Хвиля

Советский канон не мог воспроизводиться без его базовых составляющих. В довоенное время пропаганда и искусство в едином порыве дополняли своей мягкой силой силу жесткую. После войны радио и газеты сменило телевидение как базовый рупор власти, которое нашло в себе силу быть рупором, не демонстрируя этого. В то время как радио и газеты никогда не уходили от монополизма своей точки зрения, телевидение смогло сделать вид, что оно думает о других, что оно диалогично, а не монологично, что развлекательно, а не пропагандистское.

Исходно в довоенное время Советский Союз побеждал не столько качеством, сколько количеством своей пропаганды. И она была непобедимой, поскольку другие мысли жестко преследовались. Тиражируя одно, заглушалось другое. Легче было присоединиться к пропаганде, чем отстаивать свое. Тем более что отторжение пропаганды было связано с риском для жизни.

Пропаганда выступает в роли магистральной железной дороги для доставки правильных мыслей, все остальные должны добираться пешком. Естественно, что легкость, с которой каждый получает и, соответственно, понимает правильные мысли, превосходит любые другие. При этом нейропсихология утверждает, что достоверным человек считает то, что понимается им за малый промежуток времени.

Пропаганда — это инструментарий, которыми можно объяснить и описать любой объект действительности вокруг нас. Более того, даже жизнь вокруг является реализацией пропаганды: жизнь — вторична, пропаганда — первична. То, чего нет в пропаганде, не может быть в жизни.

Любая пропаганда (каждой религии и каждой идеологии) считают свой взгляд на мир единственно правильным. Единственное отличие, присущее тоталитарным государствам, состоит в том, что они наказывают носителей иной картины мира жесткими методами, тогда как другие применяют для этого мягкие методы.

Жесткая борьба с носителями других представлений приводит к тому, что страдает креативная составляющая государства. Люди вынуждены уходить от многообразия идей и методов в сторону их однообразия, санкционированного сверху. Постепенно накапливается потеря креативности и инновационности, ведущая к торможению развития. Для преодоления этого СССР придумал закрытые структуры — «шарашки» для заключенных и секретные институты для ученых, где, как это ни парадоксально, была разрешен большой уровень свободы. «Куратор» атомного комплекса Л. Берия, например, убрал партийные комитеты в «своих» атомных городах, горкомы там были созданы только в 1956 г. И поскольку свобода и креативность связаны, это, вероятно, давало свои результаты.

В целом же в СССР базой стали не столько лучшие, как преданные, все остальные уничтожались: «Был класс, который уцелел, – это мелкое городское мещанство, которое выжило в большевистской мясорубке и поголовно пошло им служить. Именно поэтому вся советская культура была чисто мещанской во все периоды существования СССР. И как реакция на официальное советское мещанство появились Зощенко, Олейников, Хармс, Введенский. Всё ханжество и пуританизм советской культуры был порождением советского мещанства. Не из пролетариев, а из мещанства сколотился «новый класс» советской номенклатуры».

Но давайте одновременно скажем правду, если дети первых лиц от Хрущева до Андропова оказались в результате в большинстве своем строящими новую жизнь за рубежами, то это мнение, хотя бы частично, было сформировано, в том числе, и разговорами дома. Каждый из них может называть любые причины, но статистика будет убедительно доказывать обратное. Дочь Сталина стала первой в этой череде «переселенцев». Как видим, советская пропаганда держалась своей версии событий, а домашняя метапропаганда — противоположной.

Вот типичный пример из воспоминаний В. Санчука, внука академика И.Минца, под очень интересным названием «Мой дед придумал историю Октября»: «Дед был выездной. Внуки никуда не ездили, а сам дед выезжал. Помню, в Америку он летал в 1976 году на годовщину американской революции, его приглашали. Там была какая-то школа, он вполне блестяще себя вел, его принимали серьезные люди. Я помню, в детстве привозил мне танк игрушечный, еще чего-то. Самый главный подарок был в 16 лет, я ему специально написал, он ехал в Америку, я его попросил джинсовый костюм Levi’s привезти, и он привез».

