- Единственное, за что я себя корю, так это за то, что я не дал понять московской аудитории, что я понимаю, каким хамским тоном они с нами разговаривают. Анатолий Борсюк относится к той редкой породе людей вообще и телеведущих в частности, которые способны вызывать доверие с первого взгляда.

Режиссер-документалист, он пришел на телевидение во второй половине 90-х человеком вполне состоявшимся и реализовавшимся. Пришел, как сам любит повторять, чтобы выжить. И принес с собой тот пристальный и подробный – научпоповский – взгляд на судьбу человека, проявляющую себя в мыслях и чувствах. Взгляд, которого очень не хватает сегодня нашему ТВ.

- Анатолий Давыдович, что для вас оказалось главным в неоднозначном опыте ведения телемостов «Украина-Россия», вызвавших много нареканий в ваш адрес?

- Единственное, за что я себя корю, так это за то, что я не дал понять московской аудитории, что я понимаю, каким хамским тоном они с нами разговаривают. Мне даже не надо было ничего отвечать. Для этого могло быть тысячи причин, почему я не поддаюсь и не отвечаю в том же духе. Но показать, что я это ощущаю - я был обязан.

В свое оправдание могу сказать, что, во-первых, мне не хватило опыта. Во-вторых, я был настолько занят сидящими в киевской студии четырьмя лидерами крупнейших партий, тем, чтобы быть максимально объективным и не дать никому повода подозревать меня в заангажированности, в том, что я кому-то даю возможность высказаться, а кому-то нет, что я, практически, не слышал того, что мне из Москвы говорили и не только мне.

Я, конечно, очень тяжело это все переживал. Главное, что все претензии мне, в основном, почему-то предъявляют: почему вы не защитили Украину? На что я уже сейчас говорю: в студии сидели люди, которые просто обязаны этим заниматься по своему статусу, по своей профессии, по своим претензиям. Пусть у них голова болит, как Украину защищать. Мне нужно было себя защитить. И если только представиться возможность телемоста, хотя, как я теперь понимаю, они только к выборам бывают, я постараюсь, конечно, Украину тоже защитить, насколько это позволительно одному конкретно взятому человеку, не должностному лицу.

- Насколько Вы задействованы на стадии подготовки нового проекта «1+1» - «Подвійний доказ»?

- Это вообще первая программа, в которой я участвую, не являясь ее режиссером. Мне не нравится, что на телевидении руководят журналисты и ведущие. Я по-прежнему считаю, что нужно дать больше возможности режиссеру, тогда и продукт будет качественнее. Я осваиваюсь. Мне 56 лет. Я пришел на телевидение в пятидесятилетнем возрасте, и это совершенно другое, чем-то, чем я до сих пор занимался. Я учусь и не стесняюсь об этом говорить. Чему-то я научился. Что-то у меня еще, может, и хорошее получится впереди.

- Мне как зрителю в новом проекте не хватило именно авторского импровизационного начала, которое бы исходило от ведущих.

- Трудно импровизировать, когда ты еще в этом формате «не сидишь». Там надо усесться. Все новое, все непривычное. Костюм непривычный, туфли непривычные. Место, где ты сидишь – непривычное. Необходимость работать вдвоем – это тоже не такой легкий хлеб, как казалось. Хотя, тут есть свои плюсы. Тут ты можешь всегда рассчитывать, что партнер тебя как-то подхватит, поддержит в сложной ситуации.

Но, с другой стороны, нужно следить за тем, что партнер говорит, для того, чтобы на него не налезть, не сбить его с мысли. Для того, что бы импровизировать, нужно очень хорошо быть готовым к этому. Не только почитать книжки и справочный материал. А просто легко ориентироваться в формате. Знать, какая камера тебя в этот момент «берет». Это должно уже автоматом срабатывать, тогда ты себя будешь свободно чувствовать и иметь возможность для импровизации. Пять-десять программ должно пройти, пока проект обкатается. Тогда и мы будем себя легко чувствовать, тем более, ни у меня, ни у Корчинского опыта подобных программ не было. Думаю, что все придет.

