Украинский режиссер Мирослав Слабошпицкий получил за свой первый полнометражный фильм более сорока наград, среди которых три приза Каннского кинофестиваля. Хотя в Каннах эксперты предупреждали его, что говорливые французы не поймут фильм, ведь это один из немногих образцов немого кино, появившихся за последние годы. Однако историю о глухонемых подростках из интерната поняли и приняли: «Племя» до сих пор колесит по миру, выходя в прокат в новых и новых странах. Тем временем Слабошпицкий готовит новую ленту о жизни в Чернобыле под названием «Люксембург». Деньги на фильм выделили французский, нидерландский, норвежский и немецкий фонды, 10 миллионов гривен дало украинское Госкино. Бюджет фильма — 1,1 млн евро. Для режиссера, чей дебют прогремел на фестивалях и в прокате по всему миру, второй фильм — серьезный вызов, однако он говорит, что спокоен.

— Мирослав, сперва о «Племени». Почему вы решили снимать немой фильм? Это новое веяние в кинематографе?

— В институте на режиссерском факультете вам дают задание снять бессловесный этюд. Режиссер должен быть в состоянии изложить историю без речи — это профессиональное требование. Кино вначале было немым — и оно было иным, это другая манера актерской игры. Искусство было более условным, ближе к пантомиме.

Кино достаточно болтливо с тех пор, когда его главными спонсорами стали телеканалы, и фильмы начали снимать, надеясь продать их на телевидение. Телевизор можно слушать, а кино все-таки надо смотреть. Сейчас немного фильмов, в которых не произносят реплик — могу назвать четыре недавних: «Доктор Плонк» Рольфа Де Хира, «Табу» Мигела Гомеша, «Артист» Мишеля Хазанавичуса и «Племя». Первые три стилизованы под немое кино. В «Докторе Плонке» и «Табу» использованы интертитры — помните, как раньше, написанная репличка или надпись «а вот муж сейчас придёт». Таким образом они с вами взаимодействуют. «Племя», кажется, единственный фильм, где ни субтитров, ни интертитров, ни закадрового текста. Поэтому он так выстрелил.

Думаю, современного немого кино не существует — периодически кто-то хочет выделиться и делает это. К примеру, в фильме Ларса фон Триера «Догвилль» нет декораций. Границы домов условно обозначены на полу съемочной студии, белой краской написано «дом такого-то, дом такого-то». Но через полчаса в комнату входит Николь Кидман, и история начинает тебя настолько вовлекать, что ты не замечаешь отсутствия декораций. Это вещь в себе. При этом нельзя сказать, что существует такое веяние, как кино без декораций.

— Вы говорили, что глухие актеры в картине нужны были для решения художественной задачи. Значит, изображение жизни глухих — это средство. А какова же цель?

— Цель — отображение жизни людей вообще. Глухих, православных, атеистов, голубых, архетипических людей. Мы пытались показать чувства и эмоции. Я вообще ценю в кино чувственность, не очень верю в рациональный подход, для меня это нечто полумистическое. Язык жестов очень пластичен, и когда вы не знаете этого языка, вам кажется, что происходит чудо. Признаюсь, во время съемок я испытывал ощущение, что глухие люди посредством жестов обмениваются чувствами.

Племя — дохристианское общество, находящееся по ту сторону добра и зла. Герои не совершают плохих или хороших поступков. Добро и зло для них эквивалентны, они не знают, что такое хорошо и что такое плохо. У них отсутствует моральная рефлексия по поводу тех или иных событий. Поэтому с приходом в этот мир любви, так или иначе связанной с сексуальными переживаниями, дохристианский мир гибнет.

— Известно, что когда не функционирует один из органов чувств, усиливается роль остальных. В случае «Племени» отсутствие речи заставляет внимательнее следить за всем, что происходит на экране. Можно ли сказать, что немое кино активизирует главное умение режиссера и зрителя — умение наблюдать?

