«Хвиля»

Особенно в этом плане пострадали историки, поскольку идеология требовала видеть в прошлом только то, что значимо для сегодняшнего дня. Объективная правда исчезла из потребностей историков. Они стали пользоваться «формулами-заменителями». А. Микоян создал формулу «Сталин — это Ленин сегодня». И она оформила всю историю снизу доверху. Остальные тексты могли ее только дополнять и расширять. И в принципе в них не было нужды, поскольку ничего нового они уже не несли.

Существенной ошибкой СССР было меняющееся прошлое. Ориентировочно три поколения советских людей каждое жило в своем варианте прошлого. Из первого прошлого во второе не перешли Троцкий, Бухарин и другие. Зато добавился страх, который время от времени принимал вид кампаний. Борьба против космополитизма как пример включала внутренние ресурсы этнического конфликта. Тем самым динамикой периода был этнический конфликт, когда под маркой научных споров реализовывалась борьба за власть в антисемитском прикрытии.

Советский Союз распадается в том числе и из-за отсутствия стабильного прошлого. Наверное, это и был первый пример индустриальной работы пост-правды, когда неправдой становилось то, что считалось правдой сегодня, и наоборот. Бухарин, Троцкий — герои, Бухарин, Троцкий — враги, а потом они вообще исчезли со страниц энциклопедий и учебников. Сталин вместо Троцкого стал руководителем военного восстания 1917, а вместо Бухарина он стал автором первой советской конституции, которая так и называлась сталинской.

Сегодня приходит новое поколение, у которого тоже отнято право на правду. Например, 47% опрошенных молодых россиян в возрасте от 18 до 24 лет никогда не слышали о репрессиях [1]. Отсюда мы легко можем вывести и восхождение звезды Сталина, поскольку победы акцентируются, а негативы никогда. То есть сегодня реально повторяется сталинская матрица мира, заложенная в то время, когда о репрессиях можно было говорить только шепотом. И большим искусством новых пропагандистов является то, что даже в эпоху Интернета им удается оставлять нужные им белые пятна в истории.

Исповедуется совершенно иная каузальность: не настоящее вытекает из прошлого, как это в норме, а прошлое проистекает из настоящего. Новое настоящее выстраивает позади себя иное прошлое. А поскольку эта ментальная операция поддерживается физически, с помощью спецслужб, то ее успешность оказывается вполне обеспеченной.

Сталинский СССР строил свою правду всеми возможными силами. Сегодня мало кто может выделить такие ресурсы на создание иллюзий. Более того, как говорит М. Туровская: «демократия не благоприятствует культуре, она ее не кормит, культуре приходится бороться за выживание. Тоталитаризм прикармливает, вообще он комфортней» [2].

Это в чем-то правильное, а в чем-то спорное высказывание. Демократия ведь тоже «подкармливает» культуру, только массовую. В этой точке пересекается коммерция и культура, в советской точке пересечение было между идеологией и культурой. И то, и другое является внешней стимуляций культуры. По этой причине советский соцреализм и западная массовая литература строятся по общему принципу — подстраивание под источник денег.  В советском примере — это идеологические деньги, в западном — деньги бизнеса, который зарабатывает их на населении. Но, например, Бонд был уже сочетанием и денег, и идеологии. Самое главное — он был популярен, а идеология пряталась уже в прицепном вагоне.

М. Туровская также хвалит известного кинорежиссера И. Пырьева, что совершенно необычно, но ее доводы из другого набора: «Цельность — важное достоинство: я люблю, например, Пырьева. Не за «Идиота» и даже не за «Карамазовых» с замечательным Ульяновым-Митей, — а за «Кубанских казаков». […] Прекрасное кино, потому что его надо смотреть как лубок. Американский лубок — это вестерн, у вас же нет к нему претензий по части жизненной правды? А русский лубок — это Пырьев, и скачки в «Казаках» не уступают соревнованию колесниц из «Бен Гура». В шестидесятые эта цельность была утрачена — это было скорей время разломов, разрывов и размежеваний, что и почувствовал, например, Шпаликов».

