Мир и, соответственно, мы всегда жили в искусственной реальности. Кстати, этим можно объяснить определенный расцвет в СССР не только пропаганды, но и искусства. Идеология в своем воздействии на человека опиралась на эти два крыла – пропаганды и искусства. Если тебе не нравилась пропаганда, ты все равно получал свою порцию идеологии из сферы искусства. А привлекательность искусства была несомненно на порядок выше пропаганды. Это было связано и с тем, что за пропаганду платит государство, а за литературу и искусство должен платить из своего кармана сам гражданин.

Создание произведений под жесткую идеологическую кальку было тяжелым процессом. И для некоторых писателей, например, А. Фадеева, это кончалось плохо. В своем предсмертном письме, расcекреченном через три десятка лет, .А. Фадеев говорит такое:

“Нас после смерти Ленина низвели до положения мальчишек, уничтожили, идеологически пугали и называли это – “партийностью”. И теперь, когда все это можно было бы исправить, сказалась примитивность, невежественность – при возмутительной доле самоуверенности – тех, кто должен был бы все это исправить. Литература отдана во власть людей неталантливых, мелких, злопамятных. Единицы тех, кто сохранил в душе священный огонь, находятся в роли париев и – по возрасту своему – скоро умрут. И нет никакого стимула в душе, чтобы творить…Созданный для большого творчества во имя коммунизма, с шестнадцати лет связанный с партией, с рабочими и крестьянами, одаренный богом талантом незаурядным, я был полон самых высоких мыслей и чувств, какие только может породить жизнь народа, соединенная с прекрасными идеалами коммунизма. Но меня превратили в лошадь ломового извоза, всю жизнь я плелся под кладью бездарных, неоправданных, могущих быть выполненными любым человеком, неисчислимых бюрократических дел. И даже сейчас, когда подводишь итог жизни своей, невыносимо вспоминать все то количество окриков, внушений, поучений и просто идеологических порок, которые обрушились на меня, – кем наш чудесный народ вправе был бы гордиться в силу подлинности и скромности внутренней глубоко коммунистического таланта моего. Литература – это высший плод нового строя – унижена, затравлена, загублена. Самодовольство нуворишей от великого ленинского учения даже тогда, когда они клянутся им, этим учением, привело к полному недоверию к ним с моей стороны, ибо от них можно ждать еще худшего, чем от сатрапа Сталина. Тот был хоть образован, а эти – невежды. Жизнь моя, как писателя, теряет всякий смысл, и я с превеликой радостью, как избавление от этого гнусного существования, где на тебя обрушивается подлость, ложь и клевета, ухожу из этой жизни”.

Слова Фадеева должны служить вечным уроком всему постсоветскому пространству, где все время присутствуют попыткы “обуздать” медиа, поскольку литературой никому не интересно заниматься из-за падающего числа читателей. Власть же интересуют не читатели, а почитатели, которые должны возникать из потребления информации медиа.

Мощная система образцов-образов сопровождала человека всю жизнь. Для ребенка – это пионеры, дальше комсомольцы и коммунисты. Это работа идеологии в виде пропаганды, но ее серьезно дополняло искусство. Пропаганда дает шаблон поведения, искусство – его вершины, которые всегда индивидуальны. И герой массового фильма все равно для нашего восприятия являются индивидуальным типажом со множеством характеристик. Человек с плаката не имел имени, герой искусства всегда имел массу индивидуальных характеристик.

Если идеология имеет прямые контакты с реальностью, то имиджелогия может их и не иметь. Влияя на реальность, она в то же время может не отталкиваться от нее. В то же время, например, смена государственного капитализма на либеральный опиралась на то, что из единого государственного центра невозможно иметь информацию о конкретных потребностях на разные виды продукции в самом внизу.

Идеология прямо и косвенно управляла реальностью, сегодня происходит подмена реальности имиджелогией. Образы счастья сегодняшнего или завтрашнего, которые рисовала идеология (или религия), должны осесть в мозгу в виде конкретных картинок богатства, здоровья и под. Это как бы модель новогодних пожеланий, куда каждый должен вписать сам то, что ему ближе и понятнее. Идеология всегда должна переводиться на язык реальности.

