– Да, часто. В основном из-за женщин. В школе мне из-за девочки Наташи чуть глаз не выбили. Шрам до сих пор остался. Это были ребята с 47-м размером ноги, им не нравилось, что портфель самой красивой девочки ношу я. До той драки я был таким беспомощным худосочным очкариком. Потом научился давать сдачи, а перед дракой снимать очки.

 

– Лично я готов драться только из-за женщин. И то не уверен... Теперь уже не знаю, что это должна быть за женщина, чтобы я из-за нее устраивал дуэли. А насчет противостояния – я думаю, люди обязаны выходить на улицы. Брать руководство за жабры, блокировать дороги, мешать им жить! Только не под флагами Януковича, упаси Господи. Тоже мне – возвращение Джедая!

 

– Когда я полтора года назад снимал на грузинском Кавказе, в Сванетии, я стал мечтать о том, как было бы здорово свозить туда Ющенко на курсы повышения квалификации. Сваны бы ему рассказали про мужское достоинство и прочее. Я ни в коем случае не сторонник кровопролития, я не говорю, что Ющенко должен стать горцем, который будет всегда носить при себе кинжал. Тем более что сейчас это уже ничего для него не изменит. Но президент должен уметь воевать. И не только с женщиной. И не только с помощью истерик. Помимо вялого пацифизма и демократической болтологии, иногда нужно показывать, что ты способен на жесткие методы, а не только на то, чтобы в критической ситуации изобразить истерику и хлопнуть дверью.

 

– Помимо того, что я очень благодарен судьбе, что родился мальчиком, который дрался в школе, своим университетом в профессиональном смысле я считаю агентство «Українські новини», которым руководил Миша Коломиец. Я называл его исключительно Михаилом Петровичем, никогда Мишей, но его весь город так называл: Миша. В агентство я попал благодаря Егору Соболеву в 2001 году. Это была такая себе лодка капитана Немо. Мы чувствовали себя избранными. Коломиец умел создавать ощущение исключительности: мол, смотри, мы живем в этом мире тотальной кучмовской коррупции, где у тебя нет шанса делать честные новости. Но только со мной ты можешь делать честные новости, потому что я прикрываю тебе задницу и вообще все тылы. Он даже законспирировался настолько, что для того чтобы попасть в агентство, надо было чуть ли не пароль называть. Помню, я шел на первое собеседование, агентство на тот момент располагалось в Институте ботаники. Никакой вывески, ничего, и старушка на проходной сидит, еще мичуринского поколения женщина: «Вы к кому?». «Я к Михаилу Коломийцу», – говорю. Она сделала такое лицо, как будто вообще не понимает, о чем я.

 

– До этого я работал в государственном агентстве новостей «Укринформ», на «кладбище журналистов». Я как-то об этом очерк на «Украинскую правду» написал. Потом в Нацбанке – месте далеко не либеральном. И вот я попадаю в агентство, которое делает независимые новости, ничего не согласовывая, не цензурируя. Соболев искал человека, который займется финансовыми новостями, потому что он от финансов отошел и занялся политикой. Ему меня порекомендовали как человека, который может это делать. И уже через месяц я устроил первый яркий скандал. Я попал на совещание в Мировой банк, где впервые прозвучала информация о том, что у одного из крупнейших в стране банков – «Проминвестбанка» – такие проблемы с кредитным портфелем, что нужно отстранять его управленцев и вводить временную администрацию НБУ. Это произошло за семь лет до краха этого банка, которому мы были свидетелями несколько месяцев тому назад! Я тогда выпустил новость в эфир. Был страшный скандал, нам с Коломийцем угрожали миллионным иском. А в конце года мне ребята в агентстве вручили мою первую журналистскую премию и выдали бумажку, на которой была карикатура, изображавшая худенького человечка с большим топором. Там было написано: «Убивец года. Выдана Алексею Бобровникову за то, что замочил члена правления Национального банка». Дело в том, что после моей новости этого беднягу, директора департамента и члена правления, уволили из НБУ. Наверное, это довольно грустно, но в тот момент я думал, что у меня просто куча власти.