Пропаганда — и есть другое имя для цельности, когда какую бы дверь ты не приоткрыл, отовсюду слышна пропагандистская песня. Как в том анекдоте брежневского времени, когда даже из электрического утюга слышны правильные слова. Кстати, мало что изменилось с тех пор в том плане, что сегодня из такого утюга идет поток информации о владельце, даже детские игрушки готовы на это. То есть канал «человек — государство» все равно работает, если не в ту, то другую сторону.

«Цельность», о которой идет речь, это всеохватность пропаганды и метапропаганды, которые в состоянии дать свое описания абсолютно всему, что наличествует вокруг. Мир пропаганды и метапропаганды даже шире мира реального, поскольку даже новый объект легко найдет свое место в этом аналоге таблице Менделеева — «таблице Сталина». Пропаганда готова объяснить все заранее, что бы  новое не появилось, объяснение уже готово. Его только нужно снять с полки, чтобы применить.

При этом Сталин работал достаточно точечно, например, он отменил постановку пьесы о своей юности «Батум», написанной М.Булгаковым, хотя на «Дни Турбиных» ходил почти два десятка раз. Немногие отказались бы от пьесы о себе авторства Булгакова, тем более во МХАТе. Это очень точечное выстраивание информации о себе, именуемое сегодня имиджем.

О Шпаликове почти так же, как Туровская, отзывается и Д. Быков: «Шпаликов был нашим советским Превером, нашим поэтом, который запечатлел новую эмоцию, и эта новая эмоция, как ни странно, не эмоция счастья или умиления, – это эмоция тревоги. Главное чувство 60-х годов, а особенно в сценариях Шпаликова – это чувство, что уютный мир кончился. И наступил мир довольно страшный. Мир, в котором надо уже отвечать за себя и отделяться от коллективных матриц.Помните, в «Заставе Ильича» один из героев говорит: «Как было хорошо в армии. Все решали за меня, а здесь надо думать самому». Вот в СССР 60-х было так же. Там же был и замечательный эпизод, который придумали Хуциев с Миронером, когда еще они писали первый вариант сценария, – это отец, диалог с отцом, который ничего не может подсказать. Помните, там у него, у отца, погибшего на войне, главный герой (по-моему, Любшин, хотя я не точно помню) спрашивает: «Как мне быть?» На что тот говорит: «Откуда я знаю, я младше тебя». То, что невозможно подчерпнуть ответы на главные вопросы жизни из общения со старшими, из классических схем, из общения с передовыми рабочими, – уже нет этих ответов. И более того, 60-е – это не время единений, это время разрывов» [3].

Получается, что речь идет о разрыве времен, пришедших в шестидесятые. Это и Всемирный фестиваль молодежи и студентов, когда оказалось, что за пределами страны живут не одним вооруженные до зубов милитаристы. Это и появление шестидесятников, попытавшихся начать новую историю. Вдруг более свободный тренд смог поднять голову, и его по непонятным причинам никто не тронул.

Архимандрит Кирилл (Говорун) также видит «водораздел» в шестидесятых, рассматривая это на примере перемещения сельских жителей в города в Греции: «60-е годы XX века – это время секуляризации города. Когда народ уехал из села в город, он начал “освобождаться” от своей старой идентичности, связанной с христианством в том числе. Люди хотели выглядеть современными, городскими. Такая тенденция хорошо прослеживается по греческим кинофильмам 60-70-х годов – в них ярко показан конфликт между городским жителем и сельским. Селянин, который приезжает в город, в первую очередь старается освободиться от всех атрибутов сельской жизни, в том числе и от христианства. И урбанизирующееся население становится секулярным. Христианство в городе переходит на маргинес общественной жизни. А традиционное христианство остается сильным в селе. Потом, в 80-е годы, христианство возвращается в город. Городские жители вновь обретают веру, но эта вера уже осмысленная. Они прочитали о ней в книгах, услышали из уст просвещенных пастырей» [4].

Г. Шпаликов покончил с собой в 1974, когда ему было 37. В предсмертной записке было написано «Вовсе это не малодушие, — не могу я с вами больше жить. Не грустите. Устал я от вас. Даша, помни. Шпаликов». Как видим, во все советские времена люди хотели жить и дышать свободно, а не так, как им разрешалось.

