Производство продукции для мозга всегда стояло в центре любой цивилизации, поскольку в иерархии ценностей разум всегда стоял выше тела. Это делали разные религии и разные идеологии, создавая свои модели мира в мозгах граждан. Видимо, нам следует понять, что после аграрной и индустриальной цивилизаций, работающих в первую очередь на обслуживание тела, пришел черед новой цивилизации – цивилизации разума, на обслуживание которого брошены все силы. Параллельно этому растет и сфера досуга, как время, где разум уже не работает, а отдыхает.

Ментальные модели, сформированные в одной сфере, легко переносятся в другую. Телесериалы и кино могут влиять на бизнес, политику и военное дело. “Игра престолов” изучается с точки зрения политологии [1 – 3], с точки зрения экономики [4], с точки зрения теории  игр [5]. Военные аналитики изучают “Игру престолов” и “Звездные войны” в поиске моделей будущих войн [6 – 11], а бизнес-аналитики рассматривают модели из “Звездного пути” [12]. Кстати, эмблема созданных сейчас Космических сил США сделана похожей на логотип Star Trek [13]. Психологи перечисляют фильмы, имеющие терапевтический эффект [14].

Этим переносам мышления и поведения также способствует метафоричность мышления человека. Об этом много писал Дж. Лакофф [15]. Метафора войны, например, работает и в спорте, который также трактуется по модели войны. Вспомним, как “Эй, вратарь” готовься к бою” пелось в одной из советских песен…

Это же делает и образование, поскольку оно формирует мозги. Мы все любим цитировать Бисмарка, который якобы сказал великие слова о роли в победе в войне прусского учителя, хотя его реальной цитатой была другая:  “Отношение государства к учителю — это государственная политика, которая свидетельствует либо о силе государства, либо о его слабости“ [16].

Реальность была несколько иной, хотя по смыслу той же: “В июле 1866 г. после победы при Садовой, одержанной прусской армией в ходе австро-прусской войны профессор географии из Лейпцига Оскар Пешель написал в редактируемой им газете «Заграница»: «…Народное образование играет решающую роль в войне… когда пруссаки побили австрийцев, то это была победа прусского учителя над австрийским школьным учителем». Но кто такой Пешель? И что такое австро-прусская война по сравнению с катастрофой Франции, надолго изменившей политическую ситуацию в Европе. Ведь именно в результате блистательной победы Пруссии в этой войне возникла Германская империя. Вот почему в общественном сознании прочно утвердилось: «Бисмарк после победы над Францией сказал: эту войну выиграл прусский школьный учитель». Впрочем, вполне возможно, что Бисмарк и на самом деле сказал что-нибудь подобное, со ссылкой, допустим, на того же Пешеля. Вот только документально это ничем не подтверждается. На самом деле, нам не так уж важно, кто именно и по поводу чего именно высказал эту мысль. Важно то, что вскоре после этого многие и очень многие страны, в первую очередь Англия, Франция и Россия, почему-то начали усиленно внедрять прусскую, а к тому времени уже германскую гимназическую систему” [17].

По сути, мы говорим все время о производстве и тиражировании ментальных моделей. Причем, если образование и наука навязывают свои модели, как это делали когда-то религия и идеология, то сфера досуга, например, кинофильмы и сериалы продают свои модели, получая за этот тип “навязывания” еще и коммерческую выгоду.

Ментальность не столько рождается вместе с человеком, сколько формируется под влиянием получаемых информационных и виртуальных потоков [18 – 19]. Но есть и определенная биологическая составляющая. Например, М. Кашулинский так излагает идеи Р. Сапольского:  “Посадите либерально настроенных людей в комнату, где сильно пахнет из мусорного ведра, и они начнут выдавать более консервативные ответы на вопросы теста. То же самое происходит, если ответы нужно давать в спешке, когда человек не успевает рационализировать свой выбор. А также — на голодный желудок. (Известная статистика про судей, которые выносили больше положительных решений об условно-досрочном освобождении после обеда). При этом у людей консервативных взглядов в целом более низкий порог отвращения. Но если консерватора попросить стать более эмоционально отстраненным при виде чего-то неприятного, то он неожиданно станет либеральнее. А еще консерваторам свойственна увеличенная миндалина –– часть мозга, которая вступает в права, когда дело касается страха и восприятия угрожающих ситуаций. (Республиканцам в три раза чаще, чем демократам, снятся кошмары!) Отсюда же –– боязнь нового: а вдруг чего случится?”  ([20], а также 21]).

Те или иные рамки нашего поведения задает весь поток получаемых текстов: сказки и стихи – для детей, песни и анекдоты – для взрослых. Раньше религия и запрещала и разрешала, идеология – тоже, но цивилизация досуга разрешает все, почти ничего не запрещая.