 

– Да.

 

– Как минимум, я могу какой-то громкий скандал замутить. Это не значит, что что-то сдвинется с места, хотя теперь уже, может, и значит. Потому что если ты снимаешь документальный фильм, который видит не 150 подписчиков агентства, а несколько миллионов человек по всей стране, – это уже на что-то точно влияет.

 

– Я не знаю, посмотрим. Я надеюсь, на что-то повлияет.

 

– Я очень люблю создавать проблемы для людей, которые работают некорректно и считают, что могут это делать безнаказанно. Если мне в жизни придется только этим заниматься, я буду счастлив и в старости буду чувствовать, что прожил прекрасную жизнь.

 

– Очень важны наследственность и образец для подражания. Некоторые люди меня попрекали: мол, ты человек, чья жизненная концепция построена на чужих авторитетах. Да, честное слово, мне приятно подражать великим. Я очень хочу быть похожим в лучших чертах на тех людей, у которых я заимствовал опыт. Тогда я хотел быть похожим на Мишу Коломийца, который наплевал на систему. Мне, конечно, не очень хотелось бы закончить жизнь в белорусском лесу, но это другая история… Многие из пишущих людей (не важно, пишут ли они короткие эссе или большие романы) хотят быть похожими на старика Хэма, например. В отношении юмора к самому себе и к окружающей действительности я обожаю ироничный слог старика Черчилля, он очень вдохновляет. Нужно всегда уметь смеяться над собой. Помнишь, как в «Одиссее капитана Блада»: «Если бы люди умели смеяться над собой, в мире было бы гораздо меньше сумасшедших»?

 

– Виски я пил давно, это не связано никак с Васей. Он очень классный, очень талантливый человек в смысле придумывания заголовков и видения газеты. Если так получится, что я когда-нибудь буду руководить какой-то газетой, то опыт работы с Васильевым будет невероятно ценен.

 

– Когда я пришел в свое первое место работы, в «Укринформ», меня спросили: «Ты чем хочешь заниматься – культурой или экономикой?». Я выбрал финансы. Просто я подумал, что культуры в этой стране нет. В том смысле, что писать о ней я не вижу резона. Я считаю, что могу и сам создавать какую-то литераторскую культуру. Я думаю, что привношу нечто в плане стиля и качества слога в наши документальные фильмы. Я хочу и могу быть участником этого процесса, но никак не критиком и не теоретиком. Потому что критиковать тут нечего. Можно просто все взять и положить на лопатки. Наша «культура» во многом стала воспеванием псевдогламура и какой-то абсолютно придуманной, фальшивой и не имеющей ничего общего с искусством, тусовки. Вот и все.

 

– Во-первых, я считаю, что московский снобизм надо выжигать каленым железом, потому что никак не московская школа журналистики является для нас определяющей. Да, в «Коммерсанте» полно снобизма, но это было меньшее из всех зол. Зато там хорошая школа, скажем так, драйва. Прежде всего, это проявляется в жесткости при подготовке материалов. У нас не было и, кроме «Коммерсанта», пока, к сожалению, не существует нормального образца ежедневной газеты. Появилось много других, я не хочу сейчас огульно говорить, что все плохо. Но на тот момент, как минимум, в первый год или два существования «Коммерса», других газет просто не существовало.

 

– Жесткость в первую очередь по отношению к себе и к людям, с которыми ты работаешь.

