Хвиля

Сложность мира начинает выходить за пределы возможностей сложности управления, поскольку по законам кибернетики субъект управления должен иметь большее разнообразие, чем объект. Сегодня мы просто переименовали секретарей обкома в губернаторов, а секретаря ЦК — в президента, не дав им нужного инструментария для управления.

По сути, мир с единственностью правды возник, когда миром правили религия или идеология, поскольку они обладали достаточной силой для того, чтобы заставить других признать их правду. Советский Союз, в котором идеология играла роль во многом подобную религии, поскольку еретиков тоже ждала смерть, жестко и даже кроваво отстаивал свой вариант правды.

Это в какой-то степени можно объяснить тем, что управление одинаковыми людьми с одним вариантом правды в голове просто легче, чем управление людьми с множеством правд. Легче бороться с отклоняющимися мозгами путем репрессий, чем пытаться объединить их в единую систему интеллектуальным путем в пространство, где может существовать многообразие правд.

Мир «сломался» на множественности виртуальностей, перейдя к ней из единственности правды, обусловленной единственностью реальности. Больше всего поработала над созданием этой единственности наука, благодаря которой во многом и появился мир вокруг нас.

Перепуганные лидеры мнений пытаются найти выход из этого тупика, забывая о том, что они тоже являются теми, кто благоденствовал на модели единственности правды. Владимир Познер, например, пытается спасти эту ситуацию тем, что разграничивает информацию и мнение, говоря следующее: «интернет — это не средство информации, это средство выражения мнения. Высказывайте его, сколько хотите. Но информации там нет».

Ориджи видит эту ситуацию как в определенной степени смерть века информации: «Мы испытываем фундаментальный парадигмальный сдвиг в нашем отношении к знаниям. От «века информационного» мы движемся в сторону «века репутационного», где информация будет иметь ценность только тогда, когда она отфильтрована, оценена и откомментирована другими.  С этой точки зрения репутация становится центральным элементом современного коллективного разума. Это проход к знаниям, а ключи от ворот держат другие. Способ, в соответствии с которым конструируется авторитет знания, заставляет нас полагаться на неизбежно предубежденные представления других людей, большинство из которых нам даже неизвестны».

Каждое сообщения в прошлом имела за собой шлейф/хвост источника. Районная газета могла быть более достоверной на уровне своих событий, как и районный журналист, писавший в республиканскую прессу. Газеты центральных органов власти обладали непререкаемым авторитетом.

Сегодня все сообщения из соцмедиа одинаковы по своему источнику. Мы различаем имена тех или иных блогеров, отдавая им предпочтение либо по тематике, либо по новизне высказываемых мыслей. Но это уже наше частное, а не институциональное мнение.

Правда в принципе была более выгодной, когда была одна. Одна и единственная правда удерживалась авторитетом религии, идеологии и в конце концов в наше время с помощью науки. Вся система была выстроена вокруг одной правды. Чем авторитетнее была газета, тем сложнее было возражать против той правды, которая появилась на ее страницах.

Легко представить себе, насколько сложнее будет удерживать и синхронизировать мир со множеством правд. Размытие авторитетов-гигантов уничтожило единственную правду. Сначала пали информационные потоки, которые несли авторитетную правду. Функционально они перестали «вытягивать» возникшие информационные проблемы. Информационные потоки соцмедиа стали маленькими, но больше соответствовать индивидуальному миру каждого. Индустриальные потоки прошлого сохраняют свой прошлый статус с большим трудом.

Дональд Трамп, пишущий в Твиттере и подчеркивающий, что это Твиттер принес ему победу, поскольку позволил говорить непосредственно с населением вне цензуры медиа, тоже является таким примером. Он тоже увидел в своем личном потоке возможность уклониться от цензуры больших медиа.

Пропаганда все равно требует внимания к ограниченному набору событий с соответствующими интерпретациями. И для этих целей теперь появились боты, которые однотипно индустриально проводят нужную информацию, мимикрируя под индивидуальное мнение. Например, недовольство пенсионной реформой в России привело к тиражированию властных аргументов армией ботов. Не отстают и украинские политики, например, создавая армии своих «ботопоклонников».