Кстати, И. Минц был комиссаром красных украинских казаков и однажды даже Л. Троцкий хотел его расстрелять. И еще В. Санчук вспоминает: «Мне мать рассказывала удивительную историю, как дед пошел в 60-е годы в ЦДЛ, был вечер Окуджавы. Окуджава пел свои песни, а потом подошел к моему деду и сказал, что его песня «Комиссары в пыльных шлемах» «вам посвящена, хотя я не говорю этого вслух»».

Это его «Сентиментальный марш», написанный в 1957 году. Он заканчивается такими словами:

Но если вдруг когда-нибудь мне уберечься не удастся,
какое новое сраженье ни покачнуло б шар земной,
я все равно паду на той, на той далекой, на гражданской,
и комиссары в пыльных шлемах склонятся молча надо мной

Минц был не просто комиссаром гражданской, он переписал всю историю под Сталина: и гражданской войны, и революции. Кстати, в его архиве хранится «История гражданской войны» с пометками Сталина.

При этом, как это ни парадоксально, Минц подпал под кампанию 1949 года по борьбе с космополитизмом. Есть одно из объяснений, почему Минц впал в немилость у Сталина. Якобы в его статье «Ленин и развитии советской исторической науки» 1949 г. была проигнорирована работа «История ВКП (б). Краткий курс». Хотя в это верится с трудом.

В конце жизни он оказался не нужен государству. Ему не нашлось даже места на престижном кладбище: «Минц ушел из жизни в апреле 1991 г., практически в одно время с концом той партии и того государства, с которыми он поднялся, вырос и для которого, как считал, трудился. В Отделении истории полагали, что место его захоронения — Новодевичье кладбище. Академик Ю. А. Поляков позвонил в ЦК. Ответивший помощник М. Горбачева А. Черняев попросил подождать несколько минут для выяснения и ответа. Потом сказал в телефонную трубку:

— Нецелесообразно.

Что ж, пришли иные времена. Для живых и даже покойных».

         И это понятно. Это был 1991 год, настали новые времена, которым были нужны новые историки. А новым историкам тоже со временем понадобится место на кладбище

Минц позволял себе даже шутить:

— «Он много помогал своим сотрудникам в бытовых делах. Мне, в частности, в получении квартиры.

 — А Вы стоите на очереди? — спросил он.

Я ответил отрицательно.

 — Надо встать. Кто любит Советскую власть, должен любить и очередь»;

— «— Исаак Израилевич, вот мы отметили с Вами 60-летие Октября, выпьем, чтобы отметить тоже с Вами 70, а то и 80-летие революции!

Минц не взял рюмку.

 — Нет, -сказал он, — в это время враги будут пить вино из наших черепов.

Никто тогда не обратил внимания на эти слова».

Кстати, Минцу также пришлось умереть дважды. В предновогоднее время академик смотрел программу «Время». Прошли основные новости с Л. Брежневым, потом все остальное. А дальше: «Выждав трехсекундную паузу, он скорбно сообщил, что советская наука понесла тяжелую утрату. Скончался выдающийся ученый, действительный член Академии наук СССР… На экране появилось лицо академика Минца, советского историка. Старик схватился за сердце. Да, это был он! Он! Диктор перечислял его награды и премии, но он слышал это как сквозь вату. Мысль металась, не находя выхода. Может быть, он уже умер? Нет! Как материалист и атеист, он не мог такого допустить. Но может быть, все еще хуже? Может быть, партия и правительство ему намекают? Он же помнил, как в тридцатые годы кого-то могли в газете «Правда» назвать трупом. Политическим, например. И довольно скоро это сбывалось по полной.

Слабеющей рукой он вытер испарину со лба, но тут диктор сказал:

– Светлая память об Александре Львовиче Минце навсегда останется в наших сердцах.

Историк Минц вспомнил, что он – Исаак Израилевич.

Перевел дух. И прожил еще лет пятнадцать с хвостиком. Понятно, что произошло. Выдающийся физик А. Л. Минц скончался в самом конце декабря. В предновогодней сутолоке из архива выхватили фотографию его однофамильца. Не слишком выдающегося, но очень номенклатурного историка И. И. Минца».