 

– Да, так, как я крыл матом в «Коммерсе», я больше нигде и никогда не крыл… Нет, жесткость – это работать до состояния, когда у тебя и твоих подчиненных сворачиваются мозги…. Звонить ньюсмейкеру ночью. У «Коммерса» вообще нет табу на личное время. Ты насилуешь себя и сдаешь материалы ежедневно, а не в вялотекущем еженедельном или ежемесячном формате, когда можно позволить себе много думать и мало делать в течение конкретного дня. Здесь все было сжато в десятки раз, скомпрессовано. Это очень мобилизует и это хороший драйв. У «Коммерсанта», надо отдать ему должное, есть достаточно твердые представления о том, что новость должна содержать в себе эксклюзивные, яркие, интересные интервью, причем они должны быть каждый день – и это просто классно собирает журналиста. Для редактора это также очень тяжелый труд, потому что ты должен каждый день закрыть полосу и сделать это интересно, а не просто залатать в ней дыры какими-то левыми интервью и попсовенькой колумнистикой, ни к чему не обязывающей, как у нас часто это делается в других изданиях.

 

– У нас нет рерайтеров, это блеф.

 

– Ни у кого нет рерайтеров. Они просто так называют литредакцию. А суть та же. Люди периодически правят какие-то слова, меняют «впрочем» на «пожалуй». Какие-то такие вещи.

 

– Я знаю, что рерайт был в таком американском журнале, как «Нью-йоркер». Он и сейчас, наверное, там есть. Был такой нью-йоркский, очень любопытный писатель Джон МакНалти. На самом деле он очень крохотный писатель, написал очень мало. Когда он умер, его жена, которая его очень любила, издала книгу «Мир Джона МакНалти». В этой книге десятка два новелл. Я купил ее случайно и зачитывался несколько недель. «Мир Джона МакНалти» сводился к жизни на перекрестке двух нью-йоркских авеню, где находился бар, в котором он выпивал. Там есть рассказ о том, как у старого алкоголика, приходящего в бар, вылезла змея на лбу. На жаргоне нью-йоркских алкоголиков 1960-х годов это звучит: “snake is out”. То есть одна жила в уголке лба (я очень хорошо знаю эту жилу) становится больше, чем остальные, и человек, глядя на себя в зеркало, видит эту змею на лбу и говорит: «Сегодня пить больше не буду, это первый признак старости». А второй признак старости – это когда кости сзади на шее у тебя вылезают больше, чем остальные, и между ними образуется впадина. На местном жаргоне это называется так: «У тебя на шее вылезла буква V». Вот это – самый грустный признак. Он значит, что человек скоро умрет и не будет больше приходить в свой бар. Вот такие рассказы… Удивительные, тонкие, совершенно потрясающие рассказы писал Джон МакНалти, который работал рерайтером в журнале «Нью-йоркер». И работа его заключалась как раз в том, что журналисты приносили статьи, заметки, очерки, а Джон садился, переписывал их и превращал в рассказы. Вот это рерайтер. В Украине таких нет. Поэтому когда я слышу слово «рерайтер», я вспоминаю только Джона МакНалти. Все остальное – это литредакторы и корректоры, и давайте не путать божий дар с яичницей.

 

– Я очень люблю побеждать. Я для себя тогда поставил задачу – стать шефом раздела. Я в тот момент подумал, что карьера, положение и ощущение себя человеком, который дергает за ниточки и управляет людьми, – мне всего этого хочется. А потом вдруг понял, что за целый год не написал ни одного рассказа, ни одного очерка, ни одной истории. Самое мое любимое ощущение – когда ты пишешь рассказ, потом перечитываешь и понимаешь, что у людей, которые будут его читать, глаза могут сделаться мокрыми от этой истории. Если это происходит, ты счастлив. А если этого не происходит, ты – просто часть технологии. Я понял, что за целый год я не написал ни одной такой истории. И я почувствовал, что я несчастлив.

 

– Нет, я хотел попробовать новые технологии. Меня туда звал Андрей Шевченко еще со времен Оранжевой революции. Тогда я работал на канале на общественных началах. Иногда снимал какие-то сюжеты, иногда помогал гостевым редакторам. Впервые включался в прямой эфир. Мне это было дико интересно. Позже я захотел стать полноценным участником процесса и пришел туда уже через год после революции. В общем, я не получил там, чего хотел.