Идеология – это долгосрочный игрок, она, как и религия, не меняется быстро, для новой идеологии нужны и новые поколения, поскольку старые поколения будут долго опираться на старую идеологию.

При “нуле” идеологии лидером становится имиджелогия. При полярной смене идеологии (с “плюса” на “минус”) нужна новая идеология плюс люди с новым имиджем. В перестройку это сделали путем выпуска на сцену молодых и пламенных журналистов, а также старых борцов с прошлым режимом. Соответственно, запустили старые книги, которые считались “антисоветскими”, и до этого обитали только за рубежом.

При неработающей идеологии, типа “застоя”, когда идеология ритуализировалась и ее месседжи уже не “читались” как настоящие, требующие понимания, хотя повторялись с экранов, имиджелогия заменяет идеологию. Она точно так управляет массовым сознанием, уже не считаясь идеологией.

Нормальный человеку никак не пересекается с первоисточником идеологии. Он не читает собрание сочинений классиков. Единственно, что ему встретится по жизни – это памятники людей, отобранных для него идеологией. И эти памятники не могут быть модернистскими, а должны быть сделаны в стиле реализма. Образ Ленина в советское время был даже на октябрятской звездочке – как это принято с кудрявой головой.

Сегодняшний официальный отказ от идеологии делает ее невидимой, но не делает несуществующей. Правила всегда есть. Идеология может проступать наиболее часто, например, в истории, где всегда присутствуют и герои, и враги.

Каждая страна выбирает свою точку истории, где скрытая идеология проявляется наиболее сильно. Для СССР это был 1917 год, откуда он пытался выводить всю историю человечества. Россия смещается к празднованию другой даты – дню победы 1945 года.

А. Колесников заявляет: “Естественно, это год 75-летия Победы, все силы будут брошены на мифологизацию исторической политики, которой Путин питается все эти годы, он же у нас единственный наследник Великой Отечественной войны, он единственный, кто вообще победил в этой войне практически, практически в ней поучаствовал, судя по тому, как с каждым юбилеем это празднование оказывается все более пафосным и все более формальным, все более путиноцентрическим. С отказом от того, чтобы думать, с отказом от того, чтобы горевать. Исторический ритуал – это обычно совместное горевание. Это горевание становится пластмассовым”.

Наш опыт идеологии всегда состоял в том, что государство насильно кормило нас своими идеями, особо не заботясь о том, хороши ли они для нас. В литературе и искусстве это могло быть спрятано за сюжетом, в истории и разных видах общественных наук громко кричало, начиная с обложки учебника или монографии.

В послевоенное время “пламя” идеологии то гасло, то разгоралось сильнее. Но никогда советский человек не оставался один на один с жизнью, у него всегда были идеологические поводыри, и мы всегда жили в борьбе за счастливое будущее человечества.

Уже ближе к нашему времени идеологию стал представлять/манифестировать телевизор. Он был и законодателем мод, и законодателем мыслей. И не потому, что самый умный. Любая массовая коммуникация по определению должна рассчитывать на всех, поэтому она не может умно-книжной.

Телевизионные новости начали умирать с приходом интернета.

Телевизионные мысли внезапно закончились. Если раньше мысли шли цитатно, как анекдоты, которые надо знать дословно, без этого анекдот разрушается, поскольку сила его в нюансах мыслей.

Сегодня скорее телевизионные ток-шоу бесконечным говорением практически одного и того же призваны порождать правила, а свои мысли уже можно кроить по вводимым правилам. И мы это уже проходили, когда по идеологическим лекалам создавались не только новости, но и художественные произведения.

Если когда-то главным советским идеологом был М. Суслов, то сейчас главным российским телеидеологом служит В. Соловьев. Причем он выдает на гора свои истины, вырабатывая их в натужной борьбе с гостями, отобранными заранее для “идеологической порки”. Есть группа “хорошистов” и есть группа “плохишей”. К ним и относятся представители Украины, которые со странной настойчивостью отправляются в Москву на заклание.

