Design 2021 ver 1.00
By ZGRYAY
By ZGRYAY
Пример Беларуси показывает, что это не журналистика подняла протест, а большей частью произошедшие события выборов и объявление победителя, что нарушило как раз онтологические представления населения. Потом протесты усилились после жестких действий ОМОНа. Так и арабская весна началась с самосожжения торговца в Тунисе. То есть все начинается с действий власти в физическом пространстве. В Украине также в свое время разгон физической демонстрации привел к революционной ситуации. Это рассматривается как нарушение уровня виртуального, а не просто физического пространства.
Современные методы воздействия имеют корни, идущие из холодной войны. Корпорация РЭНД сейчас выпустила исследование по анализу воздействия извне, где в основе лежит анализ теории рефлексивного контроля В. Лефевра и др. [26] Создатели ее задавали эту модель как управление восприятием противника. Первый вывод по этой модели в анализе РЭНД таков: ее задачей является увеличение уровня конфликтности, который уже есть, а не создание новых типов конфликтов. И второй – цель состоит в работе на создание дихотомии “мы” против “них”. Точно так работают не только Россия, но и Китай, Иран и Венесуэла против США. И все это варианты анонимного воздействия, никто из этих стран не признает своего активного участия.
Выделяются такие четыре цели воздействия:
Используя такие техники, Россия выходит на контакт с самыми разными группами. В Европе ее интересует распространение настроений анти-ЕС, анти-США гегемонии, в США она устанавливает контакт с религиозными консерваторами на темы анти-ЛГБТ. То есть интересна любая точка политического спектра, которая совпадает в своих отрицательных устремлениях.
Две конечные цели информационных интервенций выглядят следующим образом:
Это другой мир, чем тот, в котором живут и хотят жить обычные люди. Это мир, сознательно конструируемый так, чтобы он был чужим и неработающим. Это мир конфликтов и все возрастающей неопределенности.
Неопределенность не делает мир спокойным. Конспирология чаще противоречит официальному нарративу, чем подтверждает его, правда, иногда может и дополнять его. Но конспирология восстанавливает понятность и системность мира, который на глазах опускается в пучину неопределенности. Мир становится более понятным, но не теряет своей опасности.
Ш. Бауэс говорит о роли конспирологии именно сегодня: “Со всеми теми изменениями, которые происходят в политике, поляризации и отсутствии уважения, конспирология играет большую роль в мышлении и поведении людей, чем, возможно, когда-либо” (цит. по [27]).
Газета New York Times рассуждает так: “Люди часто принимают конспирологию как бальзам от глубоких обид. Эти теории дают некий психологический балласт, чувство контроля, внутренний нарратив, чтобы разобраться в мире, который кажется бессмысленным”.
Ш. Бауэс является одним из авторов исследования сопоставления конспирологических устремлений с психологическими характеристиками человека. Один из выводов этого исследования таков: “Смесь нарциссизма и чрезмерной интеллектуальной уверенности, с одной стороны, в сочетании с плохим контролем над импульсами, тревогой, межличностным отчуждением и сниженной любознательностью, с другой, могут давать персонологический рецепт для склонности безудержно цепляться за ложные, но уверенно удерживаемые причинно-следственные связи, которые объясняют страдания и негодование. Для людей, соответствующих этому портрету, представление о мире, населенном злобными акторами, вынашивающими секретные заговоры, может принести утешение, поскольку это может дать хотя бы частичное объяснение их необъяснимым в противном случае отрицательным эмоциям” [28].
Эта сложная фраза говорит о том, что жить в нашем сложном мире не так и легко, хотя как-то это и удается. Кстати, эта статья носит хорошее название “Глядя из-под шапочки из фольги: разъясняя персонологические и психопатологические корреляты конспирологических представлений”. И исследователи приходят выводу, что конспирология волнует людей, которых характеризует стресс, наглость, импульсивность и негативные эмоции.
К. Джемисон говорит: “С конспирологическими теориями бороться трудно, поскольку они дают объяснение явлениям, которые не полностью ясны, таким, как пандемия, они играют на недоверии людей правительству и другим властным акторам, а также включают обвинения, которые не так легко проверить” (цит. по [29]).
Анализ Твиттера конца 2017 года дал такие результаты: “Мы не нашли доказательств, что российские тролли поляризировали политические отношения и поведение сторонников политических партий в Твиттере в конце 2017 года, но этот нулевой эффект не уменьшает озабоченности кампанией иностранного вмешательства в социальных медиа, поскольку наш анализ был связан с одним населением в одной временной точке. мы не имели возможности систематически определить – могли ли российские тролли влиять на политические отношения и поведение во время президентских выборов 2016 года, что часто рассматривается как критический момент дезинформационных кампаний. Возможно также, что российская правительственная кампания эволюционировала, чтобы стать более работающей с конца 2017 года, на котором мы были сфокусированы” [30].
