В активную и почти полностью критическую разноголосицу мнений относительно процедуры определения победителя участника Евровидения хочется внести свою определённо поддерживающую ноту. Более того: произнести слово поддержки тем, кто взял на себя смелость плыть не по фарватеру, намеченному без учёта надвигавшейся бури, а, так сказать, ad marginem, т.е. по краям, на маргиналиях. Или совсем точнее и цитатнее: „Поверх барьеров” (Пастернак). Этой как бы недемократической дерзости новых власть имущих хочется высказать поддержку тем более, чем сильнее разнородный хор хулителей.

Дело было бы совсем простым, если бы звонко голосили только лишь фигуранты вчерашнего дня (типа Савенко). Этим кариатидам рухнувших вчера политических построек не стоило бы вообще оппонировать: десятилетия они провели в своих изящно застывших мифотворческих позах-функциях и десятилетия (не менее) им же надо будет доказывать нам, что их тузы имеют право вернуться в колоду (хотя, строго говоря, другая аналогия выглядит удачнее: блатари-стихотворцы тоже ведь считают себя поэтами, как и названные деятели – экспертами, но так ли это на самом деле?). Словом, чудесное пробуждение приветствуется, но надо ещё и протяжённость во времени всей этой внезапной и принципиальной участливости продемонстрировать в не меньшей мере убедительно. Другое дело, что на «дирижёров» отборочных процедур накинулась молодёжь и часть демократического политикума. С этим хочется и даже необходимо серьёзно поспорить.

Возьмём самую суть спора: принципиальная претензия сводится к нарушению регламента отборочного тура патронирующими властными инстанциями, что повлекло за собой включение новых исполнителей в список соискателей, один из которых оказался в итоге победителем. Не нахожу ничего более уместного, чем привести обилие исторических примеров из конкурсов европейских же и куда более престижных и более значимых, чем попсовый тотализатор на хорошей демократической платформе и с каким-то не по профилю веским названием – ЕВРОВИДЕНИЕ.

Примером номер один может быть удивительный случай с иранской кинокартиной «Вкус вишни» Аббаса Киаростами. Всему миру известна принципиальность организаторов Каннского кинофестиваля. Чёткое следование регламентным нормам здесь, что называется, соблюдается повсеместно и от «А» до «Я». Примеры этого носят иногда даже анекдотический характер: в один из годов на торжественную церемонию не был допущен корифей французского кино, позволивший заявиться на красную лестницу без бабочки. Но в истории фестиваля есть множество примеров, а не один или два, когда руководство грубо и не совсем понятно для большинства людей нарушало традиционные, с таким ревностным пиететом соблюдаемые, правила. Речь, разумеется, не о том, что какому-то там панкирующему эстету позволили прийти на приём в пижаме. Весьма велик перечень других существенных нарушений в сфере, непосредственно касающейся самой программы фильмов фестиваля. Так, например, в 1997 году, когда была уже утверждена программа фестиваля, отпечатаны каталоги и свёрстаны все планы мероприятий, дирекция программ включила в конкурсную сетку иранский фильм с вышеупомянутым названием. По итогам фестиваля эта картина получила «Золотую пальмовую ветвь», что свернуло на нет всю деятельность, например, азартных чудаков: на эту картину просто не принимались ставки: известие пришло тогда, когда вся полиграфия была уже отпечатана. Но не одним любителям счастливых жетонов не понравилась эта затея. Фильм Киаростами сделан в вызывающе примитивистской манере. Каждый второй зритель после просмотра этой ленты вполне правомерно восклицал: «Такое кино и я снять могу!». Нет слов, режиссёром действительно может стать каждый, кто не доказал обратного – такой широкой формулой оценил эти риски Эйзенштейн. И в картине «Вкус вишни» всё действие организовано банально и просто. Выпукло просто: нет ни драматического сюжета, ни пейзажей, увлекающих взор, ни острых столкновений характеров, нет практически ничего, что выделяло бы эту ленту из ряда других картин, т.е. это действительно тот фильм, который мог бы снять каждый. Честно говоря, до просмотра этого фильма я представить себе не мог, что кому-то может прийти в голову сделать серьёзный фильм, где два весьма скучных субъекта будут ехать на протяжении всего фильма в машине и весьма незатейливо болтать о чём попало и без всякой связи одного с другим – точно так, как это и бывает в дороге. Такой шаг - это действительно вызов. Даже диалоги героев – то единственное, что иногда в таких фильмах вытягивает на себя внимание зрителя - скроены нарочито неинтересно. Но почему же тогда этот фильм победил? Одни говорят, что победил не фильм, а геополитика. Другие, коих меньшинство, всё-таки думают иначе. И я на их стороне. Этический посыл картины очень прост, но вместе с тем и значителен: герой фильма избавляется от суицидальных намерений за вот эти самые полтора часа, проведенные не в страстных диспутах о смысле жизни, не в участии в каких-то испытывающих душу событиях, а в пространстве убогой кабины лязгающего в степи автомобиля и сумбурного обмена репликами с совсем неприметным собеседником. Как бы ничего не происходит вокруг, но вместе с тем меняется внутреннее состояние персонажа. В жизни так бывает нередко, но об этом не принято писать книги или снимать фильмы. А Киаростами снял. И в Каннах авторитетнейшие старейшины мирового кино сделали исключение тому, что как бы и не кино вовсе, а какой-то внежанровый трюк на плёнке: скучноватый, аскетичный по цвету и ритму, не строгий и не развязный. Одно слово – никакой. Примитивизм чистейшей воды. Минимум эстетики. Но максимум этики: на карту поставлена одна человеческая жизнь: оборвётся или будет длиться дальше? Решение этого вопроса заслуживает исключений. И лобовая простота этого фильма, простота, строго говоря, еретическая не убавляет остроты в постановке вопроса, а лишь неожиданным образом её оттеняет.

