Дарья Бадьёр, Марина Степанская, LB.ua

«Ядерные отходы» – конечно же, связан с Чернобылем не тематически. Это не фильм о Чернобыле, это фильм, снятый в зоне отчуждения. Об этом говорит и сам режиссер, интервью с которым вы можете прочитать ниже. Советуем вам сделать это после просмотра фильма – он длится всего 23 минуты (хотим также предупредить, что в фильме содержатся сцены, которые могут попасть под возрастное ограничение).

Четвертая по счету короткометражка одного из самых известных украинских кинорежиссеров снималась как часть альманаха «Украина, гудбай!» – тематического сборника короткометражных работ, посвященных желанию украинцев покинуть родную страну в поисках лучшей жизни. Тогда, в 2012 году, тема казалась очень актуальной. В общей сложности для сборника разные режиссеры сняли 25 фильмов, шесть из которых, в том числе и фильм Слабошпицкого, вошли в прокатную версию.

Впрочем, привязка к одному альманаху не помешала «Ядерным отходам» получить собственную историю: в июле 2012 года фильм получил «Серебряного леопарда» в короткометражном конкурсе на престижном кинофестивале в Локарно, а в 2013 его выдвинули на награду Европейской киноакадемии.

Кто-то обвиняет Слабошпицкого в «чернухе» (это был один из аргументов в пользу невыдвижения «Племени» Слабошпицкого на «Оскар» в 2014 году – пожалуй, самом неудачном решении в истории украинской культурной политики за последние годы). Другие – в том, что режиссер якобы потакает кинофестивальной конъюнктуре. Другими словами, Мирослав, мол, знает, чем пронять тонкокожих фестивальных отборщиков по всему миру, чтобы они взяли его фильмы в программу, а тонкослезых членов жюри – чтобы дали какую-то награду.

И если аргумент про «чернуху» вообще не выдерживает никакой критики, то про конъюнктуру хотя бы интересно поговорить. Успех фильмов Слабошпицкого на международных кинофестивалях – от Локарно до Канн – не мог остаться безнаказанным на родине. Но если конъюнктурой называть фильмы, которые попросту работают и бьют зрителя по голове, то пусть будет так и пусть в Украине будет больше режиссеров, которые умеют снимать такое кино.

Впрочем, в «Ядерных отходах» нет спекуляции на материале Чернобыля и нет фальшивого надрыва. Это очень точный фильм о людях-функциях, в чьей жизни нет места спонтанности или порыву.

Фильм «Ядерные отходы»

Интервью с Мирославом Слабошпицким

Дарья Бадьёр: Расскажи, пожалуйста, что послужило отправной точкой для создания «Ядерных отходов».

На первом питчинге Госкино я получил денег на полнометражный фильм про Чернобыль, который должен был снять на киностудии Довженко. Поскольку я давно жил в этой стране, я знал: это первый питчинг, деньги раздают, надо брать, а то следующих может не быть.

В объединении «Дебют» лежал чудовищный сценарий. Я честно пытался его прочитать, но потом понял, что возьму деньги на фильм, сценарий выброшу в окно и сниму что-то свое на киностудии.

Но это же киностудия Довженко – там невозможно снимать. Я сказал: ребята, мне ничего не надо, не надо денег – все ваше, а мне нужен только оператор и директор фильма. Ведь кино на наших киностудиях как делается? Куча людей сидит и обсуждает, какой режиссер пи…с, а ты в это время берешь актеров, оператора и идешь снимать кино. И все счастливы. Но тут даже так не получилось: киностудия зажала даже оператора с директором. Я успел сделать только несколько поездок в Зону за счет киностудии.

После всех разборок с Госкино и киностудией я сидел дома злой, как черт, работал над «Племенем», когда мне позвонил Вова Тихий, который как раз задумывал «Украину, гудбай!». Он предложил сценарий, который мне совсем не подошел, я написал свою историю – она заняла где-то семь строчек. Назвал актрису, которую хотел бы в фильме снять, но после того, как Вова показал ей мой «сценарий», она пришла в ужас и сниматься отказалась.

В итоге я взял Тихого и компанию, мы наняли автобус и поехали в Чернобыль. Все пришли в экстаз, наделали селфи в Припяти, а я потом за три съемочных дня с переработками снял «Ядерные отходы» на фотоаппарат Canon Mark II.

Каких актеров ты в итоге взял?

Я взял Сережу Гаврилюка и Свету Штанько. Сережа мне страшно нравится: второго такого нет, он огромный человек, и в нем что-то такое есть особенное – я бы его снимал и снимал. А со Светой интересная история. Свету я нашел когда просматривал фотографии актрис, приславших заявки на кастинг.

Сейчас, кстати, идет кастинг на «Люксембург» – пришло 8 или 9 тысяч фотографий. И у меня такое ощущение, как в «Аномализе»: что все эти люди – это один человек на самом деле.

