В интервью корреспонденту Радио Свобода Роману Суперу Андрей Рихтер рассказывает, почему ему пришлось покинуть МГУ и что случилось с журфаком – некогда самым либеральным факультетом Московского университета; как выглядит современная Россия в глазах сотрудников ОБСЕ и почему заседания этой организации стали напоминать остросюжетное кино; существует ли в действительности антироссийская пропаганда в западных СМИ и чем украинские журналисты отличаются от российских.

– В 2011 году вы стали работать в ОБСЕ, переехав из Москвы в Вену. Расскажите, чем конкретно вы занимаетесь в ОБСЕ? И еще расскажите максимально просто – на пальцах, что означают эти четыре буквы, о которых все что-то слышали в новостях.

– Организация по безопасности и сотрудничеству в Европе, ОБСЕ – это одна из межгосударственных организаций, которые существуют в мире наряду с ООН, Советом Европы, Европейским союзом. Она была создана на основе знаменитого в свое время Заключительного акта Совещания по безопасности и сотрудничеству в Европе в Хельсинки 1975 года. Тогда генеральный секретарь Брежнев, президент США Форд, лидеры всех европейских государств и Канады договорились о том, что послевоенные границы останутся нерушимыми, и о том, что участники совещания будут принимать меры для того, чтобы в Европе не случилось новой войны. Все государства, которые впоследствии вошли в ОБСЕ, согласились с тем, что для обеспечения безопасности в регионе в равной степени важны усилия в трех сферах: разоружения, экономического сотрудничества и в гуманитарной сфере. Была попытка построить мир, который бы стоял на этих трех китах. В 1975 году это был важнейший за послевоенные тридцать лет прорыв в международных отношениях. Собственно, разрядка напряженности во многом связана с Заключительным актом совещания в Хельсинки. В 1997 году в рамках ОБСЕ был создан пост Представителя по вопросам свободы СМИ. Смысл этого уникального для межгосударственных организаций института заключался в признании того, что свобода СМИ является важнейшим гарантом безопасности и элементом сотрудничества в гуманитарной области.

– Вы, собственно, и занимаетесь вопросами свободы СМИ в ОБСЕ?

– С 2011 года я работал директором бюро Представителя по вопросам свободы СМИ, своего рода начальником штаба. Это бюро относительно небольшое, нас всего 15 человек. Сейчас я старший советник, это связано с тем, что существуют ограничения на пребывание на одном посту для сотрудников ОБСЕ. Старший советник, как видно из названия должности, пытается давать добрые советы своему руководителю в силу своих знаний и опыта. 

– Это бюро наблюдает за тем, как соблюдаются принципы свободы слова в мире?

– Да. Мы наблюдаем за тем, как соблюдается свобода СМИ в 57 государствах – членах ОБСЕ. Если разделить 57 на 15, получится примерно 4 страны на человека. Физически эта задача трудновыполнимая. Поэтому мы полагаемся на помощь неправительственных правозащитных организаций, журналистских ассоциаций и редакций СМИ, органов власти, для того чтобы в ежедневном режиме собирать и анализировать максимально достоверную информацию о том, что происходит с соблюдением прав журналистов и СМИ. Мы следим за изменением законодательства и практикой его применения, за тем, подвергается ли работа журналистов опасности, проводим семинары, организуем конференции и так далее.

– Вы можете каким-то образом влиять на ситуацию? Или вы только фиксируете нарушения и архивируете их в свою базу?

– Мы гордимся тем, что способны не только фиксировать нарушения (чем занимаются многие неправительственные организации, к голосу которых, увы, нечасто прислушиваются). Мы – межгосударственная организация, поэтому невозможна ситуация, когда на письмо или обращение Представителя ОБСЕ не было бы ответа государства. Например, если Представитель обращается к руководству страны со словами о том, что свобода или безопасность журналиста подвергается опасности, органы власти не могут отмахнуться, проигнорировать их. Государство обязано что-то вразумительное ответить.

– Государство, скорее всего, ответит: "Спасибо, учтем". И ничего не сделает.

