Все страны находятся в поиске нового мира, где все граждане будут счастливы и будут любить свою власть.  Мы хотим жить лучше, но эта утопия недостижима.  Счастливое будущее почему-то удаляется все дальше и дальше. Поэтому на смену настоящим строителям приходят строители виртуальности: они заполняют мозги граждан с помощью литературы-искусства-телесериалов. С одной стороны, это развлечение, за погружение в которое граждане согласны платить деньги. С другой, это тихий и незаметный голос власти, направляющий граждан по истинному пути к счастью. 

Пропаганда на наших глазах трансформировалась в особый тип искусства, который можно по аналогии с “боевыми нарративами” тоже обозначить как “боевое искусство”. Если боевые нарративы делают такое продвижение нужных мыслей активно, то боевое искусство – пассивно. Достаточно внедрения одного боевого нарратива для изменения картины мира, но требуется множество телесериалов, чтобы заменить одну модель мира другой. Перестройка, например, делала это в течение нескольких лет.

П. Померанцев замечает, например, следующее: “Искусство и пропаганда связаны: в них рассказываются истории, они пытаются войти в пространство между человеком, его пониманием мира и его идентичностью. Но искусство пытается обновить наше понимание реальности и помочь человеку понять себя, а пропаганда отдаляет тебя от реальности в интересах человека, который заказал эту кампанию. Пропаганда «съедает» пространство, в котором работает поэзия, и теперь искусству надо дальше искать, как понимать себя и мир” [1].

Однако нам представляется, что такого жесткого разграничения нет, поскольку примеры советского искусства демонстрирует его четкое пересечение с базой советской пропаганды, которая в случае литературы именовалось “соцреализмом”, который был поднят на пьедестал М. Горьким, Н. Бухариным и др. И это все равно оставалось искусством. Оно должно было нести все приметы искусства из-за высокого уровня образования у населения.

А. В. Луначарский попытался объяснить расхождение между  тем, что реализм должен вроде бы отражать жизнь, а соцреализм, наоборот, формировать ее, следующим образом: “Искусство имеет не только способность ориентировать, но и формировать. Дело не только в том, чтобы художник показал всему своему классу, каков мир сейчас, но и в том, чтобы он помог разобраться в действительности, помог воспитанию нового человека. Поэтому он хочет ускорить темпы развития действительности, и он может создать путем художественного творчества такой идеологический центр, который стоял бы выше этой действительности, который подтягивал бы ее вверх, который позволил бы заглядывать в будущее и этим ускорял бы темпы. Это открывает доступ элементам, строго говоря, выходящим за формальные рамки реализма, но нисколько не противоречащим реализму по существу, потому что это не уход в мир иллюзии, а одна из возможностей отражения действительности, — реальной действительности в ее развитии, в ее будущем” ([2], см. также [3 – 4]). И все это является проблематикой создания нового человека [5]. Кстати, она все время довлела над советской властью, отсюда ее любовь к пропаганде, которая являлась “мирным” способом влияние на поведение, поскольку она, как и искусство, продвигала образцы правильного поведения.  Одновременно репрессивный аппарат работал с негативными образцами поведения. 

Задача создания советского человека, конечно, носила несколько искусственный характер. Тут как бы вовсе и нет задачи воспитания послушания, тут задачи высокого порядка. Но таковы были многие проекты того времени, которые, кстати, порождали, например, искусство авангарда, сохранившее свое значение по сегодняшний день, хотя пропаганда того времени канула в лету. То есть более “технический” инструментарий погибает первым, поскольку его цели не направлены так далеко.

Довоенный СССР был другим. Кстати, Хрущев в своих воспоминаниях фиксирует другого Сталина в это время, более доступного и прислушивающегося к другому мнению.

