Музыкальный критик, промоутер, идеолог, преподаватель, одна из самых парадоксальных фигур в постсоветских медиа 90-х годов, Артемий Троицкий был основателем и редактором российского журнала Playboy. Впрочем, влиятельности господина Троицкого в значительной мере способствовало и телевидение. Еще в конце 80-х он был ведущим рубрики «Авангард» в музыкальной «Программе А», затем последовали авторские программы на разных каналах российского телевидения, некоторые из которых ретранслировались и в Украине: «Кафе Обломов», «Культтовары», «Признаки жизни». По завершению либеральной эпохи 90-х Артемий Троицкий без видимого сожаления распрощался с четвертой властью. Примечательно, что будучи символом успеха людей 90-х, господин Троицкий, в отличие от бывших коллег по советскому музыкальному подполью, не заигрывает с властями и категоричен в отношении собственной оппозиционности:

– Я на телевидение никогда не стремился, да и сейчас не стремлюсь. Я прекрасно жил без него, потом меня – не по моей инициативе – туда затащили. Я провел на телевидении какое-то время и потом в силу разных причин оттуда ушел, но в отличие от других людей, которых у нас от телевидения целиком или частично отлучили, – скажем, Леонида Парфенова, Светланы Сорокиной, Евгения Киселева, – я никогда не был телевизионным профессионалом. Современное русское телевидение меня не особо вдохновляет. Такие люди, как я, тоже не очень вдохновляют современное русское телевидение – потому что я человек непослушный, малоконтролируемый, всегда имею свое мнение, не собираюсь плясать под чью-то дудку, озвучивать чужие соображения и вообще говорить не своим голосом. Такие люди сейчас абсолютно не в чести на нашем телевидении, где ценятся исключительно предсказуемые и подконтрольные журналисты. Поэтому думаю, что у нас с телевидением наступило полное взаимное охлаждение. И я совершенно не жалею о том, что меня на телевидении нет.

– Если говорить о прошлом на телевидении, у вас был опыт самоцензуры? Где проходит граница того, что можно, а чего нельзя на телевидении?

– Дело в том, что самоцензура возможна на разных уровнях, на разных фронтах. Скажем, когда я делаю свою радиопрограмму, линия самоцензуры проходит там, где я чувствую, что записи слишком сложные, слишком дикие, непривычные для публики, которая может впервые настроиться на мою передачу. Поэтому какие-то экстремальные вещи я в своей радиопрограмме отсекаю, мне хочется, чтобы ее было более-менее приятно слушать – притом, что это абсолютно неформатная музыка, выходящая очень далеко за рамки и попсы, и мейнстримовского рока.

Если говорить о политической самоцензуре, то опять же, граница проходит на уровне понимания, что уместно, что не уместно – это с одной стороны. С другой стороны, я не безответственная сволочь и не люблю подставлять и подводить тех людей, которые доверяют мне. Поэтому – да, некоторое количество самоцензуры присутствует, но только там, где я не являюсь хозяином ситуации. В том, что касается моих собственных вотчин – моего интернет-сайта, публичных выступлений, – я могу себе позволить абсолютно все и самоцензуры у меня нет категорически: я говорю то, что думаю. Я перестал бы себя уважать, если бы этого не делал.

– Что касается личной свободы. Что, на ваш взгляд, человеку в демократическом обществе можно делать, а чего нельзя. Вы, например, радикально выражали свои взгляды относительно психоактивных веществ, рассказывали истории из юности… Я подвожу к вопросу, где проходит граница личной свободы?

– Это сложный вопрос, окончательный ответ на который никто не может дать. И я на это не претендую. Если говорить о наркотиках, то мое отношение к ним изменилось. Когда я стал взрослее, когда я приобрел некий опыт, и в том числе очень печальный, я стал гораздо менее либерально относиться ко всяким вольностям, вроде наркотиков. Отчасти на это влияет то, что я стал отцом - это, разумеется, тоже накладывает серьезную ответственность. Да и вообще, это меняет не только мировосприятие, но и весь менталитет. Да, я стал не таким оголтелым типом, каким был и в 20 или 30 лет.