Как пишет О. Пухнавцев о Соловьеве, называя его “актером актерычем”, инструментарий его один и тот же во всех передачах : “Когда вам становится ясен принцип, когда вы знаете заранее, что очередная реплика ведущего будет натужно ироничной, зрелище превращается в пытку. О чем бы ни шла речь, какие бы темы ни обсуждались, Соловьев обязательно ввернет что-нибудь саркастическое. Гость студии может пылко что-то доказывать, но его, скорее всего, оборвут, снизят пафос неуместной фразочкой, репризой, насмешливой и даже глумливой”.

Здесь в таком телепоединке победу заранее получает тот, в чьих руках главный микрофон, с помощью которого можно вмешаться в речь любого другого участника. Причем в передачу “прячутся” дополнительные возможности для того, чтобы Соловьев проявил свою иронию. Например, показали кадры из украинской Рады, ведущий останавливает их вопросом “а это кто?” и начинает изливать негатив на конкретного персонажа, оказавшегося в кадре.

Вечность квази-идеологии в том, что она создает для власти нужный “защитный щит”, дополнительную опору, чтобы не ощущать себя “колоссом на глиняных ногах”. Поэтому за каждым актом пропажи идеологии на следующем этапе все равно появляется она же, но в новом обличье.

М. Мамиконян видит эту ситуацию следующим образом: “Когда был упразднен СССР, с ним вместе упразднили, а точнее, разгромили и коммунистическую идеологию, бывшую до того основным скрепляющим элементом государственной конструкции. Более того, само слово «идеология» оказалось надолго выведено из лексикона, а запрет на государственную идеологию зафиксировали аж в Конституции. Единой идеологии быть не должно! А так… так пусть расцветают все цветы! Но поскольку в нашем обществе, до того глубоко идеологизированном, «свято место» долго пусто не оставалось бы, и это было очевидно всем, так сказать, заинтересованным инстанциям, рост «цветов» на самотек пускать не стали. Что там еще вырастет — кто его знает?! Вдруг — то же самое? Или иное, и тоже державное? Например, имперско-национальное? Это ведь так естественно для народа-держателя — вспомнить о национальной идентичности и начать собираться заново, собирая вокруг себя других. Собираться, воспроизводя заложенные в самое нутро коллективной личности социокультурные коды”.

Сила телевидения состоит в его “объединяющем” начале, когда все смотрят одно и то же. Это было очень сильно в советское время, когда и “Голубой огонек”, и программа “Время” входили в обязательные вечерние наборы. Они были и входящей информацией, и темой для последующих разговоров, что даже усиливало их воздействие обсуждением и повтором.

А. Генис справедливо пишет, сопоставляя СССР и США: “Массовая культура потому так и называется, что принадлежит массам и рассчитана на всех. Мы, например, выросли с таким набором: фрукт — яблоко, поэт — Пушкин, картина — «Грачи прилетели». Нерушимость канона создавала единство, не политическое, а эстетическое. Скажем, «Швейка» знали все наизусть — в моем кругу, и, что выяснилось в 1968-м, не только в моем. Когда защитники Пражской весны по-швейковски придуривались, отвечая оккупантам утрированной лояльностью, советские генералы сказали им, что тоже читали Гашека. В Америке массовая культура чувствовала себя как дома, ибо им для нее и была. Ее шедевры — для всех, что иногда не мешало им оставаться шедеврами. Среди них — самый популярный сериал «Военно-полевой госпиталь» (MASH). Страна 11 лет смотрела эту комедию, и я до сих пор могу отличить тех, кто вырос на ее бунтарском юморе, смешавшем Хеллера с Воннегутом. Когда в 1983 году 251-я серия завершила MASH, то за последним эпизодом следили — сквозь прощальные слезы — 125 миллионов американцев, что составляло примерно половину тогдашнего населения США. Через три минуты после финала муниципальные власти Нью-Йорка зафиксировали абнормальный расход воды: три четверти горожан разом бросились в уборную и спустили воду”.