Некоторые писатели вступали даже в переписку со Сталиным, отсылая свои тексты вождю [6], то есть была некая невидимая связь с властью, которая второй раз в истории СССР проявилась во времена Хрущева, правда, реакция Хрущева носила более разгромный характер. Причем это вылилось и на художников [7 – 8] и на писателей  [9 – 10]. Правда, сын Хрущева Сергей говорил: “Созданием мифов про Хрущева занимался КГБ, конкретно его глава (в 1961–1967-м) Владимир Семичастный. Был там такой отдел, который занимался дезинформацией в отношении Западной Германии. Там и выдумывали все эти истории. В одном из интервью Семичастный даже признался: мы бы Хрущева с грязью смешали, но Брежнев нам это почему-то запретил. Думаю, понятно, почему: Брежнев к тому времени стал уже бояться и Семичастного, и Шелепина. Он, думаю, предполагал: сейчас они смешают с грязью Хрущева, а потом то же самое сделают и с ним. Активную кампанию против отца прекратили. Она возродилась уже в ельцинские времена”[11].

Это же ведомство, говорит С. Хрущев, играло важную роль и в смещении его отца: “утверждать, что Шелепин с Семичастным во главе стояли, а к ним Брежнев примкнул, думаю, неверно. Заговор именно Брежнев возглавлял, а они во многом толкачами этого дела были — кстати, совершенно не понимаю почему. Хрущев обновить, омолодить президиум ЦК собирался, у Брежнева с Подгорным ощущение было, что их сменят, а как раз Шелепин с Семичастным и к власти пришли бы, но они поспешили и проиграли…”  [12].

Страх, а основным генератором страха был КГБ, являлся важным механизмом управления в советское время. Этот страх порождался на физическом, информационном и виртуальном уровнях. В довоенное время само понятие “врага народа” входило даже не в азбуку, а в арифметику государственного управления. Это ее базовая мощная мифология, предопределяющая поведение всех и каждого. Мифология страха была сильнее мифологии Сталина, предопределяя ее. Или они обе подпитывали друг друга. В воспоминаниях Хрущева есть такая фраза: “когда страной фактически управляет  один  человек  и  в результате личные обстоятельства трудно отделимы от государственных” [13].

Страх уменьшал разнообразие поведения, тем самым облегчая управление людьми. Страх делал едиными мысли и поведение человека. Он убирал “неправильные” слова, оставлял только правильные. Это было обеднением ментального мира советского человека, что предопределило его развитие на многие десятилетия вперед. Страх выполнил чисто “технические” задачи своего времени, однако стал тормозом в будущем развитии страны, поскольку подобные психологические травмы, которые он принес, передаются через поколения. Он создал послушное поколение, которое не стремилось больше рисковать.

Сталин стал базой всего того, что было построено. Это его представления реализованы на советских просторах. Его присутствие есть всюду. Исследователи фиксируют: “По логике советской пропаганды, этим медиумом является сам Сталин. На известном плакате 1940 года  значится: “О каждом из нас заботится Сталин в Кремле”. Сталин (на плакате за столом сидящий и пишущий) не просто пишет, а именно заботится или же еще лучше: заботится пишуще. Этот способ выражения очень типичен для сталинизма, в котором не может существовать нейтрального отношения к медиа в качестве аппартивно-объективных приборов без привлечения их эмоционально-этической прагматики”  [14].

Сталина ввели в массовое сознание в качестве мифа. Однако миф не может быть опровергнут ни фактами, ни правдой. Он является главным фактом и главной правдой. Все остальное может только выводиться из него. Известная формула, созданная для Путина “Есть Путин, есть Россия. Нет Путина, нет России” скорее подошла бы Сталину и СССР, поскольку тот СССР, который строил Сталин, долго не продержался после его смерти.