– Разумеется, в ряде случаев это отписки – "все происходит в соответствии с национальным законодательством", "все решает справедливый суд" и так далее. Но тем не менее и эта переписка эффективна: ведь органы власти понимают, что за ними наблюдает межгосударственная организация, в которой они сами участвуют, которую они сами пытаются использовать в своих внешнеполитических интересах. Поэтому, когда в результате мониторинга нашего Бюро на повестку дня ставится вопрос о ситуации с правами журналистов в конкретной стране, отмолчаться не удается. Дело в том, что специальные послы – полномочные представители всех государств в ОБСЕ заседают в Вене каждую неделю, по четвергам. Они собираются на встречу, которая длится четыре-пять часов, чтобы обсудить все текущие проблемы в регионе. Если государство Икс ставит на повестку вопрос о свободе СМИ в государстве Игрек, то посол государства Игрек не может уйти от ответа, не может промолчать. Вот такой интерактивный механизм получается.

– Опять же, государство Игрек сделает брови домиком и скажет, что примет все это к сведению. Но на самом деле не примет.

– Нет, не все так просто, ведь вопрос можно поднимать хоть каждую неделю из месяца в месяц. Приведу еще пример эффективности другого рода. Многие государства ОБСЕ хотят инвестиций от Европейского союза. Евросоюз готов их делать, но избиратели порой говорят европейским политикам: "Как это вы планируете инвестиции в экономику страны, в которой не соблюдаются права человека?" Тогда Европейский союз обращает внимание на те заявления, которые делал представитель ОБСЕ, и признается: "А действительно, мы не специалисты в области свободы СМИ. Мы специалисты в области экономики и финансов. Мы рады бы делать инвестиции в вашу экономику, но вот ОБСЕ обращает внимание на некоторые проблемы со свободой СМИ. Если вы их устраните, мы сможем вернуться к переговорам про инвестиции". Это срабатывает. 

– Могут ли журналисты из России, чьи профессиональные права были нарушены, обратиться с жалобой в ОБСЕ?

– Конечно, могут обратиться. Мы не Европейский суд по правам человека, который требует, чтобы вы сначала прошли национальные инстанции. Любой журналист может всегда к нам обратиться.

– И что это журналисту в конечном итоге даст, кроме немедленного увольнения из СМИ, в котором он работает?

– А почему его должны немедленно уволить?

– Потому что журналист жалуется! Да еще и европейцам. Думаю, для государственного СМИ в России – это удар ниже пояса сейчас.

– Если журналист обращается с жалобой на своего редактора, то, может быть, и уволят. Мы прежде всего рассматриваем жалобы журналистов на то, что их права ущемляет государство, а не частная корпорация. Для рассмотрения споров внутри компании существует миллион справедливых способов, и их функционирование должно гарантировать государство. Для рассмотрения же споров с государством справедливых способов мало. К тому же государство обычно сильнее любой корпорации. Если вы считаете, что оно нарушает ваши права журналиста, не предоставляет необходимую информацию, принуждает отказаться от распространения материалов, то, конечно, вам прямой путь к нам.

– В данном случае чем вы можете помочь журналисту?

– Мы сделаем государству, органам власти известным тот факт, что мы занимаемся конкретным случаем, конкретной жалобой. Государство и органы власти, узнавая об этом, обычно становятся более сговорчивыми. И это не пустые слова, это доказывает практика. Конечно, мы не можем изменить политику государства, но представитель ОБСЕ может ясно и публично сказать, что те или иные аспекты национальной политики нарушают права журналистов. Один из главных принципов ОБСЕ заключается в том, что вопросы соблюдения прав человека не относятся исключительно к внутренним делам соответствующего государства, а представляют собой непосредственный и законный интерес для всех стран этой организации. И они не остаются без их внимания.

– ОБСЕ завалена такими жалобами из России?

– Нет. Многие журналисты не знают, что наша организация занимается и их правами. К нам каждую неделю обращается десяток журналистов, но это немного, учитывая то, что происходит со свободой прессы в регионах ОБСЕ. 

– Скажите, какой выглядит современная Россия в многочисленных глазах сотрудников ОБСЕ? Сложился какой-то понятный образ? Он привлекательный? Нейтральный? Это пугало? Это жандарм? Это друг? Россия – это кто для ОБСЕ?

– Прежде всего, Россия – это часть ОБСЕ. ОБСЕ не может сделать ничего, если Россия скажет "нет". Все страны – члены ОБСЕ равноправны и решают вопросы консенсусом. Отношение других стран к России сложное, но очень трезвое. В нем нет ни эйфории в отношении того, что происходит в России, ни полного отрицания.

– Отношение в ОБСЕ к России усложнилось после введения санкций?