Перед нами разворачиваются разного рода попытки превратить стихийное информационное пространство соцмедиа в организованное и системное. При этом с точки зрения потребителя информации эти отклонения практически незаметны. Он реагирует на информацию, а не на ее контексты в виде источника, автора и под. Соцмедиа практически уничтожили контексты, оставив только информацию.

М. Зыгарь акцентирует следующее: «Уже лет десять у журналистов как у касты нет монополии на распространение информации. Конкурентом газеты The New York Times или издания Bird in Flight является мой сосед или соседка, моя дочь, моя племянница и так далее. Я тут недавно участвовал в одной панельной дискуссии, которая была посвящена теме постправды и fake news. Мне пришла в голову идея, что постправда — это эпоха после газеты «Правда».

Потому что раньше у газеты «Правда» была монополия на ложь. Государство и служившие у государства журналисты обладали монополией на то, чтобы врать потребителям информации. А теперь этой монополии больше нет. Сейчас любой человек — прекрасный журналист, может врать, а может и говорить правду. Поменялся способ потребления информации, и поменялось все. Поэтому какие на фиг журналисты? Медиакомпании — это такие блогеры, у которых есть большие бюджеты на производство контента. А обычные люди прекрасно конкурируют, часто намного эффективнее, чем компании с большими бюджетами. Какие на фиг журналисты? Медиакомпании — это такие блогеры, у которых есть большие бюджеты на производство контента».

Зыгарь как бы перевернул в своем интервью правду и ложь местами, задавая базовость лжи, а не правды, говоря, что газета «Правда» имела монополию на ложь. Как раз это его красивое высказывание и является чистейшей ложью. Если бы советская система была построена полностью на лжи, она бы «сломалась» на следующий день, поскольку все ее решения не соответствовали бы действительности. А так она прожила достаточно долго и была «выкинута с корабля современности» в первую очередь своими же руководителями, в которых скорее всего материальные цели победили виртуальные.

Специалисты по распространению информации в социальных сетях постоянно выявляют такую закономерность, что все попытки переубедить человека в результате только укрепляют его в исходном мнении. Этот феномен еще реализуется в виде поляризации мнений, характерной для соцмедиа, когда люди еще сильнее утверждается в своей правоте в результате дискуссии.

Такое же подтверждение пришло также из исследования В. Кватрочокки, анализировавшего функционирование конспирологических представлений в соцсетях. Рассмотрение сложных событий, которые не имеют однозначной интерпретации, приводит к следующим результатам: «Выяснилось, что в этом случае конспирологи начнут все активнее (в нашем исследовании — на 30% чаще) обращаться к новостям, пропитанным конспирологией. Словом, есть такой тип пользователей, которые не только не реагируют на все попытки разоблачения конспирологических новостей, но даже наоборот — еще больше продолжают верить в их существование.

Такое же явление мы наблюдали в другом исследовании, где изучались размещенные на Facebook аккаунты 55 млн американцев. Как правило, не желая покидать зону комфорта, пользователи этой социальной сети отдают предпочтение лишь той информации, которая подтверждает их укоренившиеся, устоявшиеся убеждения, а потом распространяют ее далее по интернету. Более того, мы обнаружили, что со временем люди, которые тяготеют к конспирологической трактовке событий в одной какой-нибудь области (скажем, если они верят в несуществующую связь между вакцинацией и аутизмом), будут выискивать «заговор темных сил» и в других областях. Оказавшись внутри своей эхокамеры, они предпочтут все на свете объяснять конспирологией. Все вышесказанное убеждает нас в том, что поставить заслон распространению в интернете искаженной информации крайне сложно. Любая попытка критического осмысления обычно перерастает в стычки между приверженцами крайних взглядов, приводя к окончательной поляризации. В подобной обстановке очень сложно донести правдивую информацию до читателя, а уж предотвратить распространение неточных сведений практически невозможно».

Кватрочокки, кстати, как и многие, увидел причину конспирологии в тяге к простым решениям и объяснениям сложных проблем. Но признаем, что это естественнное поведения для любого человека. Условно говоря, увидев летящую из окна бутылку кефира, я не буду ждать сложной квантовой теории летающих бутылочек кефира, а приму самое простое объяснение.