Что касается грани дозволенного – есть хорошая английская поговорка: «Живи и давай жить другим». Я считаю, что этой формулой все более-менее и исчерпывается: надо жить так, как тебе хочется, но при этом следить за тем, чтобы твои прямые поступки и продукты твоей жизнедеятельности не портили жизнь другим людям. Вот, собственно, и все.

– Вы были анархистом, а стали либералом?

– Нет. Я никогда не был либералом. Уж точно я никогда не был буржуазным либералом. Я всегда был левым человеком, всегда. И сейчас я им остаюсь не в меньшей степени, чем раньше. Что касается анархизма – да, на мой взгляд, это самое убедительная и правильная государственная система. И с этим убеждением, и с трудами Бакунина, Кропоткина и испанских синдикалистов я согласен и по сей день. Что касается либерально-демократической доктрины, я считаю, что она находится в глубочайшем кризисе и отступает по всей планете. Притом, что это значительно более гуманная система, чем многие другие, – совершенно очевидно, что она не справляется с проблемами сегодняшнего мира.

– Почему левые силы в Европе и в бывшем СССР так отличаются? Последние по непонятной причине интересуются проблемами ниже пояса, они все время требуют что-то запретить. Выражаясь в системе советских стереотипов, их беспокоит «моральный облик», секс, а не система распределения. Левые в СНГ заняты демагогией, как во время «совка», хотят влезть в голову и контролировать – вместо того, чтобы заняться делом. Почему происходит такая даже не дискредитация левых идей, а их подмена, ведь с момента распада СССР прошло уже более 15-ти лет?..

– России с левыми идеями очень не повезло. Последний раз левые идеи были в чести в 20-х годах ХХ века. С тех пор во всем мире левые идеи каким-то образом эволюционировали и становились интересней и актуальней, а у нас левые продолжают жить по каким-то ленинским, а некоторые отдельные уроды даже по сталинским догмам. Это, конечно, очень скучно. Россия находится абсолютно вне контекста глобального левого движения, и наши левые на всех остальных левых абсолютно не похожи. У нас левыми считаются не то что коммунисты во главе с Зюгановым, которые просто представляют собой партию бюрократических отбросов сталинской закваски – у нас левыми считаются спикер Миронов и партия «Справедливая Россия». Это смешно, это просто смешно. Что будет в России с левым движением, не знаю, и, честно говоря, со своей стороны не могу ничего предложить. Я человек не партийный и сам ни в каких движениях никогда не участвовал. Я был сам по себе, гулял своей дорожкой в одиночку. И если меня станут агитировать вступить в какую-либо симпатичную партию, я определенно отвечу отказом, потому что я уже давно понял, что участвовать могу только в том, за что я в состоянии нести полную личную ответственность. И ни с какими партиями, организациями, худсоветами такая позиция никак не сочетается.

– Вы так резко критикуете путинский режим. Зачем вы это делаете? Вы «нарываетесь»? Публичные люди стараются обходить острые углы. Наркотики, сексуальные меньшинства, вообще табуированные темы.

– Естественно, я не «нарываюсь», я не профессиональный скандалист и не мазохист. Я совершенно нормальный человек и любитель хорошо пожить. Я вовсе не представляю себя в виде какого-то мученика или александра матросова, бегущего с заточенным пером на какую-то государственную амбразуру…

– Но вы, зная, что устраивает госнаркоконтроль России, выступали за легализацию марихуаны.