У. Мазлтов пишет о советских песнях: “Советские песни должны были вызывать только советские чувства. Которые ни сострадания, ни милосердия, ни страсти (за исключением случая, когда страстно обличались враги) не допускали. Преследование Советской Властью страстности, страстности как таковой, будь то поэзия, журналистика, проза, выступление на собрании, хоровое пение или романс, логически объяснимо. От человека страстного можно ожидать всякого. Особенно от страстной толпы, которая непредсказуема и опасна. Чувства народных масс и каждого её винтика (каковым в Советском Союзе по мудрому указанию товарища Сталина объявлен был человек) должны  находиться под строжайшим контролем. Правило, в СССР выполнявшееся неукоснительно и повсеместно”  [22]. 

Не реальность, а контент правят миром, поскольку контент может быть настолько насыщен эмоциональностью, что поднимет людей на смену своих правителей. “Желтые жилеты” идут за эмоциональностью толпы, а не за рациональностью власти. 

Впервые определенную синхронность продемонстрировал 1968 г., когда Париж и Прага поднялись на разрушение имевшейся власти.

Истории всех государств построены на рассказах о точках наибольшего эмоционального потрясения. Именно такими являются все войны и революции, а не съезды партии, которые стали главными  точками отсчета в советской истории. Каждую неделю политические ток-шоу сотрясают эфиры, являясь искусственным поддержанием в обществе температуры борьбы. В прошлом СССР активно таким же образом боролся с Западом со страниц газет.

Одновременно постсоветское пространство перешло на западные научные модели, о чем много осуждающе писал В. Багдасарян. Следует признать, что никогда не было ядерной физики западной и отличной от нее советской. Но это всегда было в области наук гуманитарных.

В. Багдасарян отследил смену ценностных ориентиров страны, обнаружив в нем, что Англия, Германия, США (и на горизонте сейчас Китай) сначала были идеализированы, а потом между ними начинались войны:  “Парадокс заключается в том, что чаще всего России приходилось воевать именно с той страной, которая наиболее идеализировалась до того российской интеллигенцией. Случаен ли был этот ценностный выбор? Сценарная повторяемость сюжета войны со страной — «идеалом» позволяет говорить о наличии здесь проектной составляющей” [23]. 

Однако это может быть вызвано конкуренцией в той новой сфере, куда страна втянулась, взяв себе за идеал другую страну. Она захотела быть похожей на Англию-Германию-США, и поднявшись по ступенькам в это пространство, оказалась в конкуренции с ними.

И еще важное наблюдение: “В тот самый момент, когда российское государство устранилось от финансирования науки, резко возрос поток западных грантов. Прослеживается антикорреляционная зависимость обоих обозначенных финансовых потоков, позволяющая говорить об их сценарной увязке. К концу девяностых годов по зарубежным грантам работала половина всех российских ученых. По другим оценкам — 70%. Западная финансовая поддержка являлась для российских ученых одной из главных статей дохода. Вопрос о том, насколько волен грантополучатель в своих ценностных и идейных установках, не может быть, естественно, решен каким-либо универсальным ответом. Однако, во всяком случае, нельзя сбрасывать со счетов и то тривиальное положение, что «кто платит, тот и заказывает музыку”  [24].

Но это модель скорее пряника, чем кнута. В руках у государства были и есть все рычаги. Но наука в этих руках тихо умирает. Она была нужной и сильной, когда поддерживала оборону. Для мирных целей государству она неинтересна, поскольку государству неинтересны попытки выводить страну вперед мирными средствами. Это долгий процесс, а война – процесс моментальный.

В то же время наука была в хороших отношениях со властью в советское время: “Подъем Советского Союза соотносится с увеличением вложений финансовых средств в научную сферу. И наоборот, минимизация этой статьи расходов непосредственно предшествовала распаду советской государственности. После 1991 г. данная тенденция приобретает характер обвала. Таким образом, можно утверждать, что снижение интереса государства к науке явилось не столько следствием распада СССР (хотя и следствием тоже), сколько его причиной, одной из факторных составляющих гибели государственности” [25]. 

И еще: “Характерен перечень отраслей наук, получающих финансирование по зарубежным грантам. Следовало бы ожидать, что это должны были бы быть технические или естественные науки. Авторитет России по этим направлениям в мире еще достаточно высокий, чего не скажешь о российской гуманитаристике. Но преимущественное финансирование из-за рубежа получают именно общественные науки. Представителей точных наук предпочитают приглашать на работу за рубеж, вместо того, чтобы инвестировать через них российские научные инфраструктуры. Преимущественное финансирование по зарубежным грантам общественных наук в России объясняется идеологическими, а через них и геополитическими обстоятельствами”

Правда, все эти рассуждения выталкивают страны на тупиковый путь. Он ведет к проигрышу, поскольку современная экономике строится на противоположной модели. Здесь требуется не закрываться от всех, а наоборот, открываться всем.