Фильм «Вкус вишни» и 50-й Кансский кинофестиваль состоялись тогда в силу именно этого непредвиденного вторжения (конкурсная программа была откровенно слабой и в решение жюри напрашивался парадокс).

Другой пример – история совсем недавняя. Фильм «Фаренгейт 9/11» также вненормативно попал на фестиваль (фильм неигровой, а в Каннах принимают в конкурс исключительно игровые ленты) и тоже победил. Мне этот случай нравится меньше, поскольку тут совсем как-то строго по Шпенглеру вышло, в том смысле, что «политика – это жизнь, а, стало быть, жизнь – это политика». Не уверен, что этот упрощенческий пафос справедлив, потому не принимаю и поделок самого Мура, но ведь сейчас не об том речь. Главное в том, что рамки и правила иногда двигают вверх или вниз на самом что ни на есть престижнейшем кинофоруме, и я убеждён, что «бюллетени» что иранцу, что американцу никто не фальсифицировал. Почтенное жюри Канн всегда состоит из очень разных и даже своеобразных деятелей культуры со всего мира, но никто ещё по такому поводу не хлопнул там дверью: образованные люди понимают, что жизнь течёт нарастающим и непредсказуемым потоком, иногда это течение «поверх барьеров». В том случае, когда речь идёт об искусстве – так не иногда, а как правило.