Эту же объединяющую символику пытаются отыскать даже в детских рисунках. Однако если раньше такого рода символы были известны всем (типа атом, победа, космос), то сегодня ничего нет: “Что же касается роли современной России, то можно сделать очень важный и вполне обоснованный собранным материалом вывод: вклад современной, постсоветской эпохи в формирование национальной и гражданской идентичности наших детей близок к нулю. То есть за почти уже четверть века не было создано ничего, что могло бы служить основанием для построения образа страны — даже для очень маленьких детей”.

При этом интернет все же пока не выигрывает у телевидения на постсоветском пространстве. Российские данные, например, таковы: “несмотря на тянущиеся уже много лет «похороны» телевидения, оно по-прежнему остается основным источником новостей для населения. Так, около 70% опрошенных сообщили, что получают новости именно через этот канал. Его главный соперник — интернет — несколько отстает: из Сети информацию черпают 58% респондентов. На газеты и журналы приходится доля в 19%, а на радио — порядка 13%. Аналитики предусмотрительно разделили опрошенных на разные возрастные категории, что помогло точнее описать структуру медиапотребления россиян. Вполне ожидаемо, что респонденты 16—24 и 25—34 лет чаще черпают новости из интернета (75% и 73% соответственно). При этом люди не отказывают себе в просмотре новостей по ТВ: так поступают 38% опрошенных в возрастной категории 16—24 лет и 51% среди населения 25—34 лет”.

Идеология ничего не оставляет без внимания. Она задает видение даже того, что прекрасно существует и без нее. В Китае, например, компартия хочет подправить переводы религиозных текстов. Как пишет газета “Фигаро”: “Необходимо провести всестороннюю оценку существующих переводов религиозной классики. Там, где содержание оказывается несоответствующим, необходимо внести поправки и заново перевести эти тексты”, – говорится в опубликованном на китайском языке официальным агентством “Синьхуа” отчете симпозиума от 6 ноября, где председательствовал Ван Ян, один из семи членов постоянного комитета Политбюро ЦК Коммунистической партии Китая, являющегося “святая святых” режима, – говорится в статье. “Это собрание свидетельствует о том, что контроль над религиями станет еще более жестким”, – считает Рен Яньли, научный сотрудник Китайской академии социальных наук, государственного исследовательского центра в Пекине”.

Монополизм на видение мира сквозь идеологию опасен тем, что постоянно видим не мир, а идеологию. Причем во всем. Когда иногда СССР отвлекался от идеологии, создавая кратковременные периоды “оттепелей”, то совершенно иной мир представал перед глазами изумленной публики. Я имею в виду мир, который создавался средствами литературы и кино. И плюсом этих разовых озарений было то, что они хранили это видение для будущего, формируя новые поколения писателей и режиссеров, работа которых состояла не в описании того, что было заложено в идеологии, а простых и понятных чувств советских людей. И каждый раз это вызывало шок у следующих поколений.

И. Чубайс говорит о советской цензуре: “Тотальная цензура, запрет на независимое, самостоятельное мышление. И в области той науки, которой занимаюсь я, в сфере исторического анализа – тем более. В досоветской России цензура была, но касалась только нескольких тем. Нельзя было критиковать или отрицать существование Бога, выступать против императора, помазанника Божьего. Но зато было категорически запрещено цензурировать исторические работы. В Советской России можно было оперировать лишь предписанными формулами. Это привело к увяданию истории как науки, а также к стагнации других социально-гуманитарных наук”.

И еще: “Правили они, опираясь на аппарат подавления и цензуру, на идеологическое промывание мозгов. Идеология предполагала тотальный контроль за всей циркулирующей в обществе информацией…. Чтобы вы не читали, чтобы не смотрели, у слушателя-читателя-зрителя в голове должно было возникнуть одно и то же – мы строим коммунизм, победа коммунизма неизбежна. Критиковать власть значило выступать против исторического прогресса, а на такое способен только враг народа. Сейчас нет мифа про «исторический прогресс», но, как и раньше, – критика власти запрещена. Миф о строительстве коммунизма защищал всех совчиновников, включая тех, кто осуществлял репрессии”.

