И сегодня мы имеем те же наши мозги, реагирующие на нарративы, только нарративы эти стали более сложными и увлекающими в иные миры, от них невозможно оторваться.

 По большому счету и художественная литература, и новости базируются на во многом однотипных нарративах. Если медиа больше видят событие данного момента, то художественная литература ведет нас по причинам этого события, опираясь на больше на эмоции, чем на фактаж. Это как сопоставление “Анны Карениной” как художественного произведения и хроники происшествия из газеты, где описывается несчастный случай на рельсах. Отсюда сегодняшнее внимание военных к тому, что они обозначили в своих целях не просто нарративом, а “вооруженным нарративом” (см., например, [1 – 3]). А литературоведы и психологи изучают, как именно действует литература на человека [4]. 

Вооруженный нарратив направлен на точки уязвимости массового сознания с заранее рассчитанным воздействием, от которого очень трудно уклониться. Причем воздействие может быть даже, условно говоря, спящим, чтобы включиться позже от определенного типа триггера. Например, заранее запущенный слух с компрометирующей информацией не даст возможности конкуренту занять место, на которое тот рассчитывает.

Пропаганда представляет собой такой же вооруженный нарратив, только направленный на собственное население. “Истины” пропаганды, бесконечно повторяясь при трансляции массовому сознанию, автоматически восстанавливаются в головах граждан. Сегодня наука установила, что чем быстрее мы что-то восстанавливаем в своей голове, тем скорее мы признаем данную информацию правдивой. Скорость оказалась “привязанной” к достоверности.

Литература и искусство являются “ближайшими родственниками” пропаганды, особенно в СССР. Все действия в физическом пространстве всегда сопровождались “вооруженным нарративом” – “вооруженным” в плане советской идеологии и конкретных текущих политических задач. Вооруженный нарратив опирался на советскую модель мира с ее собственными героями и врагами. Как и новости в газете советский нарратив каждый раз подтверждал свою правоту. Кстати, закрытость советских границ во всех трех пространствах (физическом, информационном и виртуальном) облегчала его существование, поскольку не допускала в обращение фактов, которые бы ему противоречили.

Естественно, что и развал СССР не мог обойтись без использования вооруженного нарратива, только противоположной направленности. Само понятие “гласности” в этом контексте означает разрешенный процесс порождения и распространения как раз “вооруженных” нарративов, призванных уничтожить СССР в информационном и виртуальном пространствах. До этого с ними боролась цензура, а их создателей отправляли за решетку.

Вооруженные нарративы всегда важны при попытке смены власти. Революция 1917 года создавалась усилиями агитаторов, все революционные деятели, начиная с Троцкого, были прекрасными ораторами. Победил их, правда, косноязычный Сталин, но он добился этого не из-за опоры на массы, а из-за работы с аппаратом.

Перестройка обеспечила смену власти из-за смены советских нарративов, рассказывающих о героях и врагах: Троцкий, Бухарин и другие внезапно перешли в разряд героев из списка врагов, где они обитали. И сделали это нарративы “Огонька” и других печатных органов власти. Причем все, что было запрещено, стало разрешенным, а запретный плод сладок даже в случае политики…

Советский человек изучал зарубежную философию по учебнику ее критики, смотрел телепередачи про зарубеж, где рассказывалось, как плохо живется американским безработным. То есть советский нарратив находил подтверждение во всем.

Слова песни о Родине И. Дунаевского может рассматриваться как “конспект” такого советского нарратива:

Широка страна моя родная, 
Много в ней лесов, полей и рек. 
Я другой такой страны не знаю, 
Где так вольно дышит человек!
От Москвы до самых до окраин, 
С южных гор до северных морей 
Человек проходит, как хозяин 
Необъятной Родины своей! 
Всюду жизнь и вольно и широко, 
Точно Волга полная, течет. 
Молодым - везде у нас дорога,
Старикам - везде у нас почет.

Перестройка породила новый поток нарративов. Можно вспомнить, например, и роль запущенного перед перестройкой фильма “Покаяние” Т. Абуладзе, о котором сегодня пишут так: «Покаяние» вышло на экраны в тот момент, когда советское общество остро нуждалось в глотке чего-то нового и в этом смысле Абуладзе дал богатую пищу для размышлений и действий. «Покаяние — это, прежде всего, попытка наконец переосмыслить свое прошлое, взглянуть на него незамутненным пропагандой взглядом и дать возможность рассмотреть исковерканную историю без «розовых очков»” [5].