Те страны, которые живут по модели закрытия, не стоят в списке сильных: ни экономически, ни политически. Наученные горьким опытом СССР, конфликтующие с Западом, в первую очередь с США, эти страны убирают западное “присутствие” в игрушках, книгах, мультипликатах. Наиболее масштабно это делает Иран. Китай также пытается корректировать контент виртуальной продукции, предназначенной для него. Это две разные модели борьбы. В случае Ирана возникает конкурентная своя анимация и свои куклы вместо Барби. Китай цензурирует уже готовый контент, поскольку Голливуд разрешает ему это делать из-за большого количества зрителей в Китае.

Как пишут аналитики: “Китайский рынок стал столь важен для американских структур, что они вежливо принимают цензурные требования. […]  Китай не экспортирует государственную идеологию так, как это делал Советский Союз . Но он хочет, чтобы мир был более подвержен его идеологии, поэтому он требует экстратерриториальной цензуры, подчинения других принятию ограничений свободы слова за его пределами. Годами Голливуд соглашался вырезать материал из своих фильмов, чтобы они попадали в Китай. “Богемская рапсодия”, фильм, получивший Оскара, о группе Queen, вышел в Китае в 2019 году после того, как его отредактировали, чтобы убрать любое упоминание о сексуальтной ориентации Фредди Меркури.  […] Цензура ради прибыли базируется на привлекательной логике, что попасть в Китай с отцензурированным портретом мира лучше, чем не попасть вовсе. Фактически цензурирование помогает акклиматизировать китайских граждан к параллельной реальности, в которой Фредди Меркури не был геем” [26]. 

Кстати, люди по сути слабо различают воображаемое и реальное. Дж. Диспеза подчеркивает, что 50% наших воспоминаний — вымышлены, что мы придумали события на основе эмоций и ощущений [27 – 28].

Контент побеждает материальное и будут его побеждать и дальше. Виртуальный контент вполне может говорить о реальном. А. Витухновская подчеркивает: “в который раз мы наблюдаем как современный кинематограф становится носителем актуальной социально-политической повестки, проговаривая темы, которые в силу политкорректных или моральных ограничений не могут озвучить ни другие виды искусства (литература нынче жестко табуирована), ни форматная журналистика” [29]. Здесь речь идет о кинопродукте, но это могут быть и мемы, которые тоже несут влияние на реальность: “Мемы и соцсети прививают нам мысль о том, что отсутствие энтузиазма и любви к жизни — это естественно. Токсичность этой культуры уже усвоена многими молодыми людьми, включая меня. Я словила себя на мысли, что, если бы ко мне пришел человек с действительно серьезной проблемой и поделился своими переживаниями, я бы просто отшутилась. Получается, я сама стала мемом”  [30].

Самое главное – одно: мы находимся в новом мире, где меняются и средства воздействия, и контент этого воздействия. Он бурно расцветает еще и потому, то в этом новом мире резко возросла, с одной непонятность этого нового мира, а с другой, отсутствие внятной картины будущего.

Т. Нестик говорит: “Наши исследования показывают, что россияне, как и китайцы, пока еще верят в светлое будущее, в то, что их дети будут жить лучше, чем они сами. В США и Европе это уже не так. И реакцией на растущую неопределенность оказывается упрощение, возвращение к традиционным ценностям, та консервативная революция, которую мы сегодня наблюдаем”  [31].

Е. Ивахненко видит эту проблему так: “наше будущее во многом будет связано именно со способностью выдерживать большое количество неопределенностей. То есть, проще и понятнее уже не станет” (Там же).

Правда, А. Столяров видит перед собой страшный образ будущего, что, возможно, и объясняет наше желание к нему стремиться: “В современной фантастике, как западной, так и российской, будущее — это либо глобальная катастрофа, либо миры до такой степени темные, жестокие и чуждые нам, что жить в них совершенно не хочется. И если даже фантастика, которая в силу своей лабильности всегда очень чутко реагирует на запросы времени, не видит позитивного будущего, то это значит, что его у нас просто нет. Никто больше не хочет будущего. Никто уже не верит, что какие-либо перемены могут сделать мир лучше. Все хотят удержать настоящее. Этого хотят США, чтобы остаться единственной сверхдержавой, этого хочет Европейский Союз, опасаясь за свое зыбкое благополучие, этого хочет Китай, предчувствуя грядущие внутренние потрясения. И особенно этого хочет Россия, поскольку здесь помнят и распад СССР, и хаос 1990-х годов”  [32].

Новые типы контента должны давать ответы на все эти проблемы. К сожалению, мы только сейчас стали видеть эти проблемы как самые важные. Сначала мы потеряли прошлое, а потом и будущее. Первое массово произошло в перестройку, второе – после нее. Внятная картина мира прошлого постепенно исчезла.