История, по сути, никогда не была наукой, она была подразделом пропаганды. Именно по этой причине все время проходило то, что можно обозначить, как «чистки» историков. С одной стороны, вырабатывался канон того, что было, хотя его могло не быть, и того, чего якобы не было, хотя оно как раз и было. С другой, сами историки боролись за место под солнцем, обвиняя в грехах своих коллег. Возможно, по результатам чисток прошлых выдвинулся и дожил до своих увольнений в новой чистке и Минц. Он так говорит о том о своем желании писать историю революции: «В этом желании меня еще укрепил и А. М. Горький. Он познакомился с главами, написанными мною для томов «Истории гражданской войны». Я писал о событиях империалистической войны 1914 — 1918 гг., о ходе октябрьских боев в Питере, Москве…А. М. Горькому, видимо, понравились эти главы. Он обратил мое внимание «а то, что буржуазные историки уже выпустили в свет многочисленные труды по истории нашей революции. В США вышло двухтомное сочинение Чемберлина. Выходили объемистые работы в Германии. Мутным потоком шла белоэмигрантская литература. А. М. Горький советовал побыстрее завершать «Историю гражданской войны в СССР» и серьезно браться за большое, широкое исследование об Октябрьской революции».

Оруэлл очень точно описывал ситуацию смены истории, причем это не смена просто фактов, а именно знаний, которые иерархически стоят выше фактов. А это требует не просто замены страниц, а и определенных инфраструктурных трансформаций в системе производства знаний. Поэтому в довоенное время СССР на несколько лет были закрыты факультеты истории. Они открылись одновременно с открытием соответствующих академических институтов.

В своей работе И. Минц поменял главных героев революции 1917. Сталин заменил их всех. Прошлые герои впали в немилость, и теперь их роль досталась только одному из них. Доктор исторических наук Г. Иоффе упоминает в своих дневниковых записях такой телефонный разговор после смерти Минца: «Звонил Е. А. Луцкий из Историко-архивного, расспрашивал, почему нет ничего о Минце. Рассказал: в 36-м или 37-м году он читал Крупской и Фофановой статью Минца, в которой Минц «отдавал» Октябрь Сталину. Крупская и Фофанова будто бы плакали. Луцкий предупредил, что это он рассказывает только для меня. Все еще побаивается». Е. Луцкий был архивистом, докторантом И. Минца.

И еще о Минце: «Он был верный «служака» партии на всех ее поворотах. Принял и горбачевскую перестройку, хотя, кажется, по возрасту уже не очень понимал, что происходит. За месяц до конца я его навещал. Был он совсем плох. Кричу ему:

— Исаак Израилевич! Ваше мнение: гражданская война может быть?

— Нет, — отвечает, — нет антагонистических классов…

Выходит, большевикам надо спасибо сказать».

На другой странице, а это дневники 1990 — 1991 гг., о такой же «напряженной» работе историков под руководством «архитектора перестройки» ближе к нашему времени Иоффе говорит уже как участник: «Группа А. Н. Яковлева», с 1988 года пишущая новые «Очерки по истории большевизма» (я в ней тоже), все еще работает. (Вхолостую?) Вчера на даче ЦК в Серебряном бору, а сегодня на Старой площади обсуждали главы Ю. А. Полякова, В. Т. Логинова и мои. Логинова сильно критиковал В. И. Старцев (из Ленинграда). Меня — В. П. Данилов. Вел заседания В. П. Наумов. Он сейчас правая рука А. Н. Яковлева. Сам Яковлев и в Серебряный бор, и в ЦК приезжает редко. Честно сказать, из его «установок» я лично мало что понимаю. Думаю, другие тоже. Но некоторые просто кайфуют на даче в Серебряном бору, там все бесплатно. Сидят в своих комнатах и пишут (что, зачем, для кого?)». Обратим ваше внимание, что перестройщики под руководством А. Яковлева все еще пишут историю большевизма.

 Упомянутый В. Наумов является автором интересного исследования о секретном докладе Хрущева на ХХ съезде КПСС. Причем построен он на источниках, которые мало доступны. Одним из них были воспоминания А. Микояна, которые он характеризует следующим образом: «Они представляют собой диктовки по отдельным вопросам истории начиная с 20-х годов и до октябрьского пленума ЦК 1964 г. Воспоминания отличаются откровенностью. В них сообщается о неизвестных фактах в деятельности политбюро и об отношениях между его членами. Очевидно поэтому диктовки Микояна никогда не публиковались и со дня его смерти хранились в сейфе заведующего общим отделом ЦК под грифом «Особо важная особая папка». До того, как эти записи попали в архив, их читателями были лишь Ю.В. Андропов, М.А. Суслов, К.У. Черненко и его первый помощник В.А. Прибытков». Кстати, в книге упомянутого Прибыткова тоже есть много интересных материалов, включая письмо Сталина Микояну.