Кватрочокки говорит о переходе к конспирологическим объяснениям: «Есть еще одно важное отличие научной новости от конспирологической: в ее основе лежит традиция рационального мышления, которая прочно стоит на эмпирическом фундаменте. Тяга к конспирологии появляется, наоборот, в том случае, если человек не в состоянии найти простое объяснение сложным явлениям. Именно сложность, трудноразрешимость таких вопросов, как, например, мультикультурализм, нарастающие проблемы мировой финансовой системы и технологического прогресса, может заставить человека независимо от уровня его образования искать более простые и незамысловатые объяснения, в которых четко обозначен виновник всех бед».

Нам представляется также, что причиной конспирологии является и то, что человечество накопило уже большой багаж необъясненных до конца событий, которые не хотят раскрывать правящие элиты. Трамп, например, рассекретил какую-то долю документов об убийстве Кеннеди. Но более важным вопросом является то, почему они продолжали быть засекреченными так долго, и что еще остается под замком.

СССР сохраняет молчание практически по всей своей истории. Из последних рассекречиваний 2018 года можно вспомнить дело футболистов братьев Старостиных и очередные документы по поводу начала войны 22 июня. Но это просто отдельные штрихи, а более серьезные события типа ареста или убийства Л. Берии, снятия Хрущева и другие остаются спрятанными за семью печатями. Да и начало войны остается до конца непроясненным, что отражено во множестве публикаций.

Мы ищем подтверждения уже имеющихся в наших головах представлений, наш мозг даже быстрее обрабатывает такие сообщения. Когда мы переходим на какое-то представление, то сразу задним числом перестраиваем, что именно мы думаем об этом, чтобы не допустить в голове рекогнитвиного диссонанса.

Мы хотим жить в кругу своих собственных представлений. Нас меньше стали интересовать мысли других, если они расходятся с нашими. Это не просто поляризация, пришедшая в результате распространения соцмедиа. Это скорее просто отрицание права на другое мнение, которое, кстати, каждый из нас легко может найти и в себе. И эта борьба с другим мнением серьезным образом «ожесточилась» с приходом соцмедиа, поскольку каждый теперь ощущает себя значимым автором.

Перед нами прошло перераспределение авторитетности. Раньше она была лишь у информационных гигантов. Особенно жестко это ощущалось в советской системе, которая жестко наказывала любое распространение информации вне официальных каналов. Инструментарий тиражирования всегда был под особым контролем спецслужб. Сначала это были пишущие машинки, потом множительная техника. Тебе не страшны чужие мысли, если они не тиражируются. Советские радиоприемники выпускались без коротковолновых диапазонов.  Чужая правда не имела права на существование.

Множественность правд сегодня представлена в наличии разных стран с несходным пониманием «что такое хорошо» для каждой из них. Но если мы поднимемся над ними, то поймем, что множество проблем современной международной системы вытекают из того, что страны не только не признают право на «инаковость» других, но и потому что у них исчезли соответствующего уровня специалисты. Профессионалы сегодня занимаются всем, естественно не имея опыта в каждой из областей. К. Гессен написал в этом плане о специалистах по России в кабинетах США, которые по сути не имеют нужного знания. Кстати, во время войны на работу в области пропаганды брали исключительно людей не только знавших другой язык, но и продолжительный опыт проживания за рубежом.

М. Бейтсон говорит о неадекватном языке описания проблем, который сегодня используется: «Американцы любят говорить о «войне против наркотиков», или «войне против бедности», или «войне против рака», не задумываясь о том, является ли «война» правильной метафорой. Это был способ разговора о сложности, но это не так, поскольку ведет к ошибкам в том, как вы работаете с проблемой. Война с бедностью частично провалилась потому, что бедность не является чем-то, что вы можете победить, и это делает войну неподходящей метафорой. Это же справедливо и по отношению к войне с наркотиками, которая привела нас к неадекватным ситуациям».

Украинская «война с коррупцией» столь же безуспешна, что демонстрирует отсутствие судебных решений по настоящим коррупционерам. В свое время Дж. Лакофф раскритиковал формулу «война с террором», поскольку террор это не противник, а способ действия. Зато такая формула вместо, например, оккупации, не имеет конечной точки.