Мне интересна возможность поработать с людьми, я вообще люблю интервью. Я за время работы на канале, вот уже будет шесть лет, более ста интервью сделал как отдельные программы. И потом, двое таких разных, как я и Корчинский - из этого должно, я надеюсь, получится что-то интересное.

- Каковы ваши впечатления от предвыборного телевидения в целом?

- Если бы я не встрял в телемост, все бы прошло мимо меня. Но я считаю, что ничего более кошмарного в своей жизни не видел, чем выборы изнутри. То, как это у нас делается, и какое колоссальнейшее давление испытывают средства массовой информации всех уровней. И если вы хотите судить о средстве массовой информации по тому, как им была проведена предвыборная кампания, вы никакого объективного представления не получите. Потому что все, что ни делалось, происходило фактически после пыток. Выкручивание рук – это слабо сказано о СМИ во время выборов. Когда все находились в таком подвешенном состоянии, когда из человека делали не труп, но ноль. Не надо судить строго каналы, вряд ли кто в нашей стране в состоянии выдержать то финансовое и административное давление, которое оказывают на телеканалы во время выборов и в каких стрессовых ситуациях находятся их руководители.

- Можно ли говорить о том, что на сегодняшний день украинское национальное телевидение – состоялось?

- Я думаю, что оно во многом состоялось, потому что нельзя сравнить телевидение, которое сейчас мы имеем, с тем, которое было 5,6,7 или 10 лет назад. У нас украинское телевидение, в принципе - не хочу обидеть то ТВ, которое было при советской власти - но можно сказать, что оно как самостоятельное телевидение не существовало. Было ЦТ и там делалось все лучшее. Когда мы внезапно оказались один на один с собой, то, конечно, у нас многого не было. Самое главное, у нас не было кадров для того, чтобы заполнить все ниши, которые надо было заполнить, технические и творческие.

У нас не было связей международных, фактически, потому что телевидение – это во многом кооперация международная. У нас не было источников финансирования. Потому что прожить на нищем бюджете, который Украина тогда имела и сейчас - это совершенно нереально. У нас не было навыков самостоятельного думанья. Опыта принятия самостоятельных решений, не было навыка самостоятельного риска. И это касалось не только телевидения. Поэтому телевидение делалось вокруг личностей, которые представляли себе, как оно должно выглядеть. Поэтому то, что происходит на нашем ТВ сейчас – это колоссальный успех. Учитывая тот уровень, с которого мы стартовали.

- Телевизор не ориентирован, скажем так, на человека, который читает книги?

- Телевизор вообще не ориентирован на отдельного человека. И в этом его, с одной стороны, сила. С другой стороны - кошмарная слабость. Поэтому телевидение никогда не было и не будет искусством. Нельзя делать искусство, адаптированное под миллионную аудиторию. Искусство нужно делать для себя. А телевидение работает для зрителя, для начальников, для спонсоров. Для себя никто здесь не работает. Здесь это вообще не поощряется, чуть не сказал - преследуется.

Почему так сложно авторские программы идут? Потому, что они страшно субъективны. В этом их прелесть. Если их делает еще и достойный человек, талантливый и неглупый, то вот это уже искусство. Но на телевидении этого практически нет. Телевидение надо делать сегодня на сегодня. Телевидение для меня - это как Интернет: передача информации. Там все должно быть просто и доходчиво. Не должно быть никаких подтекстов и глубинных философий. Конечно, есть свои закулисные моменты, политические подтексты. А художественного там ничего нет.

- Но ведь у вас есть успешный опыт именно авторских программ, в которых были и подтексты, и глубина…

- Все эти авторские программы делались только потому, что наш канал никогда не претендовал на звание канала жлобского. Мы все-таки старались время от времени подчеркивать, что делаем какие-то вещи по необходимости. Потому что если мы будем делать другое, - и вот мы вам показываем, что мы можем делать это другое, - мы останемся без штанов. А то, что я делал - это, так называемые, имиджевые программы, которые создают более объемный образ канала. Он не плоский, не рассчитан на люмпена, на попсу. К тому же, все это шло за пределами прайм-тайма, там, где уже рейтинги не так были важны. Но оказалось, что и этого для нашего телевидения многовато.