— Собственно говоря, мы и сделали фильм-наблюдение. Не меняли точку зрения камеры, при этом она постоянно двигалась. В идеале должно было возникать ощущение, что вы вместе с героями участвуете в ограблении, ходите по коридорам или стоите в углу и наблюдаете за их действиями. В «Племени» происходит что-то необъяснимое, какая-то алхимия, волшебство, гипноз. Один американский критик говорил, что после пяти минут просмотра фильма его мозг стал продуцировать диалог.

— Фильм «Люксембург», над которым вы сейчас работаете, посвящен жизни людей в Чернобыле. Будет ли это, как и «Племя», история микромира со своими моральными законами и правилами распознавания своих и чужих?

— Как говорил Ленин, жить в обществе и быть свободным от общества нельзя. Все мы являемся членами каких-то сообществ. И не важно, куда ты едешь снимать — в школу глухих, на завод, в Кению или Танзанию, — это в любом случае антропологическая экспедиция: ты изучаешь мир и потом делишься с людьми. Фильм — живой организм, ради которого ты погружаешься в новую среду. Чернобыльцы воспринимались как отдельная каста, отдельный мир, к которому я имел отношение в 90-х, работая в компании «Чернобыль Интер Информ» и снимая о зоне отчуждения репортажи. Сейчас, когда прошло столько лет, там уже меньше людей, и все меньше остается представителей первого поколения чернобыльцев-ликвидаторов. В этом смысле тот мир близится к концу. И я попытаюсь что-то оставить, что-то успеть поймать, хотя много вещей безвозвратно исчезло.

Я не хотел бы раскрывать сюжет, ведь ждать выхода фильма еще долго. Сегодня я узнал, что «Люксембург» — в Каннском листе ожидания 2017 года. А когда о чем-то много говорят, потом неизбежно разочарование: ожидание сложно оправдать.

— Вы говорили, что в 1996-м, когда вы приехали снимать сюжет о Чернобыле, он показался вам фантастическим арт-объектом…

— Да, тогда эта территория была более опасной и загрязненной, но она была уникальной. Сейчас этот неповторимый культурный объект, чернобыльский мир гибнет под влиянием времени, вандализма и недостатка финансирования. Я давно собирался взяться за эту тему. Написал сценарий в 2008 году, но тогда Госкино руководил выходец из Коммунистической партии, и добро мне не дали. Потом я снял короткометражный фильм «Ядерные отходы» о Чернобыле.

Но хотелось сделать большую картину. И вот, собственно, подошло время, сошлись обстоятельства. Я давно созрел, но не срасталось — в кино такое сплошь и рядом, многое зависит от того, найдешь ли ты финансирование. Потому что кино — это очень дорогая игрушка. И вот сложилось. Работаем.

— Это будет массовое кино?

— Это очень сложный вопрос. Мне кажется, здесь есть некая подмена понятий. Для меня массовое кино — это фильм на английском языке, с узнаваемыми англоязычными актерами. Я не знаю, что такое массовый украински фильм. Тот, который не взяли ни на один фестиваль? Который посмотрело много людей? Но ведь нет массового зрителя. Мы — очень ханжеский народ: остановите десяток людей на улице, желательно постарше и в провинции, и они скажут, что давно не видели фильмов «про гетьманов». Хотя «про гетьманов» недавно вышло два фильма, не говорю об их качестве. После того, как они вам об этом скажут, они придут домой и включат детское порно. А когда очередной фильм «про гетьманов» выйдет, они об этом даже не узнают. Это как те девяносто процентов, которые поддерживают Путина: люди склонны повторять клише, которые им навязывают СМИ, и очень немногие мыслят критически.

Или массовое кино — это то, которое продается за рубеж и приносит доходы? Так «Племя» принесло хорошие деньги. Например, сегодня я получил сообщение, что фильм выйдет в кинотеатрах Испании, а неделю назад — что в Португалии. Хотя мой агент называет «Племя» артфильмом.

