Скандал вокруг открытия в «Мыстецьком Арсенале» выставки «Великое и величественное» (поводом послужила закрашенная черной краской настенная живопись художника Владимира Кузнецова) не прошел без очередного воспаления темы о цензуре. На всякий случай оговорюсь: я - против цензуры. Мне кажется, сама конфигурация души, которой нужна цензура, ушла (по крайней мере, должна уйти) в прошлое. Система цензуры крайне затруднительна в регулировании, кроме того, имеет склонность к саморасширению. Никакие исходные рациональные доводы о том, что следует запретить, не страхуют от произвола. Нельзя предугадать, что будет запрещено знать в обществе завтра. Объяснять ценность свободы информации, наверное, не надо.

Но акцентировать я хотел бы на другом. Сам тезис противостояния, жирно выведенный на скрижалях прессы: «тупое, мракобесное, ретроградное и отсталое начальство, обскуранты с квадратными мозгами» versus «прогрессивное, современное искусство, борющееся за свободу», - крайне неглубок. Очевидно, что, как и в случае с цензурой, свобода не страхует от произвола. Более того, это самая парадоксальная форма дискриминации - ущемление «свободой». Ясно, что большинство чиновников малограмотны в искусстве, а лично для президента искусство закончилось на «Анне Ахметовой», но справедливо и то, что слишком уж многое в современном арт-делириуме - не выше сапога. Подобно ребенку, ухватившему нож, сигарету, стакан с кипятком или всандалившему в розетку гвоздь, искусство, когда ему дают по рукам, - кричит. Оно - словно недоросль-переросток, ощупывающий границы культуры и приличий и не желающий мириться с тем, что эти границы есть. А если эти рамки существуют, то искусство все-таки несет обязательства, и уже второй вопрос, кто их регулирует: заказчик, государственный орган или художническая совесть. Если же границ нет, то непонятно, в какой отдельно взятой точке можно вообще говорить об искусстве. Без обязательств, налагаемых извне, - традицией ли, моралью, вкусом коллекционера, волюнтаризмом заказчика, вещами, по сути, производными от установившегося культурного климата, - искусство эмансипируется. Эмансипируясь, оно делается нежизнеспособным. Соскочившее с ктиторской иглы, оно превращается в голого короля, в просто факт. Либо делается утилитарным, становясь отраслью дизайна, что можно наблюдать теперь повсеместно. Прежде чем кликушествовать о прессинге, стоит обратить внимание: даже когда государственный надзор слабеет, цензура мимикрирует под корпоративные или тусовочные требования, не менее жесткие тренд и формат. «Формат» - цензура или нет? Учитывая, сколько произведений уничтожено косой формата (а кистью директора «Арсенала» Натальи Заболотной - всего одно), ответ придется дать положительный. Выходит, ту ложь художник отвергает, а с этой - мирится. Он согласен на какую-то одну форму лжи, на другую - нет. Почему? Да потому что в обществе маркирована как ложь исключительно одна форма ограничения прав: исходящая от «хозяина», от начальства, от власти. Иных - не видят. Между тем, власть в роли цензора куда слабее рынка. Для власти художник - величина пренебрежительно малая. Ну, а рынок приутюжит «невидимой рукой» так, что мало не покажется. Как ни называй насилие, хоть горшком, формы его проявления изобретательны и бессмертны.

Современным искусством заселяют древние развалины, исторические здания, храмы, почтенные галереи. Новое прорастает сквозь старое... Флорентийская Академия изящных искусств помещает рядом с Давидом и неоконченными работами Микеланджело выставку современной черно-белой фотографии. На всех снимках, частично закрывающих скульптуры классика, политкорректно запечатлен негр, полностью обнаженный и столь же огромный, как сами скульптуры. Так проводится параллель между старым и новым Давидом. На Римском форуме, подле руин, как бы даже прикрывая их собою, расставлены шары, конусы, параллелепипеды, из которых иногда выглядывает топорно смастаченная женская грудь или лядвие; это выставка современной скульптуры. И руины, и скульптуры - из мрамора, т.е. опять некая параллель, уже не такая прозрачная.

Дворик музея Ватикана, прямо напротив входа, украшен огромным (всё в современном искусстве - огромное) бронзовым шарищем. Внешняя оболочка его треснула, под ней видна какая-то гадость. Экскурсоводы объясняют: шар работы итальянского скульптора Арнольдо Помодоро приобретен Ватиканом как шедевр современного искусства в 1990 году при папе Иоанне Павле II. Собственно, это старый прием - ассирийский, вавилонский: наглядно продемонстрировать права наследства, легитимность.

Вот и в «Арсенале» прокол концепции «Великое и величественное» - в том, что создано впечатление товара «в нагрузку» от современности. Скажите на милость, «Колиивщина. Страшный суд» - мурал Кузнецова (к слову, многие журналисты упорно именуют его картиной), претендовавший на участие в выставке, где нечестивые судьи, клирики, милиционеры и провластные прихвостни горят в аду, - это великое или величественное? Как по мне, социальный протест В. Кузнецова - фейк, особенно если вспомнить, что в арт-среде принято с тем же успехом глумиться над церковной традицией и в частности над концепцией вечных мук и блаженства. А полотно «Коктейль Молотова» Василия Цаголова (некто в тельняшке, с зажигательной смесью и спущенными штанами) - к какому отнести разряду? (Работу Цаголова с выставки тоже сняли, а медиа, конечно же, заталдычили о цензуре). Гамлет Зиньковский со своим стрит-артом - это великое? Его можно поставить рядом с полотнами Ивана Мясоедова или Анатолия Криволапа? А творчество Винни Реунова - хорошо смотрится вблизи Пинзеля? Также любопытно: все эти ныне живущие художники, представленные на В&В, - уже считают свои работы великими? А прозябающие музеи, откуда для пафосной выставки взяты действительно первоклассные вещи, - когда начнут претендовать на величественность, достойную «великой» страны? Несомненно, великие те люди, которые там еще работают!