Фильм снимался в окружении тайны. По одним свидетельствам Шеварнадзе не давал его снимать, по другим – активно помогал. Но роль фильма преувеличивают, говоря, что он три года пролежал на полке, что его нельзя было показывать.

Секретарь ЦК А. Яковлев вспоминал нечто более спокойное: “Я на Политбюро так и договорился, что выпускаем пробным тиражом, посмотрим. Но выпустили мы его 500 экземпляров и пустили на периферию сначала. И вы знаете, он прошел хорошо, и без всяких восстаний, и без всяких столкновений, без баррикад. Даже КГБ, докладывая о том, какая реакция на этот фильм, и тот сказал, что никаких эксцессов это не произвело, а в некоторых случаях он принят равнодушно – так они писали” [6].

Мнение М. Чудаковой такое: “Я помню, как я сказала режиссеру, что редко бывает, когда искусство делает шаг к социуму, в социальное, оставаясь при этом искусством. Хотелось бы, чтобы мы повернули головы вновь к прошлому. У нас образовался большой слой в обществе – стесняющихся за свое прошлое. Ведь мы же были такой сильной страной. Вот это имперская гордость заволакивает разные слои. Не только коммунистическая партия, которая стала национал-социалистической, здесь двух мнений быть не может, но вот эти флюиды, даже яды какие-то, они растекаются сейчас по обществу, обществу грозит опасность некоторая, его сознанию. Грозит опасность стать прямыми наследниками Сталина. Вот к чему приводит то, что мы перестали объяснять, что такое тоталитаризм. То ли показалось многим это скучно, то ли показалось давно понятным, то ли выступила вперед странная стеснительность? По-моему, стесняться надо того, что мы не говорим о своем прошлом всю правду, таким образом, не устанавливаем дистанцию между советским прошлым и нашим настоящим, и будущим” (там же).

Глядя из сегодняшнего дня, понятно, что сказать прямо никто не решался, поэтому сделали “заход” со стороны поэтического кино, чтобы те, кто мог понять, поняли, и “оттепель” стала разрушать глыбы льда, накопившиеся в душах всех. Фильм был закончен в 1984, вышел на экраны в 1987 [7].

При этом, мало кто знает, но фильм снимался дважды. И вот по какой причине: “роль Торнике, внука диктатора Варлама, в фильме играет Мераб Нинидзе, впоследствии ставший довольно известным киноартистом. Но первоначально роль Торнике играл другой молодой актер Гега Кобахидзе, и кадры с ним уже были отсняты. 19 ноября 1983 г. Гега Кобахидзе вместе с группой друзей участвовал в захвате самолета, летевшего из Батуми в Киев (рейс 6833), был арестован и расстрелян 3 октября 1984 г. Абуладзе ввиду особых условий советского времени был вынужден уничтожить отснятый с Кобахидзе материал и отснять его заново с новым актером” [8].

Прошлое все дальше уходит от нас. Мы можем разобраться в нем, только пока еще живы единичные люди, которые сами были приближены к точкам принятия решений того времени. И по многим вопросам закрытость информации сохраняется.

Перестройка по сегодняшний день имеет больше тайн, чем правды. Было много разговоров о перестройке как о плане Шелепина – Андропова. Потом остался один Андропов, а Горбачев возникает то как протеже Андропова, то нет.

Но вот М. Полторанин, который как депутат был во времена Ельцина председателем государственной комиссии по рассекречиванию документов КПСС, вспомнил другие фамилии – Косыгина и Андропова – и их встречу в 1970 году:  “В общем, они собрались и обсудили, что последние лучшие годы СССР закончились вместе с «восьмой пятилеткой», а потом утекло все. К тому же, начались проблемы с национализмом в республиках. Знаменитая «косыгинская реформа», которую председатель совмина запустил в 1965 году, по большому счету ничего не дала. Это была реформа децентрализации народнохозяйственного планирования. Стали предлагать республикам децентрализованное планирование, мол, ребята, вы там сами решайте, сами находите разные ресурсы и прочее. А в Казахстане, Узбекистане, Киргизии и т. д. возразили: зачем нам это? Вы нам давайте ресурсы, и тогда мы будем работать. Кремль это не устраивало. В итоге собрались два человека и приняли решение, что нужно что-то менять. А как менять? Надо избавляться от «балласта» — развалить страну, отрубить куски: Узбекистан, Туркмению, Киргизию, Таджикистан, Молдавию, Армению. Может быть, сохранить при этом часть Прибалтики. Впрочем, думаю, что и это не входило в их намерения. Они хотели вычленить Россию из СССР и сделать ее придатком Запада, «кочегаркой» этакой, и поставлять западному миру то, что мы сегодня и поставляем, — нефть, газ, другие энергоресурсы, и за счет этого нормально жить” [9].