Есть и, как раньше говорили, «эмигрантский» взгляд на И. Минца: «В начале 30-х Минц становится руководителем проекта «История Гражданской войны» и сближается с Горьким, а затем, с его подачи, с основными членами «английской группы» — закрытого кружка советской интеллигенции, странным образом не тронутого сталинскими репрессиями 30-х годов. Это Алексей Толстой, Корней Чуковский, Самуил Маршак и др. По рассказам самого Минца, он был переводчиком при встрече Горького с Гербертом Уэллсом в 1934 году. Насколько это соответствует действительности, надо смотреть отдельно.

СССР, как дерево, дожил до определенного возраста и разрушился, как будто был заранее запрограммирован на определенный срок. Сегодня он удерживается не только в памяти, но и в тех институтах, которые остались в наследство. Если образование, наука, медицина несомненно деградировали, то система единоличной власти мимикрировала и расцвела даже в демократическом или псевдодемократическом контексте, поскольку разделение властей здесь отсутствует напрочь. Даже в советской системе было большее число противовесов за счет большего веса в принятии решений разных членов Политбюро. С. Семанов, например, характеризовал эту систему так: «Система у нас была однопартийная, но многоподъездная».

Причин исчезновения СССР может быть множество, но сам этот факт внезапной «остановки сердца» живого государства действует сильнее любых теорий. Возможной причиной развала можно признать и то, что единым методом решения всех проблем в советское время было по сути одно: ставить во главе партийного человека. А он уже, опираясь на свой прошлый опыт руководства, должен был вытащить ситуацию из прорыва. Или быть наказанным за невыполнение. Поэтому никакие теории менеджмента были не нужны, как и маркетинга, но уже по причине серьезного дефицита на товары.

Советский Союз спасали также цены на нефть. П. Авен подчеркивает следующее: «Экспорт нефти дал доступ к покупке продовольствия (на максимуме мы импортировали 57 млн тонн зерна) и ширпотреба. Именно в 1970 годы начался потребительский бум в больших городах: финская одежда, югославские гарнитуры… Но обеспеченные классы, элита, по сути жили за счёт нефтяных доходов — свыше 20 млрд тогдашних долларов в год, гигантские деньги. Главной проблемой всей советской экономики была гиперцентрализованность. 100% цен были регулируемы. Центр определял, что нужно. Такая модель могла быть эффективна только в индустриальном обществе, где спектр необходимых позиций небольшой: вот тут нам нужна сталь, а вот там нефть… Но в постиндустриальной экономике настолько много товаров, что потребность в них нельзя было просчитать даже с помощью ЭВМ. Поэтому я считаю, что причины падения СССР были экономическими. Кризис этот как раз совпал с мировым переходом от индустриального уклада к постиндустриальному».

Кстати, у него есть «ядовитое» замечание о Гайдаре: «В команде Гайдара люди «думали моделями». Никакого понимания, как отреагируют люди на рыночные реформы — не было». И это вновь подтверждает неадекватность Гайдара, говоря одновременно о том, что он появился там для совершенно иных целей.

Как роль Гайдара, так и результаты его деятельности получают сегодня абсолютно противоположные оценки. Можно привести мнение Ю. Лужкова и Г. Попова: «Почему сам Ельцин предпочел Гайдара? Тут действовал комплекс факторов. Ельцин абсолютно не знал Гайдара. Но Гайдара усиленно навязывали Ельцину США, суля России десятки миллиардов помощи. Это не могло не завораживать Ельцина.  Не знал Ельцин и экономических теорий. Но Гайдар исступленно верил в свою теорию: после нескольких месяцев шока заработает рынок, и все утрясется. Быстрота успеха не могла не увлечь Ельцина — он хотел не столько дать стране возможность самой себя возродить, сколько осчастливить ее “от себя” и немедленно. И Гайдар не обманывал Ельцина, когда уверял, что все решится к осени. Он правда так думал и правда не ведал поначалу, что творил.  Вопреки еще одному мифу — что Гайдару не дали закончить, — все свои планы он реализовал. Сбережения были заморожены, точнее, вообще ликвидированы как серьезный фактор. Зарплаты обесценились. Заводы остановились. Появился рынок “челноков”. Распущен СССР. Россия не рухнула. Гражданская война “обосновалась” только на национальных окраинах. Но самого главного — начала возрождения России — не произошло. Рынок не заработал».