Шестидесятые — это разрыв времен во многих странах. Это молодежные протесты — Париж, Прага, Пекин, которые даже в доинтернетовскую эпоху оказались зависимыми друг от друга. В результате Париж провел внеочередные выборы, Прага получила советские танки, Пекин — свои. США тоже боролась в битве за умы своими методами — эксперименты с LSD, которые делало ЦРУ, и проект MK-Ultra [5]. Попытку всемирной оттепели благополучно заморозили.

В СССР система не хотела разрешить более или менее свободные информационные и виртуальные потоки, считая их опасными для себя. По сути, они не были настолько опасными, просто они требовали более мягкого варианта управления, который должен был бы прийти к тем же результатам, что и жесткое советское управление. Но, как правило, побеждают более простые методы управления, если есть возможность их применить. Таким же вариантом был обстрел парламента в Москве в 1993 г.

Человеку приходится верить в то прошлое-настоящее-будущее, которое ему предлагается властью. Более того, в тоталитарных ситуациях он еще должен за это проникновенно благодарить власть, которая спасла его от нехороших развилок истории.

У Р. Барта есть интересное разграничение: «Фашизм не в том, чтобы запрещать говорить, а в том, чтобы принуждать говорить». Вот это принуждение говорить составляет стержень и любой тоталитарной системы, поскольку говорится только то, что нужно. И тем самым это «нужное» переполняет все публичное пространство.

Мы живем не в реальном мире, а в мире описаний, сделанных другими. Когда это делается в рамках пропагандистской матрицы, исчезает множественность интерпретаций, поскольку нужная интерпретация только одна. Причем ее не надо даже выдавать сверху, граждане сами знают, что нужно говорить по этому поводу.

Это касается не только современности, но и прошлого. СССР приватизировал дореволюционную историю, признавая все, что хотел, своим. Борясь против низкопоклонства перед Западом, он как бы создал аналоги всех изобретений у себя. Свой А. Попов, например, заменил чужого Маркони в изобретении радио. За непризнание этого поплатился физик М. Бронштейн, о котором сегодня напишут: «с литературой и можно связать арест Матвея Бронштейна, его мифическую вину: он отказался от требования издательства переделать повесть «Изобретатели радиотелеграфа» и написать, что Маркони просто-напросто украл у Попова его изобретение. Бронштейн в ответ назвал подобный «патриотизм» фашистским» [6]. Его расстреляли в 32 года ради торжества пост-правды, а по талантливости он стоял рядом с Л. Ландау. И это было еще довоенное время.

Точно так в достижения СССР были вписаны новые направления искусства, которым дало путевку в жизнь новое государство. Но Н. Харджиев так отвечает на вопрос об искусстве двадцатых голов: «Это такой же миф, как поэзия Серебряного века. Никакого искусства 20-х годов не было. Это было искусство дореволюционное, все течения уже были созданы. Просто были еще живы художники-новаторы, они еще были не старые в момент революции. Пунин был изокомиссаром и покровительствовал левым. Он мне говорил, что про него написали тогда: «Честные и старые интеллигенты перешли на сторону революции», — а мне (Пунину) тогда было 29 лет». Все, что было сделано, было создано до революции, даже последнее, супрематизм, был уже в 1915 году. В начале 20-х годов они еще могли что-то делать, а когда кончилась Гражданская война, их сразу прекратили» [7].

Государство создает «прописи», по которым затем пишут все, поскольку ничего другого тиражироваться не будет. То есть держа в руках систему тиражирования, можно индустриально управлять мозгами населения, создавая нужные типы правд.

При этом А Генис задает правильный вопрос: «Ведь Советский Союз — это была попытка модернизации, это европейский марксизм, прибитый к русской почве и это бесконечно страшно. Почему же оно так провалился, куда делся наш серебряный век? Куда делось все наше великое, что было в России, и как можно было выжить в этой ситуации? Как мог существовать Шостакович, например? И откуда это все берется заново, меня это не перестает удивлять. Это прекрасная тема для миллиона романов, потому что представьте, когда выкошено все поле, а потом появляется вдруг Бродский. Откуда он взялся? Ну, это же из советской жизни. Откуда берутся люди, которые меняют ход культуры» [8].