И еще информация, хотя и более известная: “Косыгина и Андропова связывала давняя дружба и помимо прочего один общий знакомый по имени Михаил Гвишиани, генерал-лейтенант НКВД, бывший заместитель Берии. Как рассказывали, он когда-то вытягивал Косыгина и не давал «схарчить» его по «Ленинградскому делу». Косыгин даже отдал свою дочь Людмилу за сына Гвишиани, Джермена. Именно этого Джермена Андропов отправил в Римский клуб. А тогда это был главный мозговой центр Запада, который имел около 100 членов, в общем, они миром командовали. Джермен договорился с «римлянами», после чего и создали IIASA в 1972 году в Лаксенбурге” (там же).

Впервые в этом контексте прозвучала и фамилия Ф. Бобкова, но эта фигура здесь действительно хорошо вписывается: «Архаровцы» должны были пересмотреть всю систему экономических связей СССР. Андропов поручил заниматься подбором советских кадров для IIASA своему первому заму Филиппу Бобкову. И Бобков начал подбирать с такой целью, чтобы эти люди имели возможность, а главное — желание сломать экономический хребет советской державе. По сути, он отбирал отморозков” (там же).

И отсюда спокойно можно выводить особую роль пятого управления КГБ, возглавляемого Бобковым вплоть до полного развала СССР. Как все, сделанное Андроповым, оно напоминает производство двойного предназначения: они могли одновременно бороться с теми, кто был наиболее активен, одновременно помогая им в результате стать “певцами” перестройки.

Антивластные нарративы обрушились на население с помощью самой власти. Повсеместная ментальная бомбардировка мозгов не могла не принести успех. В результате пассажиров корабля СССР переселили на корабль Перестройка, поскольку корабль СССР объявили терпящим бедствие и с ним все попрощались.

А. Богомолов приводит еще такой факт по воспоминаниям сотрудников «девятки», охранявших председателя Совета Министров СССР: «В Политбюро Косыгина не любил никто. Но обойтись без него не могли». И еще деталь, хотя и известная, но хорошо звучащая в данном контексте: “сестра Джермена Гвишиани, приёмная дочь генерал-лейтенанта МГБ Михаила Гвишиани, Лаура Хурадзе в 1951 году стала женой простого студента Московского института востоковедения Евгения Примакова” [10]. Каким-то странным образом все действующие лица еще и оказываются связанными семейными узами, что несомненно повышает их шансы на успех.

Косыгин вступал в противоречие с типичной фигурой партработника, например, они все были болельщиками, в первую очередь футбольными, а Косыгин сам был активным спортсменом-байдарочником. И эти разные ментальности могли также вступать в противоречие.

Вот один из примеров такого рода: “Поскольку Косыгин чрезвычайно серьёзно относился к работе, он весьма неодобрительно высказывался в адрес Брежнева и его соратников – болельщиков из Политбюро, которые обсуждали спортивные дела во время работы. Виктор Луканин, заместитель начальника охраны Косыгина, рассказывал мне о том, как глава правительства с присущей ему прямотой ставил на место высокопоставленных «любителей»: «Вы знаете, что в Политбюро были главные болельщики ЦСКА: Брежнев, Гречко, Подгорный. И вот они затеяли прямо на заседании обсуждение хоккейного матча. Я в это время находился рядом и краем уха слышал если не все, то большинство из того, что говорилось. Не помню, был ли у Алексея Николаевича доклад. Но когда Брежнев и Гречко стали слишком громко обсуждать матч ЦСКА с кем-то, Алексей Николаевич сказал: «Здесь, на заседании Политбюро, обсуждаются вопросы государственной важности, а вы чушь какую-то несёте!» Встал и ушёл. Не ручаюсь за дословную точность цитаты, всё-таки времени много прошло, но смысл был именно таков”. В другой раз заседание Политбюро только-только закончилось, выходят все из зала, а вопрос там был очень важный и серьёзный, требующий осмысления. Косыгин выходил первым. А Брежнев с Подгорным, ещё не выйдя, стали громко, во весь голос обсуждать какой-то хоккейный матч. Косыгин повернулся и говорит: «Лёня! Ну как ты можешь!» Махнул рукой и пошёл…»”  (там же).

Косыгин действительно выделялся среди всей советской верхушки даже чисто внешне. Это помнят все, кто жил в то время. Возможно, еще и потому, что объект, которым он руководил, был не политический, а экономический – весь народнохозяйственный комплекс СССР.  И понятно, что число слабо решаемых проблем так было достаточно высоко. Все это требовало иных мозгов, чем чисто партийное руководство, которое строится лишь на поощрении и наказании.

