Вот уже полгода я пишу статью за статьей для разных изданий, предупреждая коллег по цеху – журналистов, политических аналитиков и литераторов – о тех опасностях, которые объективно порождает революционное время, и о тех опасностях, которые порождены самими субъектами процессов этого времени. И не политиками (на то они и политики), а пишущей братией, претендующей на звание «четвертой власти», но вместо ответственного властвования успешно подрывающей корни своей же собственной свободы. Результат – минимальный. Почему? Подумалось – может, кто-то из коллег просто не понимает украинского языка и ему чужды отсылы на украинскую историю?

О'К, поговорим по-русски, и на российском материале.

Весна 1917 года стала для Российского государства временем надежд. Ушло в небытие самодержавие. Демократические ценности, в том числе - и свобода слова, стали во главу угла общественных трансформаций. В числе тех, кто словом и делом приближал падение самодержавия – писатель и политик Максим Горький. По убеждениям – социал-демократ. Но не член партии. Иными словами, не большевик и не меньшевик. И вот этот самый Горький, которого старшее поколение знает как «буревестника», а младшее о нем вообще не имеет представления, начинает издавать газету «Новая жизнь», дистанциированную от всех политических сил и одновременно – от других изданий в силу своей ответственной, честной и невульгарной позиции.

Сам Горький в своей газете регулярно выступает со статьями, объединенными рубрикой «Несвоевременные мысли». Позднее часть этих статей выйдет в отдельной книге. «Несвоевременные мысли» будут адресоваться массовому читателю вплоть до закрытия газеты большевиками летом 1918 года. Но мы обратимся прежде всего к текстам, написанным до октябрьского переворота и до разгона Учредительного собрания, когда развитие событий еще не было фатально катастрофическим.

Итак, апрель 1917 года: «Живя среди отравляющих душу безобразий старого режима, среди анархии, рожденной им, видя, как безграничны пределы власти авантюристов, которые правили нами, мы, - естественно и неизбежно – заразились всеми пагубными свойствами, всеми навыками и приемами людей, презиравших нас, издевавшихся над нами.

Нам негде и не на чем было развить в себе чувство личной ответственности за несчастия страны, за ее постыдную жизнь... Старый порядок разрушен физически, но духовно он остается жить и вокруг нас, и в нас самих. Многоглавая гидра невежества, варварства, глупости, пошлости и хамства не убита; она испугана, спряталась, но не потеряла способности пожирать живые души.

Не нужно забывать, что мы живем в дебрях многомиллионной массы обывателя, политически безграмотного, социально невоспитанного. Люди, которые не знают, чего они хотят, - это люди, опасные политически и социально. Масса обывателя еще не скоро распределится по свои классовым путям, по линиям ясно сознанных интересов, она не скоро организуется и станет способна к сознательной и творческой социальной борьбе. И до поры, пока не организуется, она будет питать своим мутным и нездоровым соком чудовищ прошлого, рожденных привычным обывателю полицейским строем».

Ничего не напоминает описанная Горьким ситуация? А эта?

«Одержана только одна победа – завоевана политическая власть, предстоит одержать множество побед гораздо более трудных, и прежде всего мы обязаны одержать победу над своими собственными иллюзиями.

Мы опрокинули старую власть, но это удалось нам не потому, что мы – сила, а потому, что власть, гноившая нас, сама насквозь прогнила и развалилась при первом же дружном толчке. Уже одно то, что мы не могли так долго решиться на этот толчок, видя, как разрушается страна, чувствуя, как насилую нас, - уже одно это долготерпение наше свидетельствует о нашей слабости.

Задача моментa – по возможности прочно укрепить за собою взятые нами позиции, что достижимо только при разумном единении всех сил, способных к работе политического, экономического и духовного возрождения...

Лучшим возбудителем здоровой воли и вернейшим приемом правильной самооценки является мужественное сознание своих недостатков».

И вот пример такого сознания недостатков своего народа и своей общественной группы Горьким:

«Мы изголодались по свободе и, при свойственной нам склонности к анархизму, легко можем пожрать свободу, - это возможно».

А теперь речь пойдет непосредственно о задачах прессы:

«Мы добивались свободы слова затем, чтобы иметь возможность говорить и писать правду.

Но говорить правду – это искусство труднейшее из всех искусств, ибо в своем «чистом» виде, не связанная с интересами личностей, групп, классов, наций, - правда почти совершенно неудобна для пользования обывателя и неприемлема для него. Таково проклятое свойство «чистой» правды, но в то же время это самая лучшая и самая необходимая для нас правда».