Интересную ошибку Бейтсон фиксирует и в случае обсуждения так называемой «арабской весны»: Многие американцы говорили: «Как прекрасно, они восстали против своих авторитарных режимов, они теперь станут демократическими». Но они не стали. Причиной арабской весны была пятилетняя засуха, в результате чего много людей ощутили трудности с кормлением своих семей, поэтому они мигрировали из сел в города в поисках работы, где им будут платить деньги и они смогут купить еду для своей семьи. Но в городах не оказалось работы, и они начали революции».

Однотипно происходит, например, подмена в соцмедиа. Исследование русскоязычных соцмедиа балтийских стран показывают, что на самом деле это месседжи, пришедшие извне, но которые подаются как внутреннее мнение. Д. Теперик констатирует: «Многие события, происходящие в реальной жизни, используются как информационные поводы для массированного, по большей части, неестественного раскручивания заданных тем, излишнего высвечивания и гиперболизации. Мы определили группы, откуда чаще всего репостились месседжи с этой целью. Во-первых, это не были чисто литовские или эстонские группы. Эти — пророссийски настроенные группы с такими названиями, как «Антимайдан», «Сводки ополчения Новороссии». Оттуда больше всего делалось репостов идеологических постов и вбросов в информационное пространство стран Балтии».

Множественность правд, видение мира сквозь разные метафоры, с помощью не тех проблем, как в последнем примере, где борьба за выживание заменилась на борьбу за демократию,  подмена источников сообщений, — все это создает множественность миров и их моделей. Одна сторона при этом будет видеть один мир, другая другой, при этом глядя на один и тот же объект, в котором каждый будет видеть свое.

Ценностное столкновение втекает и из рассказа «русского немца», эмигрировавшего в Германию. Попав в армию, он вынес следующее: «мы служили, служили, а уже под конец выяснилось, что все, с кем у меня сложились хорошие отношения, — выходцы из бывшей ГДР. Мы понимали друг друга с полуслова, у нас были общие понятия о взаимопомощи, взаимовыручке. По сравнению с призывниками из ФРГ у этих ребят очень сильно отличалось чувство юмора. В ФРГ шутки американские, примитивные. Самое смешное для них — если кто-то громко рыгнул, пустил газы, что-то сказал про чужую маму. У ребят из ГДР юмор был более тонкий, острый, между строк, с игрой слов». То есть общий язык был найден с ребятами из ГДР, а не из ФРГ, что говорит о сохранности модели мира Восточной Германии. Это же подтверждается разными результатами голосований на выборах в Восточной и Западной Германии по сегодняшний день.

Технологически мир меняется очень быстро, ментально — нет. Мы часто видим настоящее прошлыми глазами. Только новые поколения имеют новое видение. Отсюда такое внимание к соцопросам миллениалов, которые постепенно начинают прорываться во власть. А власть и бизнес пытаются узнать, как с ними лучше взаимодействовать.

Суммарная картина одного из исследований мира постправды такова: «Мы находимся в ситуации, когда большая часть населения живет в эпистемологическом пространстве, которое отрицает стандартные критерии доказательности, внутренней непротиворечивости, проверки фактов. По этой причине современное состояние публичного дискурса более не может изучаться сквозь дезинформацию, которую надо опровергать, а как альтернативную реальность, которую разделяют миллионы».

Как видим, введение новой точки отсчета меняет всю парадигму борьбы, делая ее еще более сложной. Это требует иного инструментария. Просто реагирующий на чужую правду инструментарий уже не работает, поскольку эта ментальная структура уже закреплена в разуме, с ней невозможно бороться просто опровержением.

В своей книге 2008 года Дж. Лакофф тоже делал близкий вывод, вводя понятие «нейролиберализма» вместо «неолиберализма». И поскольку мнение избирателей не являются ни самостоятельным, ни логическим, политик не имеют права им следовать. Они должны изучать результаты социсследований только для того, чтобы найти пути того, как можно развернуть полученное в моральной модели мира.

И вот мнение скорее практика, чем теоретика Г. Улла, работавшего старшим советникогм при трех госсекретарях США: «Последние исследования российской и исламского государства моделей пропаганды, как и интервью с перебежчиками, открывают следующее: 1) люди верят тому, что повторяется, 2) российские и исламские фанаты получают преимущество, когда они вводят информацию первыми, 3) последующее отрицание реально работает на усиление исходной дезинформаци, а не разрушает ее. Наиболее эффективным путем ответа на дезинформацию является не то, что делают медиа, опровергающие каждую фальшивую меметическую историю […]. Скорее правильным решением является направление «потока» про-активного, точного информирования на целевую аудиторию». Он предлагает помнить о модели 1 — 9 — 90, в рамках которой создателями контента является 1%, 9% заняты распространением контента, а 90% — являются простыми потребителями. Он предлагает подключить к процессу 90%, чтобы они тоже стали производить свой контент, тогда правильные истории будут достигать правильной аудитории.