 

– Я получил какие-то проходящие темы, критику в адрес того, что я пишу нетелевизионным слогом, и некий бойкот моей работы со стороны местной редактуры. Мне стало скучно, и в итоге я ушел.

 

Зато потом в «Экономических известиях» я сделал серию очерков «Восток-Запад». Как раз началась эта ющенковская демагогия на тему универсалов, «давайте поєднаємо Україну» и все такое. Я всегда к этому с юмором относился, но тогда мне самому стало любопытно, как можно совместить в одной большой статье вот эти разные менталитеты, стили жизни, мироощущения. И как можно описать Украину, взглянув на эти два полюса одновременно. Я занялся такой журналистской монументалистикой, взял фотоаппарат – и понял, что мне никто не нужен. Никто не пьет мозг. Ты один. Твоя камера – твои глаза и твой блокнот. Я очень доволен теми работами. Мне тогда в газете давали разворот и две недели на разработку и написание темы. Но потом главный редактор сказал: «Твоя строчка стоит дороже, чем у любого другого журналиста». Я ответил: «Да, но это же самая лучшая строчка!». Он согласился, но потребовал выдавать заметку каждый день, а ведь все это я уже проходил в «Коммерсанте». Я этого всего уже вот так нажрался. И я ушел… Я ненавижу этот режим, когда требуется заметка ежедневно. Человек вынужден латать дыры на полосах. Он не может поехать на место, поговорить с людьми. Иногда нужно там остаться, иногда нужно переночевать в этом доме, выпить с ними водки, снять их за работой, короче, дать им раскрыться. А по телефону, общаясь с экспертами каких-то центров, каких-то виртуальных структур, которые считают, что они все знают, а на самом деле просто лоббируют чьи-то интересы, сделать это невозможно. Ежедневный формат подразумевает телефонную работу. Телефонная работа даже для информагентства не годится. Она хороша для какого-то рерайтинга пресс-релизов. И вот слово «рерайтер» как раз относится к огромному количеству украинских журналистов, которые берут пресс-релиз, кому-то звонят, оформляют это дело в виде газетной публикации или короткой журнальной заметки, и в принципе подают практически ту же информацию, что официальный пресс-релиз. А это, по сути, фальшивка.

 

– Местами даже слишком.

 

– Я был на 5-м канале, и мы поехали делать репортаж про торговую блокаду Грузии. Я поехал в Тбилиси, а потом написал очерк, вообще не политический, такой гонзо-репортаж. Я знаю, что Безлюдной он очень понравился, она позвонила своим менеджерам и сказала: «Найдите мне этого парня». Но я тогда занят был, у нас как-то не срослось тогда сотрудничество. В итоге только через год, когда я был замом главного редактора в «Вечернем Киеве» и мы с Олегом Арестарховым пытались бороться с Леонидом Черновецким и Казбеком в одном лице, мне позвонил Илларион Павлюк и пригласил попробовать снимать документальные фильмы. И я начал снимать весной 2007-го года.

 

– Первым фильмом был сборник историй про кровную месть. Я им не очень доволен, я бы сейчас все по-другому сделал. На самом деле я не хотел бы делать какие-то выводы, которые мы делали. Они в чем-то были вынужденные. Я бы хотел каждую из историй, которые вошли в фильм, рассказать отдельно.

 

– Я не очень понимал тогда, как работать с таким форматом. Я бы не брался за эту тему в таком формате сейчас. Но телевизионный 50-минутный формат подразумевал как раз микширование историй. Я теперь думаю, что это неправильная постановка задачи. Все наши истории кровной мести – самодостаточные и при этом лежат в совершенно разных культурных плоскостях. Каждая из них очень яркая и достойная того, чтобы быть показанной отдельно.

 

– Я журналист и литератор, но не режиссер поэтического кино. Пока, по крайней мере. Так что это вопрос по части теории, который надо задать Буковскому, Лозинскому, кому угодно среди живущих неплохих документалистов. Не гениальных, а просто неплохих. Я мечтаю об одном – хочу делать расследования на социально значимые темы. В этом году таких вещей нашей студией было снято несколько. Мои «Вакцины», Иллариона Павлюка «Секты» и «Детская жестокость». Я считаю, что только таким и стоит заниматься.