Тут надо сказать еще, что москвичи, например, шлют две фотографии: одна заточена под рекламу порошка, а другая – под фильм, условно говоря, Бакура Бакурадзе. А наши заточены только под рекламу порошка.

И вот Светкина фотография была такая же – если б я не знал ее раньше, мы бы с ней не учились вместе и так далее, я бы ей никогда не позвонил.

А она сама создала реалистичный образ в фильме, это было совершенно потрясающе.

Я ужасно рад, что пригласил в итоге и Сережу, и Свету, я верю в них обоих, и думаю, что у них большое будущее должно быть.

Кто оператором был на фильме?

Оператором был Дмитрий Захарыч Санников, замечательный совершенно дядька, преподающий в нашей богадельне имени Карпенко-Карого. Он снимал «Глухоту». Мы познакомились с ним в голодные времена, когда вместе снимали что-то свадьбообразное, и, когда мы начали готовить «Ядерные отходы», я ему позвонил, и он с удовольствием в этом поучаствовал. Тоже его очень люблю, он классный мужик.

Я читала в одном из твоих интервью, что изначально в «Ядерных отходах» были диалоги, но ты их убрал. Почему?

Когда мы репетировали одну из сцен «Отходов», актеры заговорили – в сценарии были диалоги, я понял, что это ужасно. Потом стало ясно, что можно выбросить диалоги и ничего не изменится. Снимали мы уже без них.

Штука, которая, среди прочего, объединяет «Ядерные отходы» и «Племя» – это использование секса как метафоры. В «Племени» есть потрясающая сцена, когда главные герои в какой-то момент переходят от секса за деньги к сексу по любви. В «Отходах» же это кульминация всего происходящего. Как ты пришел к этому?

Секс-сцены вообще очень интересно снимать – это же фактически трюки, которые нужно разрабатывать и ставить. Мы сцену из «Ядерных отходов» репетировали в офисе «Артхаус Трафика», например – соорудили там лежбище и потом за пару дней все сняли в Припяти.

Как пришел? Ты знаешь, я не рационализирую этот процесс. Я страдаю от того, что постоянно ищу какие-то озарения. Все происходит мистически, когда кино снимаешь: шестерни должны состыковаться, что-то должно сцепиться между собой. И когда оно сцепилось, заработало – все, что до, что после – оно не имеет значения. Ты нашел нечто, что вызовет электрический разряд. Все остальное – это обрамление.

Секс в «Ядерных отходах», я думаю, отличается от сцен в «Племени», потому что в первом это штука довольно механическая, а во втором секс – это про любовь.

А вообще фильм «Ядерные отходы» сценарно построен по модели порнографического фильма. Тут нет желания шокировать: каждый жанр обладает своей драматургической конструкцией, своими атрибутами. Тут то же самое: пришел сантехник к прачке.

Я говорил об этом и раньше, но народ не сильно реагировал. Некоторые гуманистический посыл какой-то в «Отходах» видели, но это же не меняет основы фильма.

Выдающиеся люди, кстати, с заслугами в державотворенні и все такое, кричали, что меня надо в тюрьму за этот фильм посадить, писали доносы. Это один из трех фильмов «Украины, гудбай», за которые Копылову травили: мол, это порнография. Был скандал, но мне было пофигу, потому что я уже к тому времени получил «Леопарда». Копылова взяла этого «леопарда», принесла на заседание Кабмина, поставила на стол и сказала: «Ось, це перемога, це наша велика державна справа». После чего я получил телеграмму от премьер-министра Азарова.

Принято считать, что «Ядерные отходы» – это фильм про Чернобыль. Но это же не фильм про Чернобыль. Чернобыль – это же метафора тоже.

Это, как и «Люксембург», – фильм не про, а в Чернобыле. Хорошо быть известным режиссером: еще не успел ничего снять, а уже дал столько интервью про фильм, что можно уже его не снимать. Мы говорили об этом с журналистами: нет такой вещи, которую ты увидишь и скажешь: да, это находится в Чернобыле. В Чернобыле нет Эйфелевой башни.

Что такое Чернобыльская зона? Это большая размазанная территория, в которую входят заброшенные села, Чернобыль, мертвый город Припять и станция. И все.

Поэтому «Ядерные отходы» – это фильм, снятый в Чернобыле. В этом красота игры и чистота эксперимента – снять именно в этом месте. Он напрямую не рефлексирует ни аварию, ни ликвидаторов, ни самоселов, ни весь этот чернобыльский мэйнстрим. Это фильм о людях.

Какая связь будет у «Люксембурга» с «Ядерными отходами», кроме локации съемки?

Не хочется многое рассказывать. Общего будет концепция – это фильм, снятый в Чернобыльской зоне. Когда мы собирали деньги на «Люксембург», мы показывали «Ядерные отходы».