Мифы управляют миром и сегодня. Они выгодны для управления, поскольку все считают их правдой. Г.Павловский говорит, например, о функционировании Путина в статусе мифа: “выйдя из Кремля, я с изумлением обнаружил, что вокруг меня все верят в то, что Путин непрерывно, как Сталин в мифологии ранне-советских времен, сидит в Кремле, и его окно освещено круглые сутки. И там Путин сидит и придумывает «планы Путина», «стратегии Путина», новые хитрые ходы и тому подобное. Поскольку ничего такого в реальности нет, мне стало интересно, почему стране, ее населению так важен этот пунктик. Потом я понял, что передо мной просто миф в точном смысле слова — миф не как сказка, не как выдумка, а миф в античном смысле слова, то есть то, что неотделимо от реальности для человека. В конце концов, этот миф мы генерировали. Поначалу сознательно, а дальше он опять-таки стал частью этой власти. Мы-то поначалу следили за другим. Не за гимнами в адрес Путина, а за тем, чтобы это средоточие власти, на самом деле бесконечно слабой, ничтожной, неспособной провести ни одной программы (мы это хорошо знали — ни одной программы), выиграть ни одной войны (мы это тоже хорошо знали), и даже не способная выиграть, в общем, в лобовом политическом столкновении внутри страны, на выборах, мы это тоже хорошо знали… Как уйти от этого? Очень просто: надо быть всё время впереди. Тогда оппозиция разговаривает постоянно с твоей спиной, с твоей задницей. А из этой позиции она ничего не может доказать, ничего не может выиграть, и тем более не может победить. Надо быть всё время на шаг вперед, надо завладевать повесткой, а для этого система власти должна быть непредсказуемой, она должна заниматься топиками, о которых другие не думают. Она должна перехватывать любую повестку. Она должна быть всеядной. Какая разница: коммунистические предложения, либеральные предложения — да это не играет вообще никакой роли. Повестка формируется из задачи опережения. А не из задачи nation building” [15].

Страна живут своими национальными мифами. Их несут в массовое сознание литература и искусства, но одновременно образование и наука, которые в основе своей опираются на мифологические модели, подводя под них фактологическую базу. Новости также подтверждают мифологию, в противном случае возникали бы сомнения в их достоверности. Смена политических режимов не означает смены национальной мифологии, хотя мифологию вокруг того или иного лидера она обязательно поменяет.

Любая мифология иерархична. Во главе всего стоит только одна “вершина”, обладающая даром всевидения и всезнания. Если лидер хочет строить новую страну, он ее построит. Если он видит впереди войну, то эта война обязательно сбудется.

Оборонное сознание, сопровождавшее СССР на всем пути его истории, оказалось благоприятным для естественных наук и неблагоприятным для наук гуманитарных. Первые давали помощь обороне, вторые – не имели для нее смысла. Все это с неизбежностью отражалось на финансировании соответствующих наук и образования. Более того, социальные и гуманитарные науки власть даже воспринимала с определенной опаской, как бы опасаясь, что результатом их трудов станет нечто ужасное и запретное. И это тем более странно, что пропаганда была главной составляющей в разговоре власти с населением. При этом она не достигала той степени научности, которая в то же самое время уже была на Западе. Правда, западный уровень мог прийти не из политических потребностей, а из нужды бизнеса, поскольку построение общества потребления должно было опираться на все более совершенные методы влияния на покупателя. Утрируя, можно сказать, что потребитель должен был стать частью производственной цепочки, как бы автоматически поглощая производимый продукт. Общество потребления должно было базироваться на потреблении, а производство лишь обеспечивало этот процесс.

И в пропаганде, и в рекламе ее конструкторы времен построения общества потребления пытались “атрофировать” мозги, чтобы нужный месседж вне личностного контроля проникал в массовое сознание. По этой причине развитие научной обоснованной рекламы должно вести к такой же объективизированной пропаганде. Советские же пропагандисты были хорошими практиками, но интуитивными. У них не было большой помощи из научной сферы, поскольку в тех текстах, которые она поставляла, было много цитат классиков марксизма-ленинизма и мало четких практических рекомендаций, имевших объективный характер.

Оборонные потребности, а до этого проведение индустриализации породили и нужный для них хороший уровень советского образования. Получается, что образование это ответ на чьи-то планы, например, Силиконовая долина стала спонсировать обучение программированию в американских школах, чтобы сделать профессию программиста более распространенной. Это даст возможность “сбить” уровень зарплат и избавиться от зависимости от иммиграции.

С. Митрофанов видит некоторые политические следствия из советского и постсоветского образования: “Эксцессы американского протеста, то там, то здесь перерастающего в мародерство, грабеж магазинов, отчетливо показали мне, что в самой передовой либеральной стране определенные слои общества потеряны именно для сферы общественного образования. Последнее не привило им должного уважения к чужой частной собственности. По-видимому, этого уважения было больше даже в тоталитарном, но массово образованном СССР, который сознательно шел на либеральную перестройку в 90-ых, потому что был воспитан на литературных примерах Спартака, Овода и пламенных французских революционеров. В отличие от выборочно образованного общества нулевых, на одном дыхании уверовавшего в Бога и сермяжный патриотизм. Следовательно, логичнее и правильнее, на мой взгляд, две эти сферы в будущем относить к “общественной безопасности”, то есть к ответственности либерального государства” [16].