— Из объявлений о поиске актеров для фильма «Люксембург» можно сделать вывод, что в нем, как и в «Племени», будут задействованы непрофессиональные актеры. Это ваш принцип?

— Нет, у меня нет по этому поводу четкого правила. У меня играли профессиональные артисты — Серёжа Гаврилюк в «Глухоте», Света Штанько в «Ядерных отходах». Я их очень люблю и горжусь ими. Как говорил гениальный режиссер Алексей Герман, высший пилотаж — это когда у тебя профессионал играет как непрофессионал. Я просто ищу харизматических, ярких личностей, которым смогу помочь раскрыть их скрытый потенциал. При этом мне плевать, работает ли человек фрезеровщиком или артистом театра. Если он мне подходит и доверяет мне, мы будем вместе шаг за шагом строить фильм.

— Будут ли в фильме задействованы самосёлы из зоны отчуждения?

— Да, актерами второго плана будут самосёлы, потому что это особенные люди, которые органически смотрятся в этой среде. У них есть много специальных навыков. И в фильм логичнее брать именно местного жителя, чем того, кто сыграл роль второго плана в ста сорока сериалах.

— Фильм называется «Люксембург» просто потому, что территория Чернобыльской зоны равна территории Люксембурга? Или у названия есть более глубокий смысл?

— И Чернобыль, и Люксембург — маленькие квазигосударства. Пересечь границы Чернобыльской зоны сложнее, чем границу княжества Люксембург: особый пропускной режим, милицейский контроль. Несмотря на то, что в Чернобыле никто не живет, кроме вахтовиков, там есть все институты: прокуратура, полиция, суд. Это в некотором смысле модель государства в государстве.

— Ваш фильм будет, наверное, первым примером украинско-французско-норвежско-германско-нидерландской копродукции. Как вы можете объяснить интерес стольких стран к «Люксембургу»?

— Всем интересно, что снимет чувак, который снял «Племя». Это все произошло не в один день: они читали заявки, потом сценарии, подготовили большой пакет документов — кинематографическая бюрократия. К счастью, этим занимаются мои продюсеры — я избавлен от того, чтобы глубоко в это вникать.

— После «Племени» удивить кинорынок будет нелегко. У вас нет опасений, что на фоне предыдущего фильма «Люксембург» покажется посредственным?

— Посредственным — точно нет. Но опасения, безусловно, есть, ведь я живой человек. Они есть у любого режиссера, который делает вторую картину после большого успеха. Если фильм такой же, как предыдущий, все говорят: да, это круто, но мы всё это уже видели». Если он кардинально отличается от первого, то говорят: о, да, это круто, но это уже не то, не «Племя». В подобных случаях нужно просто быть спокойным, и я спокоен, потому что «Племя» уже снял. Делаю все возможное, чтобы сделать этот фильм лучше настолько, насколько сейчас могу. Максимально честен и не даю себе никаких поблажек. В общем-то, я пока не мазал.

— Нет комплекса отличника?

— Смешно получается: я сегодня был в своей старой школе. Ей исполняется пятьдесят лет, и, кстати, именно там я снимал «Племя». В школе мне задали подобный вопрос, а я ведь был двоечником! Нет, комплекса отличника нет, но психоанализ говорит, что у меня ананкастное расстройство личности. Это не то, о чем вы подумали. Это значит, что ты не просто должен быть лучше всех: у тебя должно быть все идеально. Но если что-то хоть капельку не идеально — что-то, на что обычный человек и внимания не обратит, — для тебя это трагедия, депрессия, конец. Это не болезнь, а специфическое восприятие мира, благодаря которому, наверное, и вышло «Племя».

Цей матеріал було підготовлено в рамках Програми міжредакційних обмінів за підтримки міжнародного медіа-проекту MyMedia.

Фото - Facebook Мирослава Слабошпицкого