Но тут есть загводзка: Чернобыль – это место, которое находится в процессе умирания и рукотворного уничтожения. Едешь туда, находишь какую-то локацию интересную, думаешь – хорошо бы тут снять, а потом возвращаешься, а эту штуку уже распилили на металлолом и продали. Пространство Чернобыля – очень фактурное, но оно стремительно сужается.

Впервые я попал в Чернобыльскую зону в 1997 году, когда там еще было кладбище Рассоха – несколько футбольный полей техники, участвовавшей в ликвидации. Сейчас ничего нету – все разрезали на металлолом и продали. Припять тридцать лет стоит без отопления, все железное растащено, а здания просто утрачивают свою фактуру.

В 1997 году это был зомби-апокалипсис – город, где остались следы жизни, но люди исчезли. Сейчас это просто свалка.

Все поездки в Зону после 1997 – это цепь разочарований. Этот памятник цивилизации – ужасный и зараженный, но все же памятник – украинское государство не смогло сохранить.

Из-за этого не выходит нормально осмыслить феномен аварии на ЧАЭС, что приводит к ее еще большей мифологизации. Ты видел, кстати, «Русского дятла», как он тебе?

Я видел и знаю ребят, которые его делали. Мне нравится этот фильм – по-моему, это чудесная и очень остроумная картина.

Мы с «Племенем» были на Санденсе в тот же год, когда «Дятел» получил приз. Мы после этого его обсуждали с разными людьми и я пришел к выводу, что его успех – не дутый, это действительно успешный фильм. Жалко, что он не попал в финальную номинацию на «Оскар».

Меня в США спрашивали: то, что в фильме рассказывается – это правда? Я отвечаю: «У вас в Нью-Йорке еврейское правительство сидит на Уолл-стрит и правит миром. Это правда? Это теория заговора».

На самом деле неважно, правда или нет, если история работает и ты получаешь эмоции. Искусство ведь выше пиетета к чему бы то ни было.

Марина Степанская: Очень простой вопрос: почему надо снимать короткие фильмы? У нас существует распространенное мнение, что это всего лишь ресурс, ступенька к полному метру. Ты так относишься к ним?

Теперь – так. Но в принципе, тебе же, как режиссеру, нужно что-то снимать – короткий это метр или полный. Если ты можешь не снимать, то ты не режиссер.

Короткий и полный метры чуть по-разному строятся.

Полнометражная картина – это забег на длинную дистанцию. Короткометражный фильм – это необязательно драматургически правильная история.

Это нечто, что будет идти в фестивальной обойме в 10-12 фильмов и должно поразить зрителя и выделиться на фоне остальных.

Снимать короткометражки нужно в процессе обучения, ну и чтобы продемонстрировать, что ты умеешь делать. Деньги на «Племя» я получил от фонда Хуберта Балса, прикрепив к своей заявке фильм «Глухота». Его я сделал за 300 евро и в пятиста метрах от школы, где мы снимали потом «Племя». Там есть длинные планы, внутрикадровый монтаж – там есть все, что нужно было, чтобы понять, каким будет будущий фильм.

М.С: У меня была такая мысль, что, может, есть короткометражное кино, которое, как рассказы в литературе – равноценны большому роману? Мне просто не нравится общепринятое мнение о том, что короткий метр – это всего лишь ресурс. И я пытаюсь с этим спорить.

Мне кажется, что если короткометражное кино рассматривать как отдельный мир, то это больше территория художников и аниматоров.

Есть, конечно, авангардисты, которые делают короткий метр – Гай Мэддин, например. Иногда короткие метр делают великие режиссеры – тогда их собирают в альманахи, которые все ненавидят. Когда я был в жюри Локарно, я видел короткометражку с Мелани Гриффит, она приехала ее представлять. Я видел совершенно фантастические короткометражки Джеймса Франко – он их представлял в «Панораме» на Берлинале. Но в целом настоящие короткометражники – это больше видеоартисты, чем кинорежиссеры, я думаю.

М.С: Просто в украинском кино, как мне кажется, самое интересное происходит именно в коротком метре. Можно сделать кино, не дожидаясь, пока тебе даст денег Госкино.

В Украине да. Пока во главе Госкино стояла Чмиль, деньги отдавались на госстудии, где растворялись, а снятые фильмы складывались на полку центр Довженко на вечно, пока все поднимали бокалы «за велику творчу перемогу».

Потом случилась очень важная вещь: появился Canon Mark II, а с ним куча людей, которые сняли в своей жизни два-три говномувика, но счастья не получили. Конечно, все начали снимать короткий метр, потому что это был единственный способ break on through to the other side, прорваться на другую сторону.

Во всем мире так – ты заявил о себе короткометражками, выиграл какой-то приз, привлек к себе внимание и получил деньги на полный метр. То есть сначала ты что-то маленькое снимал, у тебя были влюбленности, отношения, песочница, а потом ты прорываешься к полному метру, бюджетам, продажам, критикам. Все, ты вышел во взрослую жизнь, живи ее.