Отсутствие у постсоветских государств интереса к образованию демонстрирует и то, например, что в СССР было активно развито движение учителей-новаторов (Сухомлинский, Амонашвили и др.), которого и близко нет сегодня. То есть в них была заинтересованность со стороны государства. Получается, что и сейчас мы имеет только то, что нужно государству. И если уровень образования в наше время резко упал, то говорит о том, что государство не видит своей пользы в образованных людях. Отсюда нивелировка и диплома о высшем образовании. 

Когда же эта планка высокого уровня образования стала рушиться с одновременной потерей контроля над информационным пространством со стороны власти, на СССР обрушился вал оккультизма, нетрадиционных религий, парапсихологии, НЛО… – всего того, что было раньше запрещено (см., например, работы И. Кукулина по анализу этой волны мистицизма и оккультизма). И. Кукулин акцентирует и действия группы Щедровицкого под углом зрения влияния на власть: “Причем, поскольку было понятно, что партия «руль» не отдаст, эта власть мыслилась как не политическая, а интеллектуальная. Предполагалось, что будет прослойка людей, которая будет исподволь влиять на ЦК, на другие правящие круги и обеспечивать их более современной повесткой. Но повторю, что настолько амбициозных людей было совсем немного. Одна из таких программ была выработана в движении методологов, лидером которой был Георгий Щедровицкий” [17]. Причем он справедливо акцентирует влияние этой группы на становление политтехнологий на постсоветском пространстве  [18]. Кстати, “отголоски” этого существуют до сих пор: вокруг во власти сидят люди, прошедшие эту школу в прошлом.

СССР был страной, которая строила будущее. Советские молодежные журналы сыграли свою роль в создании новых мозгов, которые способны увлечься будущим. Интересно, что Китай повторил этот ход уже ближе к нашему времени. Н. Гейман рассказывал, что китайцы, послав “экспедицию” в Гугл, Фейсбук и т.д., обнаружили, что все главные умы там зачитывались фантастикой в детстве, и тогда они развернули написание и печатание фантастики у себя [19] .

С мозгами надо уметь работать, как демонстрируют эти два примера: советский и китайский. Их направили в нужную сторону, предоставив новые идеи, на которые, конечно, обратила внимание молодежь. Молодежь оказывается в центре, поскольку она ищет себя и свою будущую профессию. И пока она находится в таком поиске, ей может быть предложен интересный выбор.

Советские мозги “раскрывали” научно-популярные журналы, пользовавшиеся большой популярностью в СССР. Индустриальное государство требовало индустриальных мозгов разного уровня: от техников до инженеров. Множество заводов и фабрик ждали их по всей стране. Поэтому и мозги следовало выращивать тоже индустриально: чем больше, тем лучше. А атомный и космический проекты вообще потребовали лучшие мозги, причем с большой скоростью.

Мозги растут не сами по себе. И. Кукулин отмечает: “Важную роль в «настройке» воображения советских ИТР играли фантастические и футурологические тексты. В 1960-е годы они были призваны формировать мышление творчески настроенных технократов-энтузиастов, которые бы способствовали прорывному участию СССР в военно-техническом состязании с Западом. Настроить воображение ИТР на нужный лад у властей получилось лишь частично – из-за непредвиденных последствий «оттепельной» социальной политики. По многим причинам представления о будущем, как и вообще представления о вообразимом, достижимом/недостижимом, прогнозируемом и т.п., в новых журналах из категории «функционально-необходимого» и «насущного» (в которой эти представления находились в 1920—1940-е годы) перешли в категорию «интересного», связанную не столько с работой, сколько с досугом. Определять, что входит в категорию «необходимого» и «насущного», в СССР могли только партийные и государственные структуры, но на определение «интересного» претендовали сразу многие акторы – что и сделало дальнейшую историю научно-популярных журналов многолетней подковерной борьбой, в которой ставкой оказалось ни больше ни меньше определение того, что будет считаться значимым для многомиллионной группы советских ИТР. Благодаря этой борьбе в журналы стали интенсивно проникать идеи западного нью-эйджа, явно или неявно табуированные на других институциональных участках” [20].