По поводу Яковлева и Горбачева С. Кургинян в своей трактовке опирается на мнение В. Крючкова: “Его шеф Андропов обвинял Яковлева, что тот грешит в Канаде. Но Крючков хорошо знал, кто постоянно защищал Яковлева на самом верху – Михаил Андреевич Суслов!!! “Посла в Канаду не КГБ назначал!” Перед смертью Яковлева у нас было два долгих разговора, которые он сам очень искусно инициировал. Приглашают меня на “Эхо Москвы” обсуждать очередную годовщину снятия Хрущева. Вдруг оказывается, что единственный мой собеседник – Яковлев, хотя планировалось не так. Длинный спор в студии. Еще более длинные разговоры после передачи. Яковлев тогда сказал, что в 1964-м Суслов ему поручил написать речь по случаю снятия Хрущева. Еще до того, как Никиту Сергеевича убрали. Фактически включил молодого Яковлева в заговор. Это ж как близко надо было находиться к серому кардиналу Кремля, чтобы стать участником заговора! Значит, и Суслов – агент влияния? Крючков понимал, что вопрос гораздо тоньше. Был диалог частей советских элит с различными сегментами элит западных. Это называется “каналы”. Структура этих каналов, их глубокая мутация и погубили в конце концов СССР. Темна эта вода. Вот, например, считается, что ГДР сдал Горбачев. Крючков сказал мне, что на самом деле ГДР сдало еще в 1979-м – не в 89-м, а в 79-м ! – околобрежневское окружение. Согласившись объединить Германию. Очень глубоко проросли связи между частями нашей элиты и западной. Не банальными агентами были Яковлев и Горбачев, а элементами в смутировавшей системе “каналов”” [11].

Но все равно Советский Союз оказался странным государством, которым правили те, кто хотел его разрушить. Это как генералы бы вели полки в бой с тайным планом поскорее сдаться в плен. И им это удалось. Был когда-то фильм “Никто не хотел умирать”, а здесь перестройка разворачивала нарратив “Никто не хотел жить в СССР”, и особенно это касалось руководителей КГБ и ЦК, на которых как раз и лежала задача обратного свойства.

А. Яковлев в той передаче, которую упоминает С. Кургинян, а она была в 2004 году, говорил так о событиях 1964 г.: “Я помню то время очень хорошо. Уже перед октябрем 64 г. в аппарате упорно начали ходить слухи, что вот-вот что-то должно случиться. Они были действительно упорными. Но не знали только, кто кого будет свергать. Одни говорили, что Хрущев будет омолаживать Политбюро и вводить новых членов. То ли кто-то будет свергать Хрущева. Я сейчас не будут разводить всякие истории, которые мне известны, только скажу о своем непосредственном участии в этом деле. 13-го, вечером, вдруг меня взывает М.Суслов. Это было неожиданно, для всего отдела – потрясение — я всего-навсего зав.сектором, каких было человек 200 в аппарате, то есть это не очень большая функциональная должность. Суслов был вторым, практически, если не первым иногда. По крайней мере, при Брежневе был первым, фактически. Так вот, он вызывает меня, и как-то очень напряженно, предупредив, что это все должно остаться между нами, говорит, что вот, речь идет о том, что 15-го будет пленум ЦК КПСС – речь идет об освобождении Хрущева от должности. Я уже от этого сообщения малость оторопел, тем более, что продолжал стоять на позициях 20-го съезда, и поддерживал эти принципы, которые там были изложены – по мере возможности и сил. Но Суслов далее продолжал — надо написать в “Правду” статью, 16-го должна появиться статья. Большая, как в таких случаях бывало – развернутая передовица, объясняющая народу, что произошло. А я все никак не могу отойти от оторопи, спрашиваю: “А о чем писать?” Он: “Ну, как о чем? Вы ведь и сами знаете…”. А я про себя думаю: а что я знаю? Кроме слухов и разных разговоров – ничего. “Ну, о волюнтаризме, — медленно сказал он, — ну, вот не всегда хорошо вел себя за границей”. Думаю — о чем речь идет? Наверное, о башмаке в ООН… — “ну, о торопливости”. Потом подумал. Мне показалось, что он думал совершенно о другом, что-то его другое беспокоило – это мое тогдашнее впечатление, и потом, когда я обдумывал наш разговор. – “Ну, вот у него не очень корректное отношение к своим коллегам по Политбюро. Ну, в общем, вы подумайте. Завтра утром приходите ко мне в приемную к 8 часам. Напишите все от руки, никому не показывайте”. Я про себя думаю – когда же я буду это все писать, причем писать, не зная, о чем?” [12].