- Как вам кажется, почему, фактически, не используется документалистика как возможность общественной рефлексии для телевидения?

- Телевидение держится не на рефлексии, а на рефлексах Павлова. Телевидение показывает только то, что зритель хочет смотреть. Так что это телевидение сформировал зритель.

- А просветительская миссия?

- Этим должен заниматься некоммерческий телеканал «Культура».

- Что вы можете сказать о том, как этим занимается наш канал «культура»?

- Я бы не хотел обсуждать работу коллег.

- Это не обсуждение работы коллег. А свидетельство отношения государства к этому вопросу.

- Мы очень бедная страна. Пока не будут вкладываться деньги, мы качественное телевидение не получим. Если государство хочет иметь то телевидение, которое ему нужно – оно должно вложить сюда очень большие деньги.

- Ну, вот оно вкладывает в Молчанова и Якубовича.

- Я посмотрел программу Молчанова со Ступкой. Та программа со Ступкой, которую мы делали в «Монологах», была на десять голов выше. Но я не сомневаюсь, что у Молчанова рейтинг будет в десять раз выше, чем у наших «Монологов». Потому что это - Молчанов. Не потому, что он так гениален, а потому, что это товарищ уже с харизмой, потому что он приехал из Москвы.

- Может быть, если бы «Монологи» в свое время не сняли с производства, если бы они продолжались до сегодняшнего дня, то уровень вашей харизмы соответствовал бы молчановской в полной мере?

- Молчанов ориентируется на очень широкую аудиторию.

- Поэтому он задает примитивные вопросы народному артисту, который выглядит при этом просто каким-то петрушкой?

- Он задает вопросы, ответы на которые будут понятны тем, кто эту программу смотрит. Я же спрашивал Ступку или того же Познера о том, что интересно мне.

- Мне бы хотелось вернуться к разговору о телевизионной документалистике. Если телевидение как таковое – это, как вы сказали, зеркало, непосредственно поставленное перед зрителем, то документальное кино - это тот инструмент, с помощью которого изображение можно проанализировать.

- Но его нужно уметь смотреть. Это не делается, пробегая мимо телевизора. И все зависит от того, какими мы хотим себя видеть. Хотим ли мы себя видеть такими, какими показывает нас документальное кино? Нет, мы хотим себя видеть хорошими, беспроблемными, в окружении простых понятных вещей, которые помогают нам сориентироваться в окружающем сумбуре. Мы ждем простых решений. Поэтому, не знаю, кому сейчас может быть нужно документальное кино. Может, разве, в порядке воспитания раз в три месяца.

- Или в порядке сохранения национальной школы. Кто-то же должен об этом думать?

- Школа не сохраняется в единичных экземплярах. Школа потому и школа, что это должно быть достаточно массово. Тогда мы получим нормальный естественный отбор кадров. Когда Сталин поинтересовался количеством производимых в стране фильмов, ему ответили - 40. Он говорит: сколько фильмов получают награды на фестивалях? 3-4. Давайте мы будем делать 4 такие фильма, а на остальные не будем тратить деньги… К чему привела т.н. эпоха малокартинья – сегодня всем хорошо известно. Так и со школой. Мы не можем посадить на зарплату 3-4 хороших или заслуженных документалистов и считать, что тем самым мы сохранили школу. Школа в многообразии, в преемственности, в том, что передается множественный опыт. И среди этой множественности появляются пики. Школа будет в весьма плачевном состоянии, если за это не возьмется государство. А у государства нет денег, и они считают, что есть вещи поважнее культуры.

У меня был случай, один из эпизодов фильма мы снимали в «Охмадете», в детской реанимации. Я был в шоке от того, как страдают дети. И нет возможности им помочь, нужны деньги. И я подумал: я пришел снимать кино, мое кино стоит определенную сумму. Что будет, если я это кино снимать не буду, а отдам эти деньги для того, чтобы спасти двух –трех детей? Что делать в этой ситуации? Перед такой же дилеммой находится и нищее государство. Нам всем надо начинать с себя. А потом уже вытягивать за собой остальных.