 

Надеюсь, что «бабло» не победит «добро» и мы не променяем циферки от GFK Ukraine на самое важное, что у нас есть, – возможность открывать для самих себя и других тайны, которые способны менять мир и менталитет людей. Есть в телевидении, да и вообще в любом искусстве два подхода: «пипл хавает» и «пипл должен это схавать». Я думаю, что нам не следует слепо следовать показателям каких-то сомнительных соцопросов и рейтингов, а самим сознательно формировать мировоззрение. Я ненавижу гламур, эти сводки новостей с псевдокультурных мероприятий, где раскормленные насиликоненные полумальчики-полудевочки изображают высший свет – и все это с примесью эротики. Кажется, что это чушь собачья, что это ни на что не влияет. Еще как влияет! Это же работает на уровне гормонов!

 

Такой себе софт-кор… людям пытаются впарить, что вот этот гламур-тужур и есть настоящая жизнь, а эти клоны в ящике – привлекательны и желанны. Это такой себе слабоалкогольный телевизионный «шейк». Пропагандируя этот псевдобогемный образ жизни, мы растим общество наркоманов и импотентов. Это очень важно подчеркнуть! Наркоманов и импотентов! Детей ловят на манок – «попробуй поглубже, затянись покрепче»… Мальчишки и девчонки получают ложный образ «удовольствия». Им кажется, что удовольствие выглядит именно так, как им показывают на экране, начиная от наркотического или алкогольного и заканчивая сексуальным. А в реальном мире ведь все не так… Девочки становятся анорексичками, стремясь быть похожими на гламурных моделей, мальчикам кажется, что их первые женщины будут выглядеть именно так, как показывают в телевизоре. И поэтому первый опыт секса для них может оказаться разрушительным разочарованием… А это же страшней всего! И все это прямо и косвенно пропагандирует телик…

 

Я всерьез думаю о том, что когда у меня будут дети, я хочу воспитывать их в каком-то жестком патриархальном обществе с хорошей экологией и минимумом масс-медиа.

 

– Однозначно.

 

– Да.

 

– Просто на примере узнаваемых героев мы пытаемся убить двух зайцев – заманить потребителей гламура якобы гламурной темой, а потом этим же гламуром дать им по мозгам. Тема психологии детей, у которых культивируется комплекс звездности, на самом деле применима к массе семей. Ведь от комплекса звездности, а в итоге – от разрушенных надежд, страдает не только ребенок, которого затаскивают в шоу-бизнес в 14 лет, вкладывают сумасшедшие бабки в ротацию клипов и т. д. С такими же психологическими проблемами может столкнуться, скажем, манекенщица, спортсменка или стриптизерша, вышедшая на пенсию после 25-ти. Проблему комплекса «звездности» умные родители должны распознать в самом начале. Вот это мы и пытались объяснить.

 

Теперь насчет приманок-звезд. Считается, что их хотят видеть «пиплметры» – некая группа людей, у которых дома стоят датчики, которая включает телевизор именно в тот момент, когда ей показывают узнаваемых героев. И видя их, зрители получают внутренний сигнал жать на ту или иную кнопку пульта.

 

– Мы стараемся делать наши темы исключительно так, как сами их видим. Потому что иначе мы бы не смогли их сделать. Это как по Станиславскому: «Не верю!». Если я не буду верить в то, что я делаю, я не смогу это делать. И не буду! Какая может быть конъюнктура в выборе тем? Да, мы не можем снять историю…

 

– Возможно. Мы не можем просто так взять и снять какую-то поэтическую трагедию кровной мести в грузинских горах. Там или должен выйти из-за угла Кикабидзе с окровавленным кинжалом, или сама история должна быть «засунута» в какой-то украинский контекст и быть интересной при этом группе с пиплметрами. Я стараюсь об этом не думать. Потому что главный наш зритель – это мы сами. Мы, слава Богу, достаточно самокритичные люди, которые понимают, что такое хорошо и что такое паскудно.