– И из-за этого, кстати, закрыли программу «Признаки жизни» на REN–TB. Ну что делать? В том, что я делаю, что говорю, никогда нет никакой позы. Вы считаете, что я «нарываюсь», я считаю, что веду себя беспечно и органично. Я просто делаю, что мне хочется в данный момент. Может быть, потом столь же искренне я решу стать очень осторожным и мне совершенно не захочется чего-то такого говорить и, как вы выражаетесь, «нарываться». Я этого тоже не исключаю, я не профессиональный герой и не патентованный правдострадалец.

– У вас большой клуб злопыхателей?

– Понятия не имею, есть у меня злопыхатели или нет. Очень может быть, что у меня есть некоторое количество злопыхателей. Возможно, их даже очень много, но я лично с такими людьми не сталкиваюсь. Может, они боятся свое злопыхательство демонстрировать мне – понятия не имею. Но скажу честно, меня это не очень заботит. Есть какое-то количество людей, которые мне очень не нравятся, и я от этого страдаю. Потому что мне совершенно не хочется кого-то не любить и ненавидеть, но есть персонажи, в том числе и публичные, которые у меня вызывают аллергию.

– А вас не пытались приручить или купить, как того же Гребенщикова, которому в Кремле орден дали?

– Меня не за что ловить. Чтобы человека купить или приручить, надо знать, чем это можно сделать, а для этого нужно знать его уязвимые места. У меня, в общем-то, уязвимых мест нет. Я круглый – как Платон Каратаев у Толстого.

– А дети?

– Это уже уголовщина, это другое. Если уж зашла речь о таких вещах, то да, это тяжело. Но в профессиональном, социальном, экономическом, отношении меня абсолютно не за что ухватить. Я никак не завишу от государства, исправно плачу налоги, не занимаюсь никакими уголовно-наказуемыми вещами, я прекрасно зарабатываю, я известен за границей. Я не могу себе представить, чем меня можно купить. Все наши артисты зависят от государства потому, что для них хорошее отношение государства – это эфиры, гонорары, приглашения на какие-то хлебные мероприятия. У меня же ничего такого нет, мне от государства ничего не нужно.

– Детей как воспитывать будете?

– Мне совершенно не хочется злоупотреблять педагогикой и воспитанием. Мне просто хочется, чтобы моим детям было весело, свободно и чтобы их детство длилось как можно дольше. Я совершенно не гружу своих детей ничем, в том числе и собственными представлениями о том, что такое хорошо и что такое плохо.

– Какой, на ваш взгляд, должна быть роль критика в творческом процессе?

– Я думаю, что критик просто должен быть компетентным, с одной стороны, и честным – с другой. Хорошо бы занятно излагать свои мысли. А какова будет его роль – зависит от конкретных обстоятельств. Мне всегда было интересней влиять на артистов, нежели на публику. Когда-то мне очень нравилось быть не то чтобы критиком, а кем-то вроде идеолога подпольного рок-движения. Думаю, мне многое удалось, я фактически в одиночку развернул всю нашу рок-музыку в конце 70-х –начале 80-х. Тогда у нас играл в основном какой-то хард-рок с тупыми текстами, вроде того, что играет сейчас «Ария». Была, конечно, еще «Машина времени», и тогда я в качестве альтернативы поднял всю эту питерскую волну – и неожиданно она стала очень влиятельной, и мне было приятно.

А вообще я не стал бы преувеличивать роль критики, потому что сегодня роль музыки в целом стала более «вялой», чем это было 20–30 лет назад. Это касается не только России – это глобальное явление. Если в 60–70-х, а в России – еще и в 80-е годы рок–музыка была стержнем бунтарской антивзрослой культуры, то теперь этого и в помине нет. Сегодня музыка – комфортное коммерческое царство, а все бунтарское, некоммерческое в ней является таковым в силу эстетических, а не экзистенциальных свойств. Поэтому если раньше рок-журналист, рок-критик был чем-то вроде апостола при иконостасе богов от Джима Моррисона до Бориса Гребенщикова, то теперь эта роль низведена до роли рекламного агента.