Сегодня мы сталкиваемся с новым типом цензуры – это цензура меньшинства, название которой напоминает о меньшевиках в советской истории: “Вспомните историю большевизма: при первом разобщении российской рабочей партии РСДРП(б) была в меньшинстве, а сторонников Мартова с Плехановым насчитывалось как раз большинство. Но это большинство Ленин назвал меньшевиками. А потом получилось, как получилось. При коммунистах осуществляли цензуру науки, искусства, информации с точки зрения классовой теории и партийной линии, а США и Скандинавия породили цензуру меньшинств. И сегодня она официально закреплена. Тот же Google уже официально осуществляет ее в интересах меньшинств и, к примеру, ислама. Известен факт, когда он убрал подсказки в поиске при запросе «Ислам это…», причем оставил их для запроса по другим религиям. Почему? Потому что некоторые люди боятся ислама и думают о нем плохо, а права такого у них сейчас нет. Это ведь и есть большевизм. Когда минимальное, абсолютнейшее меньшинство населения не просто называет себя носителями истинных ценностей, а считается выразителем интересов большинства. И до чего дошло? У нас учебники раньше проходили политическую цензуру, а в США их теперь проверяют активисты разных объединений меньшинств. Вот только американцы стали наконец приходить в себя. Когда у них в некоторых вузах женщины-юристы получили право не слушать блок курсов, где затрагивается разбор статей о домашнем насилии, изнасиловании, потому что это может их травмировать. А женщины-медики порой освобождаются от занятий по андрологии и сексологии, если у них были эпизоды насилия в прошлом. Научное сообщество тоже очнулось. После того, например, как нобелевского лауреата Джеймса Уотсона лишили званий за утверждения о превышении интеллекта белой расы над черной. При этом раньше его за утверждение о превосходстве черной расы в беге, прыжках, выносливости и сексуальной активности лишь хвалили. Ну и врачи у них запереживали, когда гормональную терапию по смене пола стали назначать детям после часовой беседы с психологом, а выступавших против такой практики педиатров начали преследовать”.

Государства любят цензуры, поскольку сами не могут ничего создавать, они бесплодны в этом плане. Для создания надо привлекать кого-то другого, какого-то недалекого в политическом плане творческого человека. И не только за его произведением, но и за ним самим надо все время следить.

Это делалось в том числе и малоквалифицированными людьми, что демонстрирует такой факт: “В конце 80-х начали уничтожать дела, которые, как говорилось, не имеют оперативной ценности. И старший оперуполномоченный 2-го отдела 5-го управления КГБ УССР майор Полянский хотел уничтожить дело Александра Довженко, знаменитого писателя и режиссера. Для него это был просто какой-то непонятный Довженко: сколько их, этих интеллигентов, было, ну давайте уничтожим дело, зачем оно вообще нужно?”.

Но система доносов была очень серьезной. Такое слабое звено спецслужбы старались найти в самом близком окружении интересующего их человека:

– на поэта В. Сосюру доносы писала жена,

– на А. Галича – друг семьи, Народный артист СССР,

– вокруг Н. Бажана было около 30 агентов: «Арсеналец», «Алтаев», «Карий», «Валентина», «Павлов», «Майский», «Мэри», «Шахматист», «Степанов», «Химик», «Южный», «Стрела», «Журналист», а на А. Довженко писала его жена актриса Ю. Солнцева;

– на А. Довженко писало доносы также не менее известный писатель Ю. Смолич, спрятанный за криптонимом Стрела.

Все это отражает внимание спецслужб к тем, кто своим творчеством выходит на массовое сознание.

Кстати, такая же распространенная система слежки была и дореволюционной России. В результате чего в роли доносчиков выступали и известные потом лица: “Уже в эмиграции сотрудники Охранного отдела вспоминали своих агентов-осведомителей – Луначарского и Каменева. Среди старых большевиков ходили глухие толки, что и Сталин какое-то время тоже состоял будто бы осведомителем. Изобличающие документы были, якобы, в свое время переданы Хрущеву. Но тот, говорят, запретил предавать их гласности”.

