Хвиля

Нарратив является наиболее удобным способом изложения «бесконечной истории» человечества, поскольку события в нем выстроены в причинно-следственных цепочках, вытекающих одна из другой. Все события оказываются взаимосвязанными. Как известно, ружье, висящее на стене в первом акте, выстрелит в третьем. Нарративы удобны для преподавания и разъяснения, но особенно активно их используют не образование, а литература, искусство и, конечно, политика, которой нужно удерживать модель мира, чтобы выводить настоящее из прошлого, а будущее из современности. Этот тот тип «порядка», которым удается «стреножить» хаос реальной жизни. В результате порядок, выстроенный на виртуальностях, заменяет в нашей памяти реальность.

Сакральные объекты и герои замыкают на себе всю мировую историю. Если греки обращались за советом к богам, к кому можем обращаться мы? Мы смотрим в историю, забывая о том, что каждый раз перед нами  история, препарированная по-новому. Сталин создал историю под себя, отменив, а точнее, изменив важность одних событий и героев, введя вместо них новых. Практически однотипные трансформации сделали со своими историями постсоветские государства. На место старых героев пришли новые, место старых ключевых событий заняли другие. При этом происходит новая сакрализация событий и героев, которой не было в прошлом.

За примерами современных сакральностей не надо ходить далеко. Сакрализация как процесс имела место не только в далеком прошлом. Сакральный объект отличается тем, что он поднят на такую недосягаемую высоту, что он полностью недоступен не только для критических слов, но даже и мыслей. Такой его статус объясняется тем, что из сакрального вытекает все профанное, все получает свое объяснение в этом системности.

Советская и постсоветская сакральность имеет свои примеры. СССР положил в свою основу миф своего создания — революцию 1917 года. Причем она подавалась не только как начало СССР, а как новая эра для всего человечества. Кстати, советская пропаганда часто пользовалось подменой, выдавая малое за большое, когда говорила, что с нами, например, «все прогрессивное человечество», не говоря о количестве и качестве этого человечества.

Как и в любом сакральном событии, пришедшем из реальности, из революции все время убирали несоответствия, правда которых мешала мифу. Перечислим наиболее значимые. Это был не вооруженный захват Зимнего, власть просто пала сама. Распахнутых ворот Зимнего, известных всем по фильму С. Эйзенштейна, в действительности не было. И вовсе не Сталин руководил военным восстанием, а Троцкий. Из шаткой реальности выковали железную виртуальность, позволявшую в дальнейшем выводить из нее новые виртуальности. Из нее же была выведена и главная виртуальная личность — Сталин.

На это работала вся система пропаганды. Как повествовали стихи, в Кремле даже ночью горел свет в кабинете Сталина, так на износ работал товарищ Сталин. Потом оказалось, что это просто горел свет в туалете охраны. И это типичный пример пропаганды, когда реально правдивое событие (свет в Кремле) получает неправдивую интерпретацию.

Для современной России таким базовым мифом, который вдруг обрел новую жизнь, стала победа в войне. Россия при этом «приватизировала» эту победу, отодвинув в сторону не только союзников, что было сделано еще СССР, но и постсоветские республики.

Победа в войне стала таким же базовым мифом, которым для СССР была революция 1917 года, которую даже большевики первоначально именовали не революцией, а переворотом. И чем дальше время уходит от 1945 года, тем больше пышностью характеризуется празднество. Отсюда «расползание» сакрального события в другие реализации типа «бессмертного полка» или «георгиевские ленточки». Последняя акция возникла только в 2005 г.

Россия также произвела процесс сакрализации одного лица — Путина. Сегодня становится понятным тост В. Суркова после первой победы Путина — «За обожествление власти». Это можно понять так, что только сакральная власть может выполнить стоящие перед страной непосильные задачи. Хотя в тот момент этот тост вызвал оторопь и непонимание.

Мы объединили эти две сакрализации Сталина и Суркова в одну при всей разности фигур и времени по той причине, что при их сакрализации используется один и тот же инструментарий.

Путин закрыт (пока) от серьезных репрессий одной фразой, которая была у него в начале карьеры и которую вспомнил Г. Павловский. Путин тогда еще не был в роли «преемника» Ельцина: «Чрезвычайное положение […] власть может объявить только в одном из двух случаев: либо если она для народа своя, родная, либо если она страшна. Ни того, ни другого у нас нет, поэтому любые ЧП исключены». Правда, став первым лицом, он в другой ситуации, теперь ему есть что терять.