Такая же идеология воздействия и у Лакоффа. Он придерживается близких правил:

— не используйте никаких их терминов, картинок, хештегов,

— игнорируйте их поведение — не надо ссылаться и распространять его, помогая создавать вирусность,

— смещайте ситуацию на правдивое информирование.

Улла отмечает очень интересные особенности месседжа радикального ислама: «Воодушевляющая и желаемая сторона маркетинга ИГИЛ пропускается многими аналитиками. Большинство людей думают, что они продают средневековый нарратив. Это более, чем далеко от правды: большая часть месседжей (70%) скорее позитивны. Типа самопомощи для экстремистов: «Измени свою жизнь — закончив ее». Эти месседжи также материалистичны. Когда я смотрю видео рекрутинга, я вижу, что ИГИЛ продает потребительский стиль жизни: по западной модели, с эффективным управлением, свободный от коррупции. Это не возврат в темные времена с поддержкой архаических традиций. Это новый Халифат — на стероидах. Халифат больший и лучший, чем старая модель. Халифат, способный победить Запад по его правилам».

Война правд может идти не только между людьми разных культур, как мы обычно представляем ее себе, но и в рамках одной культуры. Ср. следующий пример: «Исследования, которые были проведены нами в лаборатории Prejudice Lab в Голдсмитском колледже, показывают, что люди, имеющие высокую степень коллективного нарциссизма, особенно чувствительны к даже самым незначительным проступкам в отношение своей группы. В отличие от людей с нарциссической личностью, которые имеют высокое мнение о самих себе, коллективные нарциссы склонны преувеличивать тяжесть проступков в отношение имиджа своей группы и агрессивно реагировать на них. Коллективные нарциссы считают, что другие люди не осознают в достаточной мере важность и ценность их группы. Они чувствуют, что их группа заслуживает особого обращения и настаивают на том, чтобы к ней относились с тем признанием и уважением, которых она заслуживает. Другими словами, коллективный нарциссизм представляет собой веру в преувеличенную значимость и важность своей группы, которая требует так называемой внешней валидизации — поддержки и одобрения со стороны других людей».

Все это методы ввода иной правды и борьбы с ней. Кстати, последние десятилетия стали ареной борьбы разных правд с интенсивностью, которая не знала история. Два фактора повлияли на возрастание этой интенсивности. С одной стороны, интернет создал мощнейшую сеть передачи информации вне государственного контроля старого типа. Как отмечается в одной из статей «в Интернете нет парткома». Но государства все равно пытаются контролировать Интернет-среду, хотя для этого нужны уже другие методы. Они должны быть индустриальными по производству, но индивидуальными по системе распространения, что позволяет прятать их индустриальную привязку к государству.

Это успешно делает Китай, но по его поводу давно звучит мнение, что Китаю не нужна демократия. Россия готова к отключению от мирового интернета. При этом интернет живет своей бурной жизнью, которую нельзя было даже представить до этого Разные социальные группы ищут свои собственные пути поиска истины в интернете. На условиях анонимности возникают групповые идентичности. С приходом онлайна разрушились списки авторитетов. На авансцену вышли совершенно другие люди. Например, голосование на Кольте дало такую первую десятку лидеров общественного мнения:

1. Илья Maddyson, видеоблогер, стример, 5486

2. Нариман «Абу» Намазов, IT-предприниматель, владелец «Два.ч», 3826

3. Алексей Навальный, политик, 3738

4. Леонид Парфенов, журналист, 2527

5. Владимир Путин, политик, 2354

6. Данила Поперечный, блогер, 1827

7. Захар Прилепин, писатель, 1724

8. Пахом, художник, 1605

9. Ваномас (Иван Маслаков), видеоблогер, 1466

10. Борис Гребенщиков, музыкант, 1398

За две недели проголосовали почти 84 000 человек. При этом далеко не все персонажи из первой десятки являются известными в привычном понимании, поскольку это люди из сети.