Странно, что такие документы сохранились, поскольку Сталин создал специальный отдел, который изымал все, что касалось его: “Именно Сталин был и цензором, и собирателем, и всевластным куратором своего архивного наследия. Весь массив документальных свидетельств — продукт тщательной селекции, скрупулезно проделанной в течение десятилетий им самим. Мы сегодня изучаем и активно используем только то, что «предложено», и никакие «посторонние» документы не всплывают ни у нас, ни за рубежом. Исследователи сталинской России всех мастей, от тотальных и фанатичных апологетов до зеркально противоположных им очернителей, сегодня используют ресурсы, оставленные самим Хозяином. Получается, Сталин до сих пор нами играет”.

И еще: “Сигналы о том, что у кого-то дома хранятся личные архивы, записки Ленина, Сталина, Троцкого, групповые фотографии, были достаточным поводом для дружеской беседы, а в случае сопротивления — для обыска и конфискации”. Хотя некоторые документы сохранились.

Из марксистов наиболее интересно думал на тему идеологии А. Грамши, создавший свою теорию гегемонии. Он считал, что только репрессиями невозможно удерживать население. Правящий класс удерживает свое доминирование, постоянно доказывая его правильность в виртуальном пространстве. И по сути вся советская практика управления литературой и искусством работала на создание ощущения справедливости своего типа управления страной.

Дж. Лестер так смотрит на гегемонию и внимание именно к интеллигенции: “Настоящим способом артикуляции является идеология (“поле боя постоянной борьбы”, как он ее называет), и это, в свою очередь, будет основным “цементом”, связывающим вместе все разрозненные силы. Для Грамши процесс гегемонии представляет собой что-то вроде создания “более высокого синтеза”. В идеале этот синтез будет означать соединение убеждений отдельных составляющих в то, что он называет “коллективной волей”. Это в таком случае создаст базис физического синтеза в форме “исторического блока” сил, который будет и дальше играть роль ключевого политического действующего лица в каждый данный период истории, в течение которого сохраняется его гегемония. Сущность такого исторического блока заключается в его способности объединить группу экономических и политических связей. Решающим элементом фактического установления гегемонии такого типа, который был описан выше, является процесс интеллектуальных и моральных реформ. Делая ударение на интеллектуальном и моральном процессе, Грамши не утверждает, что интеллигенция – это детерминирующая сила коллективной воли в обществе, но в борьбе за гегемонию он отводит ей очень важную стратегическую роль”.

Все это воздействие воздействия с помощью подключения к позитивным эмоциям, которые увлекают нас сильнее реальности, поскольку это более сильное влияние, созданное специалистами по образам, в отличие от голой реальности, где всегда много лишнего и отвлекающего.

Современная психология тоже считает, что лучше иметь хорошие эмоции: “позитивная психология закрепляет следующую формулу: «плохие эмоции — это плохо в целом и плохо для отдельной личности, хорошие эмоции — это хорошо в целом и хорошо для отдельной личности». Из этой простой формулы вытекает очень немудреный вывод, имеющий моральную силу и широко внедряемый сегодня как принцип управления в самых разных сферах: «Те, кто испытывает плохие эмоции, — это плохие, некачественные люди, они заслуживают всего плохого. А те, кто испытывают хорошие эмоции, — это хорошие люди и они заслуживают всего хорошего». Управляемые, хорошие, качественные граждане — это позитивно мыслящие вне зависимости от социально-экономического положения граждане-потребители. Им некогда страдать от несчастной любви, им надо всё перерабатывать в позитивный опыт и искать счастливую любовь”.

Эмоции идут из искусственной среды, где для них даже создаются специальные контексты, В кино в этот контекст помещается зритель, тем сильнее действуют эти направленные эмоции.

Кино транслирует эмоции непосредственно в массовое сознание: “Своеобразный культ Феллини наблюдался отнюдь не только в кинематографической среде. Например, студенты механико-математического факультета Львовского университета, где в 1970-е годы учился Плахов [критик – Г.П.], также были поклонниками режиссера и “будучи физиками, на его фильмах становились лириками”. Как отмечает Наум Клейман, исповедальность фильма “Восемь с половиной” повлияла на творчество многих советских мастеров, ставших классиками мирового кино. “В этом фильме Феллини публично исповедовался, подметил какие-то свои недостатки, слабости. Он вдруг вышел с честным признанием, что он не знает дальнейшего пути, но он знает, что нужно прощать и нужно помнить о душе. Я думаю, что не было бы ни “Зеркала” [Андрея] Тарковского, ни фильмов [грузинского режиссера Тенгиза] Абуладзе, ни многого другого нашего кино, если бы не “Восемь с половиной”, – говорит он”.