– Отношение изменилось после событий в Крыму и после событий на востоке Украины. Резко повысился градус того тона и запала, с которым проходят политические дискуссии в ОБСЕ. Еженедельные заседания до этого были достаточно тоскливыми. Сейчас каждое заседание – это всегда очень эмоциональное событие, большое испытание для нервной системы.

– До такой степени? Вы там кричите друг на друга?

– Крика не бывает. Но откровенный тон высказываний и указывание пальцем друг на друга (что совсем не принято в дипломатических отношениях) – это уже почти норма. Дискуссия в форме ответа на ответ той или иной делегации – это бесконечная спираль эмоций. 

– Тон повышается, когда речь заходит об украинских событиях?

– Да. К Украине сейчас добавилась еще и Турция. Дискуссии порой сводятся к риторике на уровне "сам дурак". Когда дети говорят "сам дурак", то это смешно. Но когда речь идет о дипломатических выступлениях, то это грустно и больно слышать. 

– Кем вы себя чувствуете спустя пять лет жизни и работы вне России: все еще экспатом, который в любой момент вернется назад; уже эмигрантом, который перенес центр жизненных интересов в Европу? Третий вариант?

– Тяжелый вопрос. Я планировал вернуться в Москву через четыре года. И все эти четыре года я чувствовал себя в командировке. А сейчас ситуация несколько изменилась. Я понимаю, что пробуду здесь уже не четыре года, а скорее всего, лет десять. В связи с этим отношение к моей жизни в Вене изменилось, стало более серьезным. Жизнь и работа здесь уж слишком отличались от московской, но года через три то, что раньше раздражало, раздражать перестало. Наша семья нашла много плюсов в том, чего раньше не замечала. Я бы назвал себя эмигрантом, который, надеюсь, сможет вернуться в Россию. Я не безнадежный эмигрант, который порвал с прошлым и хочет слышать только плохое о своей стране для того, чтобы быть еще более убежденным в том, что принял правильное решение, уехав из России. Я скорее тот эмигрант, который работает не дома, поэтому и живет не дома.

– А почему вы вообще оказались в ОБСЕ? Разве это логичное продолжение вашей преподавательской карьеры? 

– Это, конечно, девиация от привычной карьеры. Почти всю свою жизнь я работал преподавателем. И мне очень нравится преподавать. Я всегда считал себя самым счастливым человеком, потому что для меня профессией было хобби. И наоборот – хобби было профессией. Я неплохо зарабатывал и при этом получал удовольствие от своей работы. Поэтому отъезд в Вену был смягчен тем, что, во-первых, я оставался преподавателем в МГУ и периодически приходил в аудиторию. Во-вторых, как я уже сказал, я собирался вернуться в Москву через четыре года и продолжить преподавать.

– На факультете журналистики МГУ, где я учился, вы возглавляли кафедру правового регулирования СМИ. Теперь уже можно признаться, что вы для меня и для очень большого количества студентов были одним из любимых преподавателей. Когда мы на факультете фантазировали про преемника декана Ясена Засурского, то первой кандидатурой всегда всплывали вы. В результате вы не то что не декан. Вы на факультете появляетесь крайне редко.

– Я там вообще не появляюсь.

– Почему?

– Со мной не стали продлевать контракт. Накануне моего предполагаемого возращения провели конкурс на завкафедрой. В прошлом учебном году я лишь несколько раз прилетал на защиты моих последних аспирантов. И все. С университетом меня больше ничего не связывает. К сожалению.

– Вас нет на факультете, потому что вы есть в ОБСЕ? В этом причина?

– Полагаю, что да, причина в этом, хотя официально об этом не было сказано.

– Вы не спросили декана журфака Вартанову, почему она не продлила с вами контракт?

– Я бы задал такой вопрос, если бы была такая возможность. Но то, каким образом была обставлена моя вынужденная отставка, не позволяло мне задавать подобного рода вопросы. Речь шла о необходимости учитывать новые требования к преподавателям: об уровне цитируемости, о трудовой дисциплине, о рейтинге среди студентов. Из этого делался вывод, что я факультету не подхожу.

– Минуточку, но со всем перечисленным у вас в МГУ всегда было все более чем нормально. По крайней мере, рейтинг среди студентов вы рвали в клочья, я точно это знаю.

– Мне тоже так казалось.

– Что значит казалось? Есть же цифры, факты, есть мнения студентов.

– Когда я ответил примерно так, как вы сейчас говорите, мне было сказано: "Ну, Андрей, ты же сам должен понимать…" После этого я должен был спросить: "Так что, дело в ОБСЕ, что ли?"

– Да.