– Вот мы разработали тему и нашли героев. Я в данном случае проделываю какой-то энный кусок работы, чтобы понять саму тему. Если это тема расследования, например, в медицине, то это довольно значительный кусок чтива, огромное количество информации для предварительных зацепок. Мы понимаем, что мы хотим снять. Прежде всего, готовится предварительная сценарная заявка, но это далеко не сценарий. В сценарной заявке просто фиксируются точки съемки и персонажи, с которыми мы планируем поговорить.

 

– В идеале нужно всегда ездить на освоение объекта. Иногда это удается. Иногда сжатые сроки требуют от нас работы с колес. Мы едем и начинаем работать. Тут нас может поджидать все, что угодно, как, в общем, в любой журналистской работе.

 

– Бодя отвечает непосредственно за работу оператора, он говорит ему, как снимать конкретный эпизод. На выходе мы с ним вместе прописываем драматургию тех или иных эпизодов с точки зрения будущего монтажа, с точки зрения темпоритма и многих других вещей. Мы составляем такую сценарную «рыбу». А дальше туда ныряю я, в эту ополонку, и начинаю там прописывать авторский текст, выбираю самые вкусные, самые важные и нужные синхроны. Мы все это в итоге оформляем в предварительный сценарий, который опять же достаточно серьезно корректируется за монтажным столом.

– Нет! А подготовительная работа как же? Как же интервью, подготовка к ним? Придуманные ловушки для интервьюируемых? А как же информация, которую мы изначально планируем дать в эфир? Другой вопрос, что увиденное в реальности подскажет нам ту интонацию, с которой мы потом и будем эту историю рассказывать. Представим себе какую-то дикую страшную кавказскую деревушку, в которой на каждом столбе висит по несколько скальпов или отрезанных рук, как это было по легендам. И мы можем вообразить себе, какой именно у нас будет закадровый текст в этот момент. Но об этом мы знаем из книг профессора Бардавелидзе начала прошлого века или из рассказов моего приятеля-альпиниста, который лет 15 назад случайно туда попал и нечто подобное увидел. Приехав туда в реальности, мы видим совсем другую картинку. Кстати, наша съемка похорон в сванской деревне, вошедшая в фильм о кровной мести, – это настоящий раритет. Это очень особенный обряд, который никто из телевизионщиков, тем более чужаков, никогда не снимал.

 

– Тут сказываются те новые люди, которых мы нашли и которые могут стать нашими агентами, нашими лоббистами. В тот день, когда мы снимали эти похороны, я сам чуть не остался навсегда в этой горной деревушке. Я слишком нахально, как показалось местным ребятам, общался с одной девушкой. Она сванка, ей всего четырнадцать. А с виду – настоящая шотландская принцесса! Этот флирт мог мне дорого обойтись. Их остановило только то, что у моего друга-грузина был за поясом пистолет Макарова. А еще то, что он принадлежит к очень уважаемой местной семье. Ребятам пришлось поверить, что у меня сугубо журналистские намерения. Зато мы потом очень много «араки» выпили за знакомство. В итоге они поняли, что я хороший парень, и мы снимали там еще много дней.

 

– По-разному получается. В принципе, пока что у нас группа одна: я, Богдан Коровченко и оператор Витя Синкевич. Часть проектов мы сняли с оператором Герой Федоренко, часть съемок делали с Сережей Роликом, фильмы о Кличко и Кикабидзе – с Кешей Клаунингом.