И о том, как эта пресса реализует свои глобальные задачи, вместо строительства демократического общества занимаясь охотой за определенными персонами:

«Посмотрите, насколько ничтожно количество симпатии у каждого и вокруг каждого из вас, как слабо развито чувство дружбы, как горячи наши слова и чудовищно холодно отношение к человеку. Мы относимся к нему пламенно только тогда, когда он, нарушив установленные нами правила поведения, дает нам сладостную возможность судить его «судом неправедным». Крестьянские дети зимою, по вечерам, когда скучно, а спать еще не хочется, ловят тараканов и отрывают им ножки, одну за одной. Эта милая забава весьма напоминает общий смысл нашего отношения к ближнему, характер наших суждений о нем».

Конкретизация сказанного выше – в ракурсе задач всей интеллигенции:

«Я уверен, что если бы та часть интеллигенции, которая, убоясь ответственности, избегая опасностей, попряталась где-то и бездельничает, услаждаясь критикой происходящего, если бы эта интеллигенция с первых же дней свободы попыталась ввести в хаос возбужденных инстинктов народа иные начала, попробовала возбудить чувства иного порядка, - мы все не пережили бы множества тех гадостей, которые переживаем».

Ну, а это – точно о наших газетах и, особенно, о телевидении (которое тогда отсутствовало даже в проектах):

«Есть люди, которые так много говорят о свободе, о революции и о своей любви к ним, что речи их напоминают сладкие речи купцов, желающих продать товар возможно выгоднее».

Лето сменило весну, надвигается осень, и наблюдения Горького становятся всё более сумрачными:

«Газеты Петрограда вызывают впечатление бестолкового «страшного суда», в котором все участвующие – судьи, и, в то же время, все они – беспощадно обвиняемые.

Если верить влиятельным газетам нашим, то необходимо признать, что на «Святой Руси» совершенно нет честных и умных людей. Если согласиться с показаниями журналистов, то революция величайшее несчастье наше, она и развратила всех нас, и свела с ума. Это было бы страшно, если бы не было глупо».

«Подлецы», - пишет Биржевка по адресу каких-то людей, несогласных с нею. Слова – вор, мошенник, дурак – стали вполне цензурными словами; слово «предатель» раздается столь же часто, как в трактирах старого времени раздавался возглас «человек!» Эта разнузданность, это языкоблудие внушает грустное и тревожное сомнение в искренности газетных воплей о гибели культуры, о необходимости спасать ее... А не захлебнемся ли мы в грязи, которую так усердно разводим?».

А о чем тогда писать, если не о скандалах и гадостях? – очевидно, задал вопрос Горькому кто-то из наших коллег. И получил ответ:

«Одной из первых задач момента должно бы явиться возбуждение в народе – рядом с возбужденными в нем эмоциями политическими – эмоций этических и эстетических. Наши художники должны бы немедля вторгнуться всею силою своих талантов в хаос настроений улицы, и я уверен, что победоносное вторжение красоты в душу несколько ошалевшего россиянина умиротворило бы его тревоги, усмирило буйство некоторых не очень похвальных чувств, - вроде, например, жадности, - и вообще, помогло бы ему сделаться человечнее.

Но – ему дали множество – извините! – плохих газет по весьма дорогой цене и – больше ничего».

Катастрофические тенденции в обществе нарастают, кризис углубляется, но Горький винит не только и не столько политиков:

«С книжного рынка почти совершенно исчезла хорошая, честная книга – лучшее орудие просвещения... Нет толковой, объективно-поучающей книги и расплодилось множество газет, которые изо дня в день поучают людей вражде и ненависти друг к другу, клевещут, возятся в подлейшей грязи, ревут и скрежещут зубами, якобы работая над решением вопроса о том – кто виноват в разрухе страны?

Разумеется, каждый из спорщиков искреннейше убежден, что виноваты все его противники, а прав только он, им поймана, в его руке трепещет та чудесная птица, которую зовут истиной.

Сцепившись друг с другом, газеты катаются по улицам клубком ядовитых змей, отравляя и пугая обывателя злобным шипением своим, обучая его «свободе слова» - точнее говоря, свободе искажения правды, свободе клеветы.

«Свободное слово» постепенно становится неприличным словом. Конечно, - «в борьбе каждый имеет право бить чем попало и куда попало»... – но признавая гнусную правду этой зулусской морали, какую, все-таки, чувствуешь тоску, как мучительна тревога за молодую Русь, только что причастившуюся даров свободы!

Какая отрава течет и брызжет со страниц той скверной бумаги, на которой печатают газеты!»