К сакрализации отнесем и фразу В. Володина: «Есть Путин — есть Россия, нет Путина — нет России», которая является таким сознательным завышением  образа,что она скорее подходит к Сталину, чем  к нашему времени. В 1939 году А. Микоян написал близкую фразу: «Сталин — это Ленин сегодня». То есть здесь поднимаемый на сакрализацию объект ставится рядом с уже легитимизированным сакральным объектом. И это равенство увеличивает его сакрализацию. Если Ленин легитимизировал Сталина, то теперь Россия легитимизирует Путина.

В своих многочисленных выступлениях Г. Павловский упоминает следующие характеристики, возникшие в ходе избирательной кампании «Преемник». Часть из них можно рассматривать как инструмкентарий, генерирующие сакральность:

— безальтернативность Путина,

— Путин решает все в стране,

— путинское большинство.

Подчеркнем самое важное: эти фразы не столько описывают реальность, сколько создают ее. Причем в ряде случаев они придуманы даже не со стороны Путина, а со стороны его оппонентов, но потом власть подхватила их, поняв их значимость. Их бесконечное тиражирование приводит к тому, что из простых высказываний они становятся аксиомами системы, отталкиваясь от которых выводятся все остальные составляющие.

Результатом сакрализации стало и то, что поскольку Путина убирают от негатива, перенося его на других, возникает фраза Павловского: «Все чаще в обществе возникает вопрос: знает ли Путин о том, что происходит? О том или ином аресте, уголовном деле, рейдерском захвате? У меня нет уверенности, что он в силах контролировать эти процессы».

Полностью однотипно происходило это же и в сталинское время. Люди, которых пытали, расстреливали во времена большого террора думали, что Сталин ничего этого не знает. Они могли кричать во время собственного расстрела «Слава Сталину». То есть сакральность образа была столь высока, что не поддавалась никакому сомнению. Даже умирая, человек не терял эту сакральность Сталина.

Путина, кстати, характеризуют хорошо подготовленные экспромты. Это, например, удачные языковые (даже скорее, можно сказать, коммуникативные) формулировки типа «мочить в сортире», переводящие ситуацию на уровень обыденных смыслов, которые близки массовому сознанию. Хотя Павловский хитро ушел от прямого ответа при комментировании этой фразы, сказав, что любая импровизация — это заготовка.

Даже министры плетут венки сакральности своему боссу: «Владимир Мединский, твит в день рождения Путина, 7 октября 2017 года (здесь любопытно, помимо прочего, чередование строчных и прописных букв):

Князь Владимир Святой дал России Веру.

Владимир Путин вернул веру в себя и свою Страну.

И указал нам Путь.

В этом нарративе формулируется и транслируется внутренне логичный, последовательный проект своего рода «гражданской религии», покрывающей священным ореолом, приписывающей качества сакрального и сотериологические функции как государству (отождествляемому с нацией) в его институциональном измерении, так и верховным носителям государственной власти, также отождествляемым и с первым, и со второй».

Как Сталин не имел того отношению к самой революции, которую ему приписали придворные историки, так и Путин не имеет никакого отношения к победе в войне 1941-1945 гг. Но свойства сакральности таковы, что одна из них всегда поддержит другую. Вдвоем они сильнее, чем были бы поодиночке.

Приведем таблицу, где эти сакральности соединены воедино:

СОВЕТСКИЕ И ПОСТСОВЕТСКИЕ САКРАЛИЗАЦИИ

В результате Россия попадает в определенное повторение истории. Вот как видит это Д. Быков: «Есть имитационность исторического процесса. Нет ощущения реального хода. Ну не принимать же за реальный ход времени якобы имеющее место поднятие с колен, собирание земель, – все эти шовинистические глупости, которые говорят шовинистические глупцы. Нет, это именно на самом деле имитация. Или там «новая элита», «собирание новой элиты»… Это люди, которые ничего элитарного не умеют делать, они только хотят истреблять старых врагов. Вот что они хотят. И, кроме истребления, у них никакого пафоса нет. Да дурить молодых, безусловно. На самом деле это пафос реваншистский, а не созидательный. Не хватает движения времени».

И, вероятно, как следствие, приходит повтор инструментария. Память государственных институтов сильнее памяти людей. Люди могут не знать, люди могут забыть, но институты помнят все. Кстати. Руководители всего постсоветского пространства переселились в кабинеты ЦК (каждый своего) и принялись точно так руководить, уделяя минимальное внимание мнению населения.