И тут мы постепенно попадаем в точку ухода молодежи от советской идеологии. Конечно, это была не только молодежь, а и другие, но на “устаревание” жизни и идеологии первой реагирует, конечно, молодежь. Возможно, также и потому, что молодежь первой видит устаревание материальной стороны жизни (“хочу джинсы” и под.), а старшее поколение вполне удовлетворяется визуально старой материальной картинкой мира.

Кукулин говорит о потере веры в советскую идеологию так: “С середины 1960-х годов советская идеология в глазах значительного количества людей стремительно теряет свою легитимность – и это касается не только интеллигенции. Судя по сохранившимся письмам читателей в «Комсомольскую правду» конца 1960-х годов, значительная часть людей в регионах крайне болезненно реагировала на тяжелые жилищные условия (именно они вызывали наибольшее количество жалоб) и к концу 1960- х потеряла веру в сообщения советской прессы, говорившей об улучшении условий повседневной жизни” [21].

Правда, на это наложились чехословацкие события 1968 года, и последующее решение власти на сворачивание оттепели. В результате это и создавало не очень привлекающую творческую среду и ее соответствующую виртуальную продукцию. Мир стал поворачиваться к молодежи бюрократизмом и серостью, которого и так всегда хватало.

Советский человек жил в закрытой и хорошо управляемой информационной среде. Эта среда, условно говоря, была “самообучаемой”: любые ее отклонения, проскочившие раз, потом эффективно “глушились” институтами цензуры, КГБ и ЦК.

Более того, на закате СССР власть научилась сама создавать управляемые отклонения, что давало возможность держать под контролем даже теоретически возможные девиации. Например, В.Попов приводит свидетельства того, что “новые правые” были созданы КГБ. Он говорит об А. Дугине, А. Проханове, В. Сырокомском из “Литературной газеты”, которые были задействованы в активных мероприятиях КГБ [22]. Точно такой была и роль А. Синявского, но уже для Запада, где также реализовывалось управление информационной средой, одним из примером которого стало появление журнала “Синтаксис”: “Редактором парижского “Синтаксиса” и его основным автором стал Андрей Синявский. Практически сразу “Синтаксис” встал в оппозицию к линии, проводимой журналом Максимова “Континент”. В отличии от журнала ”Континент”, явившегося объединяющим началом для авторов из целого ряда стран, у которых была общая цель – борьба с тоталитарными режимами, журнал ”Синтаксис” был по сути камерным, проводившим в жизнь эстетику своего редактора и основного автора – Синявского, чья позиция и до появления издаваемого и редактируемого им журнала вызывала откровенное неприятие большей части советской эмиграции” [23].

СССР строил свои разные виды виртуальностей, даже более активно, например, чем жилье для населения. Виртуальность контролировалась партией и Сталиным точно так и с таким же вниманием, как производство стали или угля. Изыскивались разные пути создания такого инструментария, например, превращение индивидулаьного труда пишущего человека в коллективное путем создания Союза писателей (композиторов, художников, архитекторов), которыми можно было руководить. Исследователи пишут: “«Партийное руководство» Союзом писателей стало личным руководством со стороны Сталина. Он определял состав секретариата Союза писателей, «расставлял» писателей на соответствующие посты. Таким образом, организация «инженеров человеческих душ», как называл писателей Сталин, не имела даже такого элементарного демократического права, как избрание собственного руководства. Это в равной мере относится и к другим творческим союзам. Такой «порядок» сохранялся до середины 80-х гг. В 30–40-х гг. руководство литературно-художественных организаций сопровождалось установлением по отношению к ним прямого идеологического воздействия. Это было связано с внедрением в практику художественного творчества «метода» социалистического реализма, официально объявленного единственным идеологически и политически выдержанным методом художественного познания мира с позиций марксизма-ленинизма” ([24], см. также  [25]).