Все это немного выглядит как непонятный мир странных людей. Тут для полноты картины явно не хватает информации, например, почему вдруг Суслов обращается, раскрывая тайну будущего заговора, к человеку, хоть и подчиненному, но не посвященному. Откуда он знал, что тот тут же не расскажет этого, сорвав заговор. Хотя сын Хрущева тоже предупреждал отца, который на это не среагировал. И если Хрущев все знал наперед, то значит, у него не было выбора – он не имел права сопротивляться. И тогда здесь не хватает еще одной истории…

Начальник охраны Хрущева А. Сальников сказал еще такую фразу: “Хрущёву нравились так называемые комсомольцы, молодые, красивые, которые складно говорили. Но многие из них его и предали: Семичастный, Шелепин, Мжаванадзе. Слишком он уж был уверен в том, что никто его не сдвинет…” [13]. И это странно для “прожженого” партработника, которым был Никита Сергеевич, который и сам участвовал в подобного рода переворотах.

А. Яковлев почему-то был задействован во всех значимых “отклонениях” советского режима. Он был в 1962 на расстреле в Новороссийске,  в 1964 – писал статью наперед о снятии Хрущева, в 1968 – участвовал в подавлении пражской весны. Даже когда его в наказание сослали в Канаду, то на пост посла, хотя он все это время в ЦК был всего лишь и.о., ему никак не хотели убрать эти две буквы перед его должностью, не такой и большой, кстати, чтобы становиться послом, да еще в качестве опалы. Это же надо так пострадать – отправиться в Канаду послом…

Точно так выглядит и непонятное восхождение Горбачева, как и его последующие действия. То есть сложная и не всегда понятная модель движения Горбачева имела под собой основания: это была не просто инерция системы, которую надо было обойти, это была контр-позиция активных людей из старого партийного аппарат, которых надо было вывести их игры.

С.Кургинян видит ситуацию так: “назовем Горбачева Макиавелли своего времени. Оставаясь год от года во все большем меньшинстве, он, манипулируя элитой КПСС, отнимал у нее все новые политические возможности. А она? То, что она не сняла Горбачева на 28 съезде, на последующих пленумах, когда было уже ясно, что он уничтожает КПСС и страну, увы, говорит о многом. – Скольких верных соратников он гениально стравил, “съел”, выкинул с партийного Олимпа. Громыко, Лигачев, Рыжков, Крючков и несть им числа! – А по сколько раз менял обкомовскую номенклатуру?! Не опираясь, как Сталин, на «черные воронки», репрессивный аппарат, обратите внимание. Нет, никакой Горбачев не “слабак”, “Мишка меченый”, “комбайнер”, “вахлак”, “подкаблучник”. Михаил Сергеевич блестящий политик, но совершенно губительный для страны” [11].

По большому счету все они были губительны для той  страны, которая появилась сегодня. Но к этой цели все равно вело множество тропок, превратившихся в конце в единственно возможную дорогу во главе с КГБ и ЦК, главных охранителей от того, чтобы этого не случилось. Парадоксальным образом режим разрушали не диссиденты, а охранители. 

Кстати, журналист Е. Черных вспоминает и такой факт: “Горбачев учился на юрфаке МГУ в одной группе с Млынаржем, будущим идеологом Пражской весны, одним из ее лидеров. Они дружили, жили в одной комнате студенческого общежития. В 1967-м Млынарж даже ездил к другу на Ставрополье. Я спрашивал этого ведущего интеллектуала Европы, профессора Инсбрукского университета, почему в августе 68-го, когда советские танки вошли в Прагу, Горбачев, отягченный очень серьезным компроматом – дружбой с ярым антисоветчиком Млынаржем, серым кардиналом Дубчека, назначается секретарем Ставропольского крайкома партии. А затем приходит в Кремль и даже становится лидером страны. Зденек Млынарж ответил, что большую роль в продвижении его однокурсника наверх по партийной лестнице сыграл Андропов, прекрасно знавший про их дружбу и связи” (там же).

Мы видим то, что получилось или получалось на каждом этапе, но планироваться могло совершенно иное. И каждый раз население играло роль “ширмы”, поскольку никаких рычагов воздействия у него не было. И о ГКЧП Кургинян сказал так: “ГКЧП тоже был хитро срежиссирован, чтобы окончательно добить КПСС и не дать провести ревизию партийной кассы. Когда склад пустой, его поджигают” (там же).