И еще одно интересное наблюдение той же (или нынешней? или всё повторяется?) трагической поры:

«Демократия не является святыней неприкосновенной, - право порицания должно быть распространяемо и на нее, это – вне спора. Но, хотя критика и клевета начинаются с одной буквы, - между этими двумя понятиями есть существенное различие, - как странно, что это различие для многих грамотных людей совершенно неуловимо!».

Горький просто-таки криком кричит: людям нужна мудрая, взвешенная, рассудительная «четвертая власть», которая будет давать ответы на те вопросы, которые волнуют миллионы люда; вместо этого свободная пресса охотится за премьером России Керенским, вылавливая его мельчайшие ошибки; за тем самым Керенским, которого еще несколько месяцев назад та же пресса возносила, как полубога. А люди шлют письма в газеты и не получают ответов:

«Пишут об отношении к попам, спрашивают, «будут ли изменены переселенческие законы», просят рассказать «об американском государстве», о том, как надо лечить сифилис, и нет ли закона «о свозке увечных в одно место», присылают «прошения» о том, чтобы солдатам в окопы отправлять лук – он «очень хорош против цинги».

Все эти «прошения», «сообщения», «запросы» не находят места на страницах газет, занятых желчной и злобной грызней. Руководители газет как будто забывают, что за кругом их влияния остаются десятки миллионов людей, у которых инстинкт борьбы за власть еще дремлет, но уже проснулось стремление к строительству новых форм быта.

И видя, каким целям служит «свободное слово», эти миллионы легко могут почувствовать пагубное презрение к нему, а это будет ошибка роковая и надолго непоправимая.

Нельзя ли уделять поменьше места языкоблудию и подольше живым интересам демократии?».

И, наконец, большевики таки приходят к власти. Начинается планомерное истребление демократических свобод (вместе с их носителями), и у Горького вырываются слова в адрес определенного круга журналистов:

«Казалось бы, что «культурные» руководители известных органов печати должны были понимать, какой превосходной помощью авантюристам служит яростное поношение демократии, как хорошо помогает это демагогам в их стремлении овладеть психологией масс.

Это простое соображение не пришло в головы мудрых политиков, и если ныне мы видим пред собою людей, совершенно утративших человеческий облик, - половину вины за это мрачное явление обязаны взять на себя те почтенные граждане, которые пытались привить людям культурные чувства и мысли путем словесных зуботычин и бичей».

В ответ на критику большевистская печать называет Горького «изменником». Вообще, обвинения в предательстве – это обычный стиль той поры, когда общество уже наполовину «согнуто» большевиками, но еще ведет арьергардные бои за сохранение свих чести и достоинства. Горький предупреждает всех и вся:

«Послушайте, господа, а не слишком ли легко вы бросаете в лица друг друга все эти дрянненькие обвинения в предательстве, измене, в нравственном шатании? Ведь если верить вам – вся страна населена людьми, которые только тем и озабочены, чтобы распродать ее, только о том и думают, чтобы предать друг друга!.. Поймите, - обвиняя друг друга в подлостях, вы обвиняете самих себя, всю нацию».

В конце концов «Новая жизнь» закрыта, Горький начинает «перековываться», хотя завершается этот процесс только через десять лет, когда писатель-гуманист станет основоположником «социалистического реализма», певцом сталинских пятилеток и холодного разума ОГПУ, когда он на весь мир бросит клич: «Если враг не сдается, его уничтожают!»

Но это будет потом. А мы сейчас снова обратимся к фрагменту текста апреля 1917 года, помня, что сталось с автором этого текста и с его читателями, когда объективная логика событий понесла их по реке истории туда, где «свобода слова» звалась не иначе, как «буржуазной» и «так называемой».

«По традиции... некоторые журналисты, полемизируя, продолжают употреблять старые приемы, стараются «закатить» человеку , неприятному им, «под душу», «под микитки», «под девятое ребро».

Разумеется – в газете не место спокойным, академическим спорам, но я все-таки думаю, что свободная пресса должна бы развивать в себе чувство уважения к личности, и уж если необходимо уязвить ближнего, то следует уязвлять его тогда, когда он даст достаточно оснований для щипков, пинков, заушений и прочих приемов социальной педагогики.

В борьбе идей вовсе не обязательно бить человека, хотя он и является воплощением и носителем той или иной идеи. Я всемерно и решительно протестую против личных выпадов в полемике, отнюдь не забывая, что и сам был повинен в допущении таких выпадов».

Через десять лет Горький перестанет протестовать против таких выпадов. Через десять лет бить несогласных «под девятое ребро» в застенках ОГПУ станет правилом воспетого Горьким «социалистического гуманизма». И никому она не будет нужна, эта чертова свобода слова, кроме двух десятков еще недобитых интеллигентов. Впрочем, этих впереди ожидает 1937-й год...