Более того,  сегодня акцентируется резко возросшая коммуникативная сила отдельного человека. А. Витухновская пишет: «Никогда еще во всей истории человечества отдельному представителю Homo sapiens не были доступны столь мощные информационные ресурсы. Сейчас буквально от одного твита могут стремительно обваливаться рынки, пересчитываться бюджеты, реструктурироваться общественные и политические институты. Хаос в информационной среде, или субъектный хаос, представляет собой постоянно меняющуюся форму высшего коллективного разума, способного как на мгновенную адаптацию, так и на качественный рост. Чего нельзя сказать о хаосе объектном, который может лишь распространяться количественно».

Возникает также проблема с определенной «эрозией» гуманитарных наук. Естественные науки более эмпирически ориентированы, поэтому множественность правд, которая существует и там, все же не затрагивает центральных оснований, чего нельзя сказать о науках гуманитарных, в которые постправда ворвалась как центральный объект и определенный «разрушитель» устоев.

А. Борейко констатирует этот статус-кво гуманитарных наук следующим образом: «в обществе «постправды» гуманитарная наука — это лишь несколько фрагментов большого и довольно хаотичного пазла, где есть много всякого «альтернативного». Здесь имеется своя правда на любой вкус. И часто непросто доказать, почему версия правды, предлагаемая почтенной гуманитарной наукой, лучше, чем какая-то другая, которую предлагает, скажем, уфология, геополитика, «новая хронология» и тому подобные герметичные версии реальности.

Мир сегодня в принципе не слышит гуманитариев. Власть обращается к ним только при возникновении определенных прикладных проблем типа выборов. Но и там действуют в определенной степени «шаманы» от науки, которые получили свой статус решателей задач исключительно на основании личных знакомств с власть имущими.

У гуманитариев есть также и более общая задач в мире, которую Д. Коцюбинский сформулировал следующим образом: «гуманитарии — это психотерапевты, которые говорят с обществом о его проблемах и пытаются рационализировать эмоции «пациента». Если же они в какой-то момент теряют контакт с «пациентом», тот начинает впадать в состояние внутреннего, а затем и внешнего саморазрушения. На мой взгляд, сегодня во всем мире гуманитарное знание утратило способность говорить с обществом о волнующей его проблематике и на адекватном его самоощущению языке».

Множество правда порождает множественность разрешенных моделей поведения, чего не могут позволить себе современные государства. Некоторые страны, например, выступают за легализацию наркотиков. Другие, как Китай, наоборот, ведут рейтинги правильного поведения, чтобы заставить людей вернуться «в русло».

Китайские подсчеты выглядят таким образом: «Если твой рейтинг больше 1050 баллов, то ты образцовый гражданин и маркируешься тремя буквами А. С тысячей баллов можно рассчитывать на АА. С девятьюстами – на B. Если рейтинг упал ниже 849 – ты уже подозрительный носитель рейтинга C, тебя выгонят со службы в государственных и муниципальных структурах. А тем, у кого 599 баллов и ниже, несдобровать. Их записывают в черный список с припиской D, они становятся изгоями общества, их не берут почти ни на какую работу (даже в такси с черной меткой D работать нельзя), не дают кредиты, не продают билеты на скоростные поезда и самолеты, не дают в аренду автомобиль и велосипед без залога. Соседи от тебя шарахаются как от огня, ведь не дай бог кто-то увидит, как ты общаешься с человеком D: на тебя сразу донесут и твой рейтинг тоже стремительно пойдет вниз».

Нам встретилась также интересная интерпретация этой модели: «Вместо того, чтобы чтобы вводить стабильность или подчинение с помощью большой дубинки и хорошей дозы страха, идущего сверху, правительство пытается сделать так, чтобы послушание ощущалось как игра. Это метод социального контроля, одетый в систему набора очков. Это геймифицированное послушание».

Со временем мир, вероятно, придет к пониманию того, что нужны разные правды, и он сможет работать с такой сложной структурой, не сводя ее к одному варианту. Как можно переиначить советский стишок: «Правды разные нужны, правды разные важны». Сегодня мы находимся только на начальной фазе этого перехода. Для следующего шага нужны более развитые гуманитарные и социальные науки, способные работать со множеством правд.