У искусства сейчас нет конкурентов на идейном поле. Старое искусство разгромлено. Религия дезавуирована - наипаче искусством же. Искусство самостоятельно пытается найти позицию, в которой оно не противоречило бы самому себе. «Школа», как это принято было называть когда-то, теперь конкурирует не с другой школой, а с недоразвитой альтернативной фантазмой. Те остатки академичности, которые еще осмеливаются соперничать с воинствующей радикальностью новых концепций, за редким исключением, отброшены на задворки тех самых провинциальных музеев или тлеют под сенью неокупаемых галерей. В целом, такие концепции удачнее бы называть параискусством (где-то между дизайном и модой), и отдельный жанр критики составил бы поиск критериев и границ, отличающих параискусство от искусства. Однако четких критериев нет (более того, намечена тенденция к их полному устранению), и по формальным признакам отличить удается редко. Искусство остается в загадочном подвешенном состоянии: успех определяет харизма куратора и степень его ангажированности в структуры бизнеса, власти, промышленности либо же прямое участие в распиле бюджета. Чтобы оправдать себя, создается миф, как и в случае с любой ликвидной продукцией, зависящей от уровня продаж и рентабельности. Назвавшему себя передовым и авангардным, современному искусству ежедневно приходится тратить усилия на выделение себя из массы подобного, вступать в неестественную (для искусства) любовную связь с технологиями, кооптировать в свой легион представителей китч-культуры, задействуя в арсенал всё более сомнительные средства.

Вышесказанное несколько оправдывает повышенную эмоциональность, царящую в арт-среде. Задиристые кураторы в момент докажут вам, что без холивара опровергнуть их доводы невозможно. Увивающая их свита пассионарна по-своему: мистическое чувство сопричастности тайне, переживание историчности каждой нанесенной раны пьянит. Нетерпимость адептов contemporary art достойна средневекового клира! Это из их лагеря раздаются постоянные упреки в невежестве тех, кто равнодушен к образцам передовой культуры, тем паче возмущен градусом их культурности. Им мнится, будто они гальванизируют души, водворяют лапотников в Элизиум просвещения, прямо к источнику Иппокрены, научая мешковатых простолюдинов новоязу принятых в свете манер и бравируя этой особой, внятной лишь посвященным, свободой. Если обратили внимание, провозглашающие себя либералами кураторы не терпят инакомыслия; высказавшему несогласие с каким-нибудь усердно хулиганским артефактом грозит немедленное изгнание из «секты», в тусовке он будет белой вороной, ему вменят реакционность и мракобесие, обскурантизм и попытку реконструкции тоталитарного строя. При этом как раз в поступи сторонников подобного дискурса отчетлив и хорошо узнаваем стиль хождения строем, свойственный порочащим их честь временам. Этот стиль проявляется даже в заимствовании взглядов, мол, «в Европе во-он куда шагнул радикализм в искусстве». Достаточно вспомнить работу «Церковь страха» немецкого художника Кристофа Шлингензифа. Пространство католического храма он превратил в кунсткамеру, куда поместил разнообразные куриозитеты: чучела животных, снимки раковых метастаз, видео с карлицами и т. д. Куда там гельмановы клизмы вместо церковных куполов, издевательства над иконами и сакральным; даже Pussy Riot робко семенят задами прогресса на фоне этого настоящего большого искусства, с его дерзкой отвагой и безграничной свободой.

Трудно не увидеть, что подобное понимание свободы - точно такой же идеологизированный конструкт, как «цензура», «анафема» или «формат». Художник не свободен от двух главных вещей: от законов рынка и ожиданий общества. Что же до больших и помпезных акций, как выставка в «Арсенале», они руководимы, в частности, некоторыми из тех, кого художник Владимир Кузнецов в своей настенной росписи поместил в ад. В самом деле, это же ИХ стена, это ОНИ платят деньги за то, что художнику представляется возможность что-нибудь на ней нацарапать. В пассионарности же кураторов читается их неверие: как будто искусство требует защиты с их стороны, как будто его потребно защищать. Здесь они ловятся: защищать нужно проекты. Защищать - и убеждать в их необходимости, иначе откуда возьмутся деньги? И в этом месте современное искусство смыкается с рынком, происходит своеобразная симуляция арт-процесса: художнику нужно показать себя, а куратору срубить денег. А завтра - следующий проект; о предыдущих и не вспоминают, их хранят томные девы в альбомах фейсбука. В лучших своих проявлениях искусство прошлого было визионерским, профетическим, смутно предсказывавшим то, что только вычерчивалось на горизонте. Современное по большей части говорит о том, что уже есть, что и так понятно, как правило, это гротескные, болезненные или, наоборот, забавные, но не всегда талантливые, а подчас и попросту придурковатые рефлексии на злободневность. Такое искусство - халиф на час - не живет дольше отрефлексированного им дня. Как тот же обличительный, но слишком прямолинейный мурал В. Кузнецова, «живий, але ненароджений». Весь социальный пафос таких работ - хлопушка из самосбывающихся пророчеств. Это и есть подлинная глубина кризиса.

Фото - Школа фотографии Виктора Марущенко у Facebook