощью нарративов, проникая даже в самые отдаленне уголки нашего сознания.

Дондурей, например, пишет: “Считается, что все культурные предрасположенности проникают в наше сознание вместе с исторической памятью, традициями, языком, вместе с воспроизводимостью испытаний – с самим воздухом национальной жизни. Это своего рода генетическая программа, данная нам для выживания здесь еще при рождении. И тем не менее позволю себе предположить, что у нее есть операторы, проводники, специальные службы. Их сотрудников – как анонимных, так и более или менее известных – позволю себе назвать (условно, конечно) смысловиками. Крупнейшее, вездесущее и самое влиятельное производство современного мира – изготовление массовых, элитарных, групповых и индивидуальных представлений о происходящем – многократно усиливается сетевой природой этой деятельности. Тут в одних случаях есть, а в других нет жесткой организационной системы, штатного состава, закрепленных полномочий, процедур утверждения внедряемых идей. Нет субординации при их утверждении. Наряду с министрами и высшими чинами администрации, генеральными продюсерами телеканалов и знаменитыми ньюсмейкерами действует армия профессионалов «на местах»: ученые и прокуроры, журналисты и бизнес-аналитики, сценаристы сериалов и директора школ. Они делают свою работу как с ангажементом, так и без него. Предметы их оценок и суждений совсем не обязательно касаются каких-то глобальных тем. Они могут быть ожидаемыми, обыденными или причудливыми. Профессиональными или полулюбительскими. Прозорливыми, наивными или циничными. Но это всегда в конечном счете способствует созданию целостных «картин мира» у большинства граждан или сопровождает специальные усилия, предпринятые в этом направлении” [23].

Государственное управление смыслами опирается на самые объективные исследования. К примеру, одним из компонентов этого в России является секретная социология, собираемая Федеральной Службой Охраны. Ей и только ей верит первое лицо: “Для чиновников, связанных с политикой, социология от службы охраны давно уже не новость, а инструмент в их работе. По словам близкого к правительству собеседника, ФСО занимается соцопросами уже больше 20 лет. Результаты попадают на стол к президенту Владимиру Путину, им доверяет и секретарь Совета безопасности Николай Патрушев (один из самых влиятельных силовиков в России). «Доверяют им больше, потому что они не за деньги и не за то, чтобы польстить власти, — объясняет источник, близкий к бывшему чиновнику администрации президента (АП). — Считается, что социология ФСО — без корректировок на желание начальника или стремление поддержать тренд». Он отмечает, что технологии и подготовка социологов у спецслужбы похуже, чем у того же Всероссийского центра изучения общественного мнения (ВЦИОМ, принадлежит государству), зато «доверия им больше». «Задача ФСО для администрации президента — обозначать все потенциальные проблемы, угрозы, негативные тренды. Они с этим справляются», — резюмирует собеседник. «Я обычно делал так: брал опрос ФСО и опрос ВЦИОМ, складывал цифры и делил на два. Так и получился близкий к истине результат», — говорит с улыбкой бывший сотрудник администрации президента. Он считает, что социология от службы охраны дает «мрачную картину, может, даже слишком мрачную»; социология от ВЦИОМа, наоборот, более «радужная». Текущий внутриполитический блок, по словам источника в АП, относится к опросам ФСО примерно так же: «Краски слишком сгущают». Близкий к правительству собеседник говорит, что у спецслужбы «более пессимистичные и усредненно-плохие цифры», чем получаются ВЦИОМ и ФОМ (Фонд общественное мнение, некоммерческая организация, основной заказчик — АП)” [24].

Сам этот труд смысловиков Дондурей видит как работу с мифологемамим миллионов граждан: “Это ведь настоящее творчество, включающее огромную работу с традициями, убеждениями, с мифологемами миллионов. Вот сидели интеллектуалы-теоретики в Женеве, в Лондоне в эпоху расцвета российской империи и готовили только что вышедшее из крепостной неволи население к «диктатуре пролетариата», «классовой борьбе», к жесточайшим преследованиям за «контрреволюцию». А сейчас «революция» – сверхбранное слово” [25].