– Наверное. Но я не стал. Потому что я знал, что мне ответят "нет".

– Потому что "да"?

– Нашлись честные люди, которые сказали мне, что дело в ОБСЕ и в нездоровом интересе МИДа к моему пребыванию в МГУ. Только что в результате от этого выиграл он? 

– Успели соскучиться по журфаку?

– Всегда скучал и скучаю по преподаванию. Работа на журфаке – это 95 процентов моей трудовой биографии. Скучаю по студентам журфака, безусловно.

– Вы где-то еще преподаете?

– Видимо, со следующего учебного года я буду преподавать в академии СМИ в Братиславе. Предлагают преподавать в Варшавском университете. Но при полной занятости в ОБСЕ это все на временной основе, отдельные лекции. 

– Недавно на журфаке проходило мероприятие с приглашенными звездными гостями. Декан Елена Вартанова сидела на нем между господами Габреляновым и Волиным. Еще был господин Гореславский. У людей этих отношение к журналистике весьма специфическое, скажем так: не такое, о котором нам рассказывалось на факультете, в том числе вами. Вас задевают такие мероприятия, такой список приглашенных звезд и следите ли вы за жизнью на факультете сейчас?

– Меня в не меньшей мере задело то, что лекцию по праву СМИ пригласили читать генерала Маркина... Я слежу за жизнью на журфаке. Про такие мероприятия я читаю в интернете, читаю комментарии своих бывших студентов на фейсбуке. Если говорить о новых тенденциях, то они связаны и со многими изменениями в стране, которые теперь коснулись корневых основ самой системы высшего образования в России. Они начались не сегодня, как вы понимаете, но наглядно проявились именно в последние пару лет. Меняются стандарты, меняется преподавательский состав, меняется отношение к преподаванию. Разумеется, перемены связаны и с конкретными личностями и событиями. Я полагаю, что таких людей, как Волин и Маркин, нужно держать подальше от журфака и от студентов. Если и приглашать их в храм науки, каким должен быть университет, то лишь для того, чтобы спорить с их взглядами, а не представлять их как знатоков форсайта, светочей будущего, которые сейчас нам всем расскажут, что такое журналистика и каким правилам она должна соответствовать. Ведь они думают о журналистике что угодно, только не то, что эта профессия, как и врачебная, например, должна прежде всего служить людям: читателям и зрителям, должна защищать граждан от злоупотреблений власти.

– Российские журналисты – ваши выпускники в том числе – последние годы стали честно публично признаваться, что сейчас не время для объективной журналистики: мол, против российского общества развернута информационная война, а на войне нужно использовать тяжелую артиллерию – пропаганду. Вот когда мир успокоится, тогда и поговорим про журналистику, а сейчас на западную пропаганду мы просто вынуждены отвечать своей. Такая логика кажется вам справедливой хотя бы отчасти?

– Нет, в этой логике нет правды. Во-первых, я не считаю, что ведется некая информационная война против России и россиян. Есть острая информационная критика политики Кремля, это так. Кремль критикуется западными СМИ резко, систематически и целенаправленно. Но Россия – это далеко не Кремль, так же как Америка – не Белый дом. Во-вторых, даже если утверждать, что существует "западная антироссийская пропаганда", то она уж точно не ведется в российских СМИ. Что-то я не вижу в российских СМИ засилья западных журналистов и экспертов, которые бы критиковали и атаковали Россию. Те несчастные представители западной журналистики, которые иногда мелькают на ток-шоу по российским каналам, на мой взгляд, просто мальчики для битья. Как можно говорить о них как о стражниках западной пропаганды в российских СМИ? Тогда зачем развертывать артиллерийский ответ на западную пропаганду? Это нелогично. Нет, так мотивировать то, что российские журналисты становятся бойцами, которым нет дела до объективности и которые должны бороться с Западом, нельзя. 

– Живя на Западе, вы наверняка смотрите и читаете европейские и американские СМИ в больших количествах. Чувствуете, что на Западе отношение к России предвзятое? Чувствуете, что отношение это формируется злоупотребляющими своим личным мнением западными журналистами?