Управление массовым сознанием учитывает и то, что не на всех подействует этот инструментарий. Но если он может затронуть, например, семьдесят процентов, то это все равно составляет в результате миллионы, мышление будет нужным образом унормировано.

Интересно, что так однонаправленно и массово могут действовать и лекарства: “В результате оказалось, что парацетамол существенно снижает нашу способность радоваться за других – задумайтесь теперь, как это лекарство может ежедневно влиять на формирование отношений у миллионов людей по всему миру. “Я уже не начинающий исследователь, и, честно говоря, результаты этих экспериментов – самые тревожащие, с которыми я сталкивался. Особенно потому, что я хорошо представляю, какое огромное число людей подвергается такому воздействию. Когда вы даете кому-то лекарство, вы даете его не просто отдельному человеку – вы даете его общественной системе. И нам совершенно непонятно воздействие этих лекарств в более широком контексте”. Эмпатия определяет не только то, что вы хороший человек, или что вы плачете, когда смотрите грустный фильм. Эта эмоция имеет много практических плюсов, среди которых – более стабильные отношения с любимым человеком, более приспособленные к жизни дети, более успешная карьера. Некоторые ученые даже предположили, что эмпатия – причина успеха человека как биологического вида. Все это поневоле заставляет задуматься, какие последствия для всего человечества будет иметь снижение способности испытывать эмпатию”.

Идеология важна как создатель общего “стержня”, как искусственного варианта национальной идентичности. Она может конфликтовать с ней, а может быть ее новой “веткой”. Но лучше когда они будут жить в мире друг с другом. Поэтому в идеологию всегда попадает то общее, что объединяет массовое сознание.

Мир, в котором живет постсоветское пространство, даже разделившись на республики, не смог выработать нужный уровень единства своих стран. В них все равно бурлят разные (иногда противоположные) политические интересы и цели. Вырабатываемый ими контент не способен достичь нужного уровня стабилизации общества и государства.

Наружу идеология может манифестироваться даже монументами, которые в свою очередь усиливают ее: “Грамотно построенные знаковые системы, включающие символы, скульптуры, стелы, мозаики, барельефы, росписи, лозунги могут служить инструментами управления выбором людей и их отношением к тому или иному строю, деятелям и лидерам былых времен и нынешним, к их политике и действиям. То есть, помогать управлять поведением тех, кого при Сталине называли «широкими народными массами». Очевидно, ожидается, что этой цели и послужат новые статуи Сталина вместе со старыми истуканами Ленина, что уже стоят чуть не в каждом городе. А в иных – несколько, как в Москве, Санкт-Петербурге и даже Благовещенске”.

В понимании патриотизма украинцы выделяют такие три составляющие — любовь к своей стране (80%), готовность ее защищать и, если нужно — с оружием в руках — 64%, воспитание у детей любви и уважения к своей стране — 58%. За ними следуют: выполнение законов страны – 56% и знание истории своей страны и ее культуры – 51%. Это то, что записано в головах у граждан.

Я. Грицак решающую роль в объединении народа не национальной идеи, ежедневного опыта жизни, в котором есть и победы, и поражения. Поэтому на объединение нации работает и Голодомор как национальная трагедия, и победы, например, в спорте. Это можно понять как то, что в такие моменты люди соприкасаются в своей душе с чем-то большим, чем просто обыденность.

Виртуальность порождает новые виды действительности, которые, кстати, не являются менее серьезными и настоящими, чем подлинная реальность. Нам ведь интересна не сама реальность, а ее самое яркое воплощение. Поэтому “Джокер” всегда будет интереснее нашей родной улицы. Кстати, реальность виртуальности отражает и то, что по “Игре тронов” или “Звездным войнам” военные сегодня пишут работы по теории войны.