Общество, построенное только на страхе, долго бы не продержалось и успехов творческого порядка не имело бы. Т. Круглова подчеркивает инверсию вектора террора в литературе: “Страх перед террором государственной власти замещался в художественной реальности соцреализма конструктом «образа врага», фокусирующем на себе атмосферу ужаса” [26]. 

Литература призвана была не только нести советскую мифологию в массы, но и оправдывать ее: “Страдание и его преодоление тоже должно было обрести другой, не рутинный, а героически-жертвенный, модус бытия. Да, соцреализм предлагал другую картинку, сильно смещенную по отношению к документу, но ее ценностные координаты были рождены и продиктованы не только идеологическими требованиями, но потребностью и насущной необходимостью что-то делать с вполне реальными болями, страхами, ужасами — страданиями. Боль на самом деле вернулась в культуру, причем в таком масштабе, справиться с которым было не под силу просветительской и романтической моделям искусства. На новом, индустриальном витке цивилизации пришел заказ на новые способы «работы» с болью” (там же).

И еще: “Важнейшим культурно-антропологическим механизмом конструирования интровертированного террора и художественной репрезентацией инверсии страха в энтузиазм был соцреализм. Необходимо напомнить, что страх – важнейшее чувство, имеющее не только биологическую природу, но и культурные семантику и функции. Если принять за аксиому скрытую интенцию террора на создание атмосферы страха, тогда соцреализм предстает как специфический художественно-культурный способ работы со страхом, суть которой заключается в снятии его негативных коннотаций; замещении знания о реальных источниках угрозы представлением о фантомности страха; перенесении внутренних страхов на внешний источник – образ врага. Рассмотрим эти способы предметно, имея ввиду прояснение их общего основания – симптома «отсутствия страха» у героев соцреализма. Страх, как и другие экзистенциальные состояния пределов – не имеет места в соцреалистическом дискурсе, так как там трансцендентное теряет свой бытийный смысл” (там же).

Это была сложная система управления всеми эмоциями советского человека: от безраздельного счастья до такого же бесконечного страха.  Они олицетворяли два полюса, в рамках которых и протекала жизнь. А Сталин легко примерял на себя вариант “стокгольмского синдрома”, когда его боготворили все, поскольку относились к нему со смесью любви и страха, поскольку их жизни зависели от воли одного человека.

Страх – это победитель человека и человеческого. Именно по этой причине он был удобен власти. Это давало возможность строить мобилизационную экономику и такую жизнь, где многое хорошее откладывалось на потом. Но это потом никак не наступало и не наступало. Союз не хотел видеть гордо поднятой головы, его интересовала голова покорная, которая создавала меньше проблем для государства. Был набор запретных тем, которые не следовало поднимать. И тогда твоя жизнь сложится гораздо лучше. Но оказалось, что запретность с точки зрения политики несет негативные последствия не только в политике, но и в экономике, что и привело к отставанию от передовых стран  мира, не говоря уже о распаде.

Т. Круглова пишет, обращаясь к текстам А. Гайдара: “Архетип героя/жертвы выводит сознание нового человека за пределы прагматически-инструментальной рациональности индустриального общества, через актуализацию архаических моделей оно помещается в мир Возвышенного, а значит — сверхутилитарного отношения к тем силам, которые структурируют мир, то есть, в данном случае — к власти. Такое возвышенное отношение вполне логично приводит к мистическому отношению, к тайне. Поэтому название гайдаровской повести — «Военная тайна» — эмблематично. Тайна советского человека чужда прагматичным буржуинам. Военная Тайна — это сам советский человек, предельно простой, открытый, но не становящийся при этом понятным другому типу сознания. В его «простоте» есть нерационализируемое ядро, позволяющее ему сохранять высокий уровень адаптации к абсурду. Он научился выживать в мире, где идет игра без правил. Именно это органичное умение и делает его Героем специфически советского толка. Всякий, кто пытается следовать правилам, не только не имеет шансов стать героем в советском дискурсе, но даже просто уважаемым человеком: он, скорее, подозрителен. Но если в самой советской действительности постоянная, немотивированная смена правил или отказ от них повергают человека в ужас, страх и смятение, то в произведениях соцреализма именно эта абсурдность представлена как высокая тайна, приобщение (причащение) к которой дает огромную силу советскому человеку, делает его крепким” [27].