– Я живу на Западе. Моя семья живет на Западе. У меня появились знакомые россияне, которые здесь живут. Никто из нас за все эти годы не может привести ни одного примера враждебности к нам – к россиянам, к русскоязычным. Ни на улице, ни в общественных местах, ни на конференциях, ни в международных организациях – никакой сегрегации, дискриминации, враждебности просто не существует. Иначе я бы сейчас не сидел в городском парке Вены и не разговаривал бы с вами громко по-русски. Если бы действительно была некая пропаганда в местных СМИ против России и россиян, поверьте мне, ситуация была бы другой. Люди бы бежали отсюда, увозили бы семьи, детей в безопасное место. Никакой антироссийской пропаганды здесь нет. Ни по телевидению, ни в газетах. Повторяю: есть критика Кремля – из-за Украины, из-за нарушений прав человека, из-за нарушения тех или иных правил и договоренностей. Справедлива эта критика или нет – это предмет для другого разговора.

– Насколько сейчас актуально в России правовое регулирование СМИ – то, чем вы всю жизнь профессионально занимаетесь? Вам не кажется, что рынок СМИ в России вместе с участниками и владельцами безнадежно слетел с петель? Такие категории, как правовое регулирование СМИ, не работают, когда никаких правил нет вообще, разве не так?

– Не так. Журналистика в России разная. И журналисты есть разные. Для многих правовая поддержка важна и нужна. В России не всегда, но работает правосудие. Значит право, на которое опиралось бы правосудие, необходимо. Есть тысячи журналистов, которые добросовестно выполняют в России свою работу. И хотя бы в какой-то степени они рассчитывают на то, что в случае беды их защитит право. Я сейчас подготовил третье издание своего учебника "Правовые основы журналистики". Моя задача была не только рассказать о законе, но и о том, как этот закон применяется. Для этого я смотрел судебные решения, которые выносились в России районными, городскими судами, Верховным судом. Я нашел немало примеров справедливых решений, которые достойны того, чтобы их изучали студенты. Право способно защитить свободу СМИ и журналистов. И это так не только в теории, не только в Конституции, но и на практике.

– Работая над этим учебником, с какими судебными решениями вы сталкивались чаще: со справедливыми или несправедливыми?

– С несправедливыми, конечно. Плохих решений больше, чем хороших. С этим трудно спорить. Можно говорить о разных пропорциях, но в этой сфере так всегда было в России – глупых и непрофессиональных решений больше, чем тех, которые основывались бы на духе закона и на справедливости. Но ведь есть и примеры блестящих решений, которые нужно цитировать, которые важно пропагандировать. Когда судьи встают над рутиной, над повседневностью несправедливости жизни и говорят журналисту, что он прав, это заслуживает уважения. 

– В нулевые годы вы в качестве директора Института проблем информационного права консультировали Государственную Думу. Так и подмывает вам это припомнить и сказать: ну вы и наконсультировали, спасибо…

– Давно я в этом участия не принимаю. Польза от этих консультаций менялась, она зависела от времени. Приведу пример. Мы пятнадцать лет назад выпускали бюллетень, назывался он "Законодательство и практика СМИ". Тираж был тысяча экземпляров. Этот бюллетень мы рассылали всем заинтересованным сторонам, в том числе в Госдуму. Казалось бы, ну что это такое – бюллетень… Мне рассказали, как председатель комитета Госдумы вышел из своего кабинета с этим бюллетенем в руках и воскликнул в ярости: "Они убили мой законопроект!" Речь шла о законопроекте, связанном с телевидением. Это были девяностые годы. Больше всего, однако, я горжусь своим участием в 2010 году в подготовке Пленума Верховного суда РФ о практике применения Закона о СМИ, тогда удалось добиться поразительного прогресса в интерпретации норм права. Тогда еще было желание и необходимость прислушиваться к экспертному мнению. Сегодня такая история в принципе невозможна. Сегодня к экспертам прислушиваться не хотят. 

– С точки зрения права в российских СМИ цензуры нет. Она есть на практике, но, как вы думаете, узаконят ли ее в России, как это было в СССР? Что подсказывает ваше профессиональное чутье и опыт?

– В Советском Союзе цензура ведь не была узаконена. В Конституции и в законах она не была прописана. Но был орган цензуры: главное управление по защите государственных и военных тайн в печати, Главлит. Этот орган формально не был цензурой. Но существовал порядок, когда СМИ направляло представителю Главлита, который сидел в той же редакции, гранки полос, которые должны были выйти в печать, на согласование, и он был вправе отклонить тот или иной материал.

– Это и есть цензура.