Но это вопрос из нашего времени, а тогда условия требовали выживания. Ты должен был присоединяться к чужой пост-правде, даже если ты знал правду настоящую. Репрессии 1937 как раз связаны с тем, что надо было достичь торжества пост-правды в головах людей, у которых в головах было реальное знание предреволюционного и революционного времени. И репрессии были призваны заменить личностные знания книжными, правду заменить пост-правдой.

Особенно жестко война историй проявилась в перестройку, когда столкнулись два результата той же машины по производству иллюзий — отдела пропаганды ЦК КПСС. Старый мир иллюзий вступил в конфликт с внезапно изменившимся направлением работы отдела пропаганды. Прошлая иллюзия в очередной раз признавалась неправильной, и ей на смену продвигалась новая. В результате в головах граждан сегодня закреплены две системы: прошлая советская и новая антисоветская. Раздвоения такого не станет только с приходом нового поколения, которое получит новый вариант социальной памяти.

Пропаганда — это иллюзии, это декорации, расставленные в реальном мире. Это игра светом, когда то, что нужно получает лучшее освещение, а то, что следует забыть, не освещается вовсе. Пропаганда как искусство иллюзии важно и на международной арене, поскольку может проецировать силу там, где ее нет.

C. Бэннон отмечает следующий факт: «после прихода к власти Рональда Рейгана одним из ключевых моментов стало предложение его советника Билла Кейси о переоценке силы СССР. Выяснилось, что советская экономика была наполовину меньше того, что считалось! Это означало, что советские власти тратят на военные нужды 44 цента с каждого заработанного доллара, а эта модель нежизнеспособна в экономическом плане. Хотя считалось, что для того, чтобы покончить с СССР, потребуется порядка 40 лет, на самом деле понадобилось всего восемь благодаря проекту «звездных войн»» [9].

Это речь идет о программа СОИ — Стратегической Оборонной Инициативы, которые ряд исследователей трактовали как такую, которая не имела под собой реальных оснований. И сегодня на нее смотрят тоже как скорее пропагандистскую, чем военную. Например, такое мнение: «Стратегическая Оборонная Инициатива в конечном счете оказалась эффективной не как оборонная система анти-баллистических ракет, а как пропагандистское средство, способное осуществить военное и экономическое давление на Советский Союз профинансировать свою собственную систему анти-баллистических ракет» [10].

Или такое мнение: «Изначально многие эксперты указывали, что этот проект – чистой воды фантастика. Том Коллина, директор по исследованиям в либеральной Ассоциации по контролю над вооружениями (Tom Collina, Arms Control Association) следующим образом оценивает СОИ с высоты прошедших лет: «Это была большая афера президента Рейгана. Она была невероятно амбициозна, потому что большинство предлагавшихся им проектов оказалось невозможно реализовать»» [11].

Более документированный анализ советского реагирования на СОИ также подтверждает то, что советская экономика не пострадала от этого: «Проблема собственной советской программы, созданной в ответ на СОИ, порождает вопрос, был ли этот груз на советскую экономику фактором, который повлиял на решение советского руководства начать реформы или даже ускорил смерть Советского Союза. Ответ на этот вопрос с большой долей уверенности негативный. В то время как пакет анти-СОИ программ был массированным усилием, сравнивым по масштабам с его американским двойником, очень малое число из этих проектов были реально новыми» [12]

И еще: «Единственным результатом, который получила программа СОИ в контексте конфронтации, стало поощрение тех в Советском Союзе, кто трактовал безопасность в конфронтационных понятиях и выигрывал от этого типа понимания. Доказательства четко демонстрируют, что советская оборонная промышленность успешно справлялась с ответом на американскую программу, даже при отсутствии политического внимания и ресурсов» (см. также [13 — 14]).

То есть запущенная американская иллюзия под названием СОИ не имела тех последствий, на которые рассчитывали ее создатели. Она не сработала как сложный пропагандистский механизм со спрятанными от широкой публики целями.

Система пост-правды была хороша для времени холодной войны, когда обе стороны вкладывали мощные усилия в продвижение своего варианта правды. Это было временем расцвета пропаганды, которая считалась настоящим оружием, направленным на другую сторону.

«Хвиля»