С точки зрения И. Прохоровой «Страх и вообще управление страхом — это первый признак непонимания ситуации. Когда включается террор, когда включается насилие — это признак растерянности: значит что-то фундаментально изменилось, а мы не понимаем, что. Поэтому на всякий случай всё придавим, потому что непонятно: что поощрять, что не поощрять. Давайте на всякий случай всех закатаем, а там разберёмся.  Эта логика, к сожалению, работает. Она работает не только в нашей стране, но наша страна всегда особенно радикальна. У нас всегда всё слишком выпукло и ярко».

Страх как инструментарий в принципе наиболее понятен власти, поскольку в ее руках сосредоточено все. Разделение властей существует только на бумаге.

О страхе упоминает и Г. Павловский, подчеркивая опасность именно для правящего класса: «Один инструмент у всех на виду. Его не прячут, потому что весь его смысл — в демонстративности: арест, следствие и суд. Здесь предел любой автономии, субъектности интересов, любой частной и тем более политической репрезентации. Инструмент опасен для правящего круга. Если кому и бояться суда, то прежде всего людям, за многие годы выстроившим образ своей неприкасаемости».

Многие выводят этот феномен из того факта, что реально страной правит узкий чекистский круг, который профессионально заточен на поиск «врагов», что несет плохие последствия. Д. Глуховский говорит: «В советские-то времена партия и КГБ друг другу противостояли и конкурировали. А сейчас налицо всевластие спецслужб, которое в принципе всегда предвестник последних времен. Когда в Риме преторианцы – а это фактически спецслужбы – стали приходить к власти, это уже были последние, закатные времена для Рима. Люди, которые занимаются охраной, окапыванием, поиском угроз, люди профессионально подозрительные, – они не могут, не способны вести вперед страну».

Одновременно следует признать, что спецслужбы приходят к власти тогда, когда они востребованы. Л. Берия, например, после войны возглавлял у Сталина атомный проект, поскольку это был проект № 1 для страны в этой точке пространства и времени.

Система не может жить без врагов, которым должна противостоять. Именно враги задают понимание того, кто такие мы, что мы — это не они, что мы несомненно лучше. Враг не может быть победителем, поскольку в этом случае именно он станет героем, а не мы.

У. Эко говорит, что враг обязательно нужен, что победа над ним укрепляет систему: «Иметь врага важно не только для определения собственной идентичности, но еще и для того, чтобы был повод испытать нашу систему ценностей и продемонстрировать их окружающим. Так что, когда врага нет, его следует сотворить».

Любое сидение в кресле первого лица с неизбежностью порождает сакральные мотивы, поскольку упорная работа на укрепление вертикали власти с неизбежностью набрасывает «блестки» сакральности на шинель власти. Украине повезло, что пока ее президенты не сидят в своих креслах слишком долго. Более того, никто кроме Л. Кучмы, вообще не поднялся на второй срок.

Сакрализация важна и нужна потому, что она находится в конфликте с материальным. Сакральное не меняется на материальное, как отмечал исследователь сакральности С. Этрен, в своем объяснении срыва палестино-израильских переговоров, когда там не удавалось меняться территориями.

Каждая страна имеет свой набор сакральных объектов, которые она готова защищать. Удержание его на официальном уровне часто вступает в противоречие с реальностью. С. Лебедев пишет о России: «Священная война и Победа — объекты насчитывающего десятилетия культа, который вполне можно назвать светской религией. Этот культ апеллирует именно к вере и поклонению, он внерационален и в этом смысле находится в глубоких противоречиях с памятью, историей, хотя якобы им служит».

Украина и Польша столкнулись с «разночтением» сакральностей, что становится препятствием в развитии отношений между странами. Реально это длится уже не первое десятилетие.

Стресс, в котором проходила и проходит жизнь в советском и постсоветском пространствах, также несомненно повлиял на описываемые процессы обожествления власти. Это такой массовый стокгольмский синдром, когда жертвы прочно сливаются в своих чувствах со своими мучителями. Ведь независимого от власти гражданина не было тогда, не появился он и сегодня.

Войной за сакральное в советское и постсоветское время часто объясняют недостаток материального в жизни людей, поскольку враги покушаются на наши ценности. Отсюда не только мобилизационная экономика, но и такая же политика, которая на первое место выносит жизнь власти, а не гражданина.