Ещё один пример – из более древнего цеха, литературного. Самая авторитетная в мире литературная премия – Нобелевская. С этим никто, кажется, не спорит. Из года в год её присуждают (кстати, не самым прозрачным образом) то за романы, то за поэзию. Но есть случаи, когда литературную премию выдают вовсе не за литературу. Анри Бергсон и Уинстон Черчилль не писали романов, рассказов или стихотворений. Но большинство просвещённых людей не оспаривает правомерность их награждения. «Творческая эволюция» действительно занимает в интеллектуальной культуре Европы уникальное место. Немного нестандартное, но абсолютно справедливое награждение Бергсона искупает зевки комитета: первым в длинном списке обделённых идейный последователь самого Бергсона, превзошедший его именно в части художественного воплощения почти что тех же самых идей – Марсель Пруст: он писал лучше, значительнее именно как литератор, но остался без премии. Что касается Черчилля, то это совсем как у нас с этой простенькой песенкой в маргинальном стиле «рэп» «Разом нас багато». Величины, понятное дело, несопоставимые. Это, так сказать, экземпляры с разных полок, но совершенно сходная мотивация: у нобелевского комитета – с Черчиллем, у нашего властного сообщества – с «Гринджолами». Черчилль не писатель. Он был политиком. Но когда улеглась пыль и горечь второй мировой и столетию перевалило за пятьдесят, то оказалось, что этот неуклюжий аристократ был едва ли не единственным, кто первым и осознал и неутомимо боролся с двумя самыми страшными наваждениями ХХ-го века: коммунизмом и фашизмом. Его оценки оказались самыми проницательными, его политика – победоносной. При таких масштабах – ошибки не в счёт (или в другой серии). И мемуары его, если судить строго по литературным достоинствам, то уступают многим наверняка (тому же Андрею Белому с его трилогией или «Другим берегам» Набокова). Но Нобелевский комитет отдал предпочтение Черчиллю: кто и как приручал в детстве ослика интересно всегда, но в контексте последовавших за этим обстоятельств чистая литература деликатно уступает дорогу исторически значимым и чисто политическим личностям, т.е. их текстам, не в полной мере стройным и образным, но авторским текстам личностей, изменивших ход истории. Так поступили с очень хорошей литературой, не побоялись и отодвинули. Так история диктовала: две беспрецедентные войны на самой продвинутой, как сейчас говорят, территории на Земле. В пору послушать тех, кто видел чётче других. Может быть, масштаб таких личностей зарождается ещё в дни приручения ослика, кто знает? Такова же и в основных своих видимостях заслуженная судьба гимна оранжевой революции. Его напевали в холодные дни все те, кто и «рэп» не любил, и на украинском языке вообще мало что напевал в своей жизни, а многие и по возрасту для подпевания на морозе никак не годились, а всё равно пели. И не потому, что кто-то сверху спустил: «Вот песня, будет Вашим гимном, пойте!». Ничего подобного не было. Это известно всем. Как известно и то, что и песен знаковых было несколько. И то, что власть сегодня вмешалась в регламент и расширила круг исполнителей отборочного конкурса - это не недостаток, а достоинство. Несомненен тот факт, что в комментариях и переводах на многомиллионную европейскую аудиторию эта песня ещё раз оживит волнующие и пёстрые события минувшей весны-зимы, и для миллионов европейцев это будет то расширенное, и зримое и слышимое одновременно, вхождение в нетривиальный контекст наших исторических свершений. Есть ли другой такой повод или случай у нас, чтобы следовать строго в пределах своего рода «ПДД» и не брать во внимание тот факт, что за два последних месяца 2004 года произошли события, превосходящие по значимости всё, что было за предыдущие десять? Словом, у меня не вызывает сомнение, что голосование было честным. Все родители справедливо-несправедливо считают своих детей самыми лучшими. А родители этой песни – это люди Майдана. Они голосовали за себя и за своих детей. И как в прямом, так и в переносном, к счастью, смысле тоже.

И ещё один ретроспективный вопрос. Ну, кто, скажите честно, мог бы даже год назад сказать, что та песня, которую будут слышать и петь десятки раз в день в оранжевые дни люди совершенно разных вкусов и возрастов, что эта песня будет «рэповой», что исполнит её мало кому известная группа, что она станет одним из символов стихийного объединительного порыва миллионов людей? Где Вы, господин Глоба и К, писали или говорили об этом? Нигде! Вот потому эти не вполне причёсанные эстетические феномены и имеют право на значительность. Правда, характер этой значительности определён видом экспозиции как таковым: это всё-таки эстрада, а не литература. Но и тут нельзя рассматривать вещи вне осевых координат: независимо от разности мировоззрений и культур, всё, что делается нового в широком поле культуры - это как минимум добавление новых знаков. Человек отвечает на вызов природы, истории и культурной традиции, который сродни тому, каким называют детские книжки: «Раскрась сам!». Новые знаки – это новые краски. Это наш след. Культурные акты (знаки) – это отпечатки человеческой деятельности, её существеннейших сторон. На европейской выставке исполнителей у Украины было две возможности: представить новую песню, которая могла бы только иметь весьма спорный шанс занять весомое место в плотных сотах попсовой ветки песенного творчества, или же ввести в европейский культурный оборот (пусть хотя бы на три минуты плюс две дюжины рецензий и ассоциаций) ту песню, которая окликает исторически беспрецедентный и актуальный культурный горизонт в нашей стране. Что тут говорить ещё? Воистину, не пойти по этому следу – это не уважать или не понимать самого себя.

Кроме того, и без того понятно, что хорошие и талантливые исполнители – они точно и дальше будут неплохо петь. И гимны в том числе. Например, «Песня о шоколаде «Корона»» - это тоже своего рода евро-видение, поскольку и песня неплохая, и шоколад, так сказать, вполне в норме. И пусть растут продажи под музыку и благодаря музыке и не только у шоколада.

Но это то сладкое, которое не любил старина Мюллер из легендарного сериала, когда Штирлиц корчил из себя перед ним образец верноподданности Рейху, а на деле был настолько у себя на уме, что под эту тему получил в последней серии Героя Советского Союза.