В чем же причина устойчивости советской системы, да и постсоветской тоже? С одной стороны, советский человек, как и западный, был лоялен потому, что все же имел определенный экономический уровень. С другой, лояльность его обеспечивалась как пронизывающей все пропагандой, так и дышащими в спину репрессивными органами.

Физик В. Захаров замечает: «СССР в целом был нежизнеспособным организмом. А вот наука была хорошая. Достаточно сказать, что в США до сих пор на кафедрах математики процентов десять — профессора из России. Но военная наука, на которую было поставлено очень много, была не столь эффективна. Потому что в этих закрытых «ящиках» больше занимались спортивным ориентированием по компасу или игрой в пинг-понг. Кстати, в США дела обстоят не сильно лучше. Видимо, срабатывает какой-то общий закон крупных бюрократических систем. Там тоже тратится зря куча денег».

Распад СССР прошел без жертв, если не считать потерянных кресел деятелей прошлого периода. Бескровность этого ухода со сцены наиболее важна, поскольку ельцинский расстрел парламента и людей 1993 года демонстрирует, как партия тоже могла бы держаться за свое место в истории.

Г Павловский, как и другие, увидел корни современного российского режима именно в этой точке: «Система Российской Федерации в победоносном мейнстриме 1993 года уже не могла стать регулярной государственностью – ей следовало оставаться победоносной всегда. Когда через год, летом 1994-го, президентский рейтинг Ельцина упал вдвое, ответом на это были не внеочередные выборы (обещанные им же на то самое лето), а вопрос о войне. Вопрос (цитирую меморандум по памяти) о «показательном разгроме какого-либо одного региона, противящегося центру реформ». И не то беда, что первую годовщину Конституции танки праздновали на подходе к городу Грозному: срывы у демократий бывают. Все еще можно было остановить и передоговориться. Но договоренность теперь была не нужна Системе – ей требовалась только Победа, пускай в собственной стране».

Можно сказать, что победители в одной сфере автоматически признаются победителями в другой — такова особенность массового мышления. Такая череда «побед» идет в СССР с 1917 года, и население по сути все время присоединяется к победителям. Это определенный вариант стокгольмского синдрома, только коллективный, когда путем выживания становится коллективная улыбка на лицах в момент, когда хочется плакать, и наоборот.

При этом Х. Линц, как и многие другие, подчеркивает, что демократия связана с правом меньшинства, а не большинства: «Недемократические же режимы не просто de facto ограничивают свободу меньшинств, но и, как правило, четко прописывают юридические ограничения, оставляя простор для интерпретации таких законов не объективным независимым органам, а самим правителям, которые к тому же применяют их крайне избирательно. Требование того, что гражданам не может быть отказано в участии в выборах, если такой отказ сопряжен с применением силы, связано с тем, что расширение гражданских прав было процессом медленным и конфликтным: от имущественного ценза к всеобщему избирательному праву для мужчин до включения женщин и молодежи — по мере того, как эти общественные группы начинали требовать распространения избирательного права, в том числе и на них самих».

Советские выборы формально присутствовали. Но они лишь подтверждали торжество существующего политического порядка, по сути ограждая страну от любых изменений, поскольку нельзя было сказать, что в СССР нет выборов.

В 1980 г. И. Минц еще выступил со статьей, отрицающей роль масонства в революции — «Метаморфозы масонской легенды». Вероятно, это было контр-ходом по отношению к книге Н. Яковлева, которую поддерживали Ю. Андропов и Ф. Бобков. Минца поддержал его ученик Я. Аврех, хотя сегодня это почти общепризнанный факт.

Минц и его единомышленники выстроили историю СССР, исходя из требований сталинской власти, прославляя во всем силу и мудрость вождя. И эта матрица присутствовала в голове всех, кто прошел советскую школу и вуз. И послесталинское время все равно держалось на этой матрице, только теперь это делалось в более мягкой форме. Но в центр вселенной всегда все равно вписывался вождь — Хрущев, Брежнев, Андропов…