Новый тип такого коммуникативного управления Дондурей увидел в стремлении победить инакомыслие мягким инструментарием: “Система сложнее устроена. Главное теперь не запретить, а включить в себя — поглотить инакомыслие. Делай что хочешь, но только с благоволения твоего начальника, инвестора, мэра, губернатора. Важно не допустить позитивной селекции, а значит, и неподконтрольного «порядку вещей» механизма отбора: людей, событий, дел, продуктов, помыслов, проектов”.

Сегодняшний мир наполнился фейками и конспирологией, которые несут множество альтернативных картин мира, являясь по сути контр-смыслами. И в мире победа приходит либо той картине мира, которая более соответствует имеющейся традиции, либо более распространенной, способной пересилить традиционную.

Дондурей даже пользуется термином “глубинная госбезопасность”, которым описывает работу “смысловиков”. А работа их такова: “Еще в конце минувшего века госсмысловики совершили открытие. Осознали невероятное: при умелом программировании массовой культуры предоставленные рыночной системой возможности совершенно не опасны для сохранения концепции «особого пути» российского «государства-цивилизации». Частная собственность, подключение к мировой финансовой системе, отсутствие цензуры в ее прежнем виде, подписание множества международных правовых конвенций, наличие элементов гражданского общества и даже допуск определенного объема конкуренции не препятствуют воспроизводству протофеодальных по своим внутренним кодам принципов устройства российской жизни. Оказалось, что теперь можно не наказывать людей за собственнические побуждения, за нелояльные господствующей доктрине мысли, не препятствовать поездкам миллионов граждан за границу. Наоборот, их призывают: добывайте деньги, покупайте, думайте о детях, о своем здоровье, путешествуйте, вкусно ешьте, делайте селфи, как это происходит в любой нормальной стране. Только будьте уверены, что все эти невообразимые для бывшего советского человека возможности вы получили в результате установления «порядка», «стабильности», «справедливости». А также обуздания ненавистных олигархов, восстановления утраченного чувства единства и причастности к великой стране – признанному центру силы и гаранту нового многополярного мира. Рынок оказался спасителем советского типа сознания. Его щедрым кормильцем”  [26].

Нам придется признать, что советская пропаганда была всего лишь арифметикой для мозга, сегодня настало время для алгебры. В первом случае все шаги видны и известны наперед, во втором – они не видны, поэтому трудно выработать заранее реагирование на них. Когда власть перешла от арифметики к алгебре воздействия, население стало еще больше отдаляться от реальности, от понимания того, что власть легко обыгрывает их на каждом шагу, не допуская к реальному влиянию на развитие жизни в стране.

Каждая эпоха опирается на свое любимое пространство в управлении населением. На физическое пространство нацелены репрессии, примером чего было сталинское время, на информационное – опирался СССР до 1968, когда развивалась оттепель, прерванная реакцией на пражскую весну, сделанной инструментарием прошлого физического пространства. Наше время – это время виртуальности, когда сериалы стали важнее новостей, кстати, поэтому и газеты исчезли как ненужные власти. Виртуальность победила реальность. Живи и не мешай жить государству. Если же будешь путаться у него под ногами, государство сразу же в ответ воспользуется возможностями физического пространства для наказания твоего тела, поскольку наказать твой разум уже не может, так как ты давно уже поменял его на телесериалы и видеоигры.

В советское время была прослойка дворников и сторожей, которые уходили от пересечения с доминирующим миром идеологии. До этого в прошлые эпохи юродивые бросали вызов миру религии. В наше время некому бросать вызов, поскольку государство декларирует отсутствие у него и государственной идеологии, и  государственной религии.

Мир усложнился. Но цели его управителей остаются такими же – сделать мир в мозгах как можно проще, чтобы облегчить свою работу по управлению массовым сознанием. Ведь кибернетика утверждает, что субъект управления должен иметь не меньшее разнообразие, чем объект. Отсюда и возникает желание упрощать с помощью перевода разнообразие в ограниченный набор моделей поведения, доступных для граждан, а они уже могут быть разрешенными  или запрещенными.