 

– Да, конечно. Если оператор не творческий человек и не видит кадра – он же ничего не снимет, кроме какой-то телевизионной «педерачи». Возвращаюсь к мысли о том, что финальный текст рождается за монтажным столом. А что такое монтаж? Это же работа с картинкой, снятой оператором. И что бы мы там себе ни придумали, если у нас текст идет впереди паровоза, если мы монтируем беспомощное видео под гениальную болтовню, получится полное дерьмо. Да, в любом фильме есть какой-нибудь небоскреб, наезд на лимузин и какое-нибудь небо над Лондоном. То, что есть в архивах и что совсем не обязательно снимать заново. Это могут быть кадры, как бы подкрепляющие историю. Но построишь на них повествование – и получится действительно не фильм, а телевизионная программа. Классный репортаж можно по-настоящему сделать, только если есть потрясающий оператор. Как говорит Гера Федоренко: «Драматурги, не пересрите мою работу».

 

– Продюсер, организующий бытовую часть, – это у нас Дмитрий Овечкин. Юлия Иванченко – наш редактор, который непосредственно ищет героя. Сейчас мы работаем над фильмом об одноклассниках наших вип-политиков, и Юля всю Днепропетровскую область перерыла в поисках людей, которые учились в школе с Юлией Тимошенко, например. Страшный геморрой. Это все на ней. Иногда в процессе поисков героев для фильма срабатывают чьи-то личные контакты. С Кикабидзе, скажем, сработал личный контакт Боди Коровченко. Они знакомы с Бубой, благодаря чему мы договорились о встрече. Буба по-грузински нам сказал: «Вы, ребята, приезжайте, посмотрим, как получится. Может быть, за один день управимся, а может быть, и за пять не успеем».

 

– Еще бы. И мы, конечно, идем на авантюру. Мы говорим: «У нас все договорено, мы едем». Это какая-то интуиция. Мы понимаем, что он грузин, и мы тоже немножко грузины уже, и я чувствую, что мы договоримся. И вот мы приезжаем. Но это лотерея. Ведь он мог нас и послать! Продюсер, слава Богу, не знает об этом, иначе он бы сказал: «Да вы что, с ума сошли?!».

 

– Я вообще большой счастливчик. Мне достается самая лучшая работа, мне достаются самые прекрасные женщины. Мне везет оказаться в нужном месте в нужное время.

 

– Трудно сказать. Я благодарю Всевышнего, который помогает мне найти лучшее в себе и способствует тому, чтобы это лучшее восторжествовало.

 

– Это то, что я больше всего на свете люблю свою работу. Только когда ты получаешь наслаждение, трепещущее, дрожащее наслаждение от того, что у тебя получается, ты можешь быть счастлив. Очень важно, чтобы вот это преобладало. И очень важно не впускать в себя темное и держаться всегда светлой стороны силы… Музыка – это еще одна штука, которая помогает тебе найти правильный камертон в самом себе и найти ответы на многие вопросы. Знаешь, я дома музыку почти не слушаю – все мои любимые треки звучат у меня в голове. Там сидит такой маленький, но очень универсальный iPod. Например, если у меня хреновое настроение, я ставлю в голове песенку из фильма «Буч Кэссиди и Сандэнс Кид». Помнишь в том эпизоде, где Пол Ньюман катает на велосипеде девушку, в которую он влюблен, но которая принадлежит его лучшему другу? В этом эпизоде звучит мелодия с такими словами: “Raindrops keep fallin' on my head. But that doesn't mean my eyes will soon be turnin' red Crying’s not for me. Cos I never gonna stop the rain by complaining”. То есть«капли дождя падают мне на голову, но дождя нет в моих глазах. Слезы – не про меня. Жалобами дождь не остановишь». Когда я вспоминаю этот эпизод, мне становится немножко жалко Пола Ньюмена. Я думаю: «Черт, мало того, что этот парень влюблен в девушку своего лучшего друга, его еще и убьют в конце фильма!». Вот так на чужом горе настроение человека резко улучшается.

 

Самое лучшее в тебе – это умение слушать себя, делать свою работу и любить себя в те моменты, когда ты по-настоящему красив. А это происходит тогда, повторюсь, когда удается написать очерк, от которого у людей могут глаза стать мокрыми.