– Фактически – да. Но формально ее как бы не было. Цензура разрушилась в тот момент, когда редактор "Московских новостей" сказал, что больше не будет отправлять цензору гранки. И ничего страшного не произошло! Но ничего страшного не произошло не потому, что редактор был суперхрабрый. А потому, что страна изменилась. На мой взгляд, в стране сейчас возникла традиция, когда журналист и редактор постоянно занимаются самоцензурой. Они боятся острых тем и материалов в силу их негативных для себя последствий. Их могут уволить или наказать тем или иным способом. И это порождает страх. Этот страх сильнее новых законов и поправок. Никто ничего вписывать в Конституцию не будет: самоцензура работает и без конституционных норм. Вопрос в другом: как долго будет действовать конституционная норма о запрете цензуры на практике? Потому что, на мой взгляд, все-таки сегодня она работает. Сегодня говорить о цельной государственной машине, которая в чистом виде занимается цензурой, нельзя. Скорее сформировался определенный климат, при котором большинство редакторов боятся цензуры при ее отсутствии. 

– Вы родились и окончили университет в Харькове. Известные события на Украине каким-то образом повлияли на вашу профессиональную и личную судьбу?

– На профессиональную судьбу – вряд ли. На личную – конечно же. Харьков – это не просто Украина, это восточная Украина. К тому же у меня мама из Луганска. В Харькове у меня до сих пор много друзей. Произошла настоящая война, которая разделила семьи и друзей напополам. Что любопытно, обе половинки моего круга друзей (условно говоря, за Киев и против Киева), которые живут в Харькове, винят во всем ОБСЕ и меня, в силу того, что я здесь работаю. Одни говорят мне: почему ваши наблюдатели не видят российских войск, почему вы не можете остановить российское вторжение на восток Украины? Другие говорят: все ваши мониторы продались Западу и не в состоянии установить мир и обеспечить статус-кво. Обе стороны хотят найти в ОБСЕ отдушину, которую можно критиковать за то, что происходит в стране и в родном городе. Некоторые друзья из-за этого перестали со мной общаться, это очень печально. В самом начале событий жена моего брата – человек далекий от журналистики и политики – говорила мне: "Андрей, а почему так происходит? Я разругалась со всеми своими подругами. Все, что их интересует, это когда российская армия придет в Харьков. Когда же я им отвечаю, что не хочу видеть здесь никакую армию, общение прекращается". При этом она сказала, что все подруги смотрели исключительно кабельные российские каналы. А у нее самой не было на кабель денег, она вообще не любитель телевидения. 

– А вы наблюдаете за эфирами украинских телеканалов? Как вам кажется, журналисты из Украины сейчас с большим уважением относятся к профессиональным стандартам, чем российские?

– Я смотрю и российские, и украинские каналы. Если мы говорим о политической журналистике на ТВ, то условный Шустер профессиональней условного Соловьева. Странно, но я не видел ни одной научной статьи на эту тему, которая могла бы достоверно разобрать этот вопрос по косточкам. Но поверьте личному взгляду человека, который посмотрел в своей жизни, наверное, миллион выпусков новостей и писал о журналистике много раз.

– Андрей Георгиевич, последний вопрос, как (теперь уже) бывшему профессору МГУ. Что бы вы посоветовали подросткам в России, которые в 2016 году вдруг решили поступать на факультет журналистики? Есть у вас несколько слов для этих странных людей?

– Я много лет преподавал на первом курсе зарубежную журналистику. Я всегда спрашивал на первом занятии: зачем вы сюда пришли? В начале девяностых годов большинство первокурсников говорили, что они пришли для того, чтобы разобраться, как обстоят дела в стране и мире, выяснить правду, получив доступ к журналистскому инструментарию. В начале нулевых годов ответ большинства первокурсников был другой: мы пришли на факультет, чтобы рассказать всем через СМИ, что происходит в стране и в мире, ведь мы будем выступать по телевидению, мы сможем научить неразумного зрителя правде жизни. То есть в нулевые упор был сделан не на поиски некой правды, а на удостоверение, которое бы позволяло говорить о некой правде. Меня неприятно удивляло, когда семнадцатилетний человек говорил, что ему не хватает корочки, чтобы убеждать всех в своей правоте. Если в 2016 году первокурсник приходит на журфак за корочкой, чтобы потом убеждать людей в своей имманентной правоте, мне нечего ему сказать. Если же среди первокурсников затесался тот, кто хочет попытаться найти и выяснить правду, то я бы сказал такому человеку, что у него будет очень непростая судьба, но именно от таких, как он, будет многое зависеть в нашем обществе завтра: от их успеха, от их сил, от их упорства. И от их знаний.