Исследователи поляризации из той же команды приходят к вопросительным выводам по поводу результативности: “Читатели не должны рассматривать наши результаты как доказательство того, что знание противоречащих друг другу политических взглядов увеличивает поляризацию во всех контекстах. Хотя наше исследование одно из самых больших полевых экспериментов в соцмедиа, результаты его не могут переноситься на все американское население, поскольку большинство американцев не пользуются Твиттером. Также неясно как контакт с противоречащими взглядами может формировать политическую поляризацию в других частях мира” [31].
Онтологическая война меняет модель мира, затрудняя для противника оперирование в ней (см. о роли когнитивного пространства в информационных операциях [32]). Одним из ее элементов может быть рефлексивный контроль, предложенный В. Лефевром. Он нацелен на разум противника, изучая методы влияния на процессы принятия решения противником в условиях военного конфликта [33 – 35]. Анализ постулатов рефлексивного контроля является сегодня практически обязательным для всех исследователей российских информационных интервенций.
Практически только сейчас начались разработки в сфере онтологии войны. Как пишут исследователи: “исследование войны существует в фрагментированном виде, поскольку война в основном “недотеоретизирована” на самом базовом уровне – онтологии. <…> Наши комментарии по онтологии войны направлены на те элементы войны, которые формируют ее как проблему знания, которые предопределяют эпистемологию войны. Эти элементы не сводятся к эпистемологии и не могут осмысливаться вне ее. Мы ищем, что можно сказать фундаментальное о войне, о вызовах знания об этом, и как они принципиально связаны. Дополнительно мы смотрим на войну как проблему для онтологии, поскольку рассматриваем ее как явление онтологической важности для политики и общества как таковых” [36].
Информационные интервенции извне становятся онтологическими интервенциями, когда они сознательно вводят неопределенность в картину мира массового сознания. Неработающая картина мира вносит сумятицу в умы граждан, принуждая их искать новые структуры мира и новые шаблоны поведения.
Наш мир постепенно переселился в мир постправды, а там каждый может найти себе правду по душе. Одновременно с приходом соцмедиа возросла конфликтность. Мы стали с трудном переносить точку зрения, отличную от нашей собственной. Постправда состоит теперь из множества правд. Раньше пропаганда легко “передавливала” своих конкурентов громкостью и распространенностью. Теперь это не так легко сделать.
О мире “постправды”, переполненном противоречивой информацией К. Кириллова говорит так: “Кремль успешно пользуется этой ситуацией, наводняя информационное пространство множеством версий реальности, льстящих убеждениям и раздувающих страхи самых разных групп населения. Дезинформация в форме конспирологии удобна Москве ещё и тем, что не просто разделяет западное общество, но разделяет его непримиримо, приписывая “врагу” самые страшные намерения. Демонизация оппонента неизбежно усиливает вражду, в пылу которой стороны утрачивают способность отличать правду от лжи и мыслить критически. К тому же, поскольку конспирология предполагает некое “тайное знание”, скрытое от посторонних глаз, не предполагает поиски реальных фактов, то опровергнуть такие теории очень сложно” [37].
Многовековая борьба между религиозными картинами мира сменилась потом борьбой идеологических картин мира, что стало характерным для двадцатого века. Но и картины мира и борьба между ними ведется в головах. Здесь тоже “стреляют”, но не по телу, а по разуму. Борьба такого рода может вестись и в рамках одной модели мира, когда конспирология подсказывает якобы истинную онтологию, которую пытаются скрыть. Конспирология, как фейки, пышно расцвела в двадцать первом веке с появлением соцсетей, облегчивших ее распространение. Число, верящих хотя бы одной конспирологической модели мира, доходит среди американцев до пятидесяти процентов. Картина мира стала целью атаки, поскольку решение по голосованию или по референдуму зависит именно от нее. Реально мы живем не в самом мире, а в наших представлениях о нем.
Интересно, что А. Дугин, которого самого госдепартамент обвиняет атакующих действиях [38], призывает вести против Запада как раз эпистемологическую войну: “Кто-то действует осознанно, продвигая аналитическую философию и составляя доносы на всех инакомыслящих, обвиняя их в чем попала от эссенциализма до «фашизма» (это действует на совсем тупых). Либеральные феминистки добавили к этому «токсическую маскулинность», которую обнаруживают повсюду, а извращенцы борются с «гомофобией». Но осознанных представителей либерального Гестапо меньшинство. Намного больше ученых и преподавателей насыщаются ядом этой тоталитарной эпистемологической структуры исподволь – через гранты, косвенные приглашения, конференции, публикации и т.д. А остальным и прежде всего несчастным студентам и школьникам это отгружается по умолчанию, как будто ничего другого и быть не может. Но недостаточно лишь критиковать окружающую нас действительность либерального террора. Мы должны восстать, сопротивляться, поднять бунт и бороться за каждый миллиметр эпистемологического пространства. От этого зависит наш эпистемологический суверенитет. Что толку отстаивать суверенность формы, если мы утрачиваем суверенность содержания – то есть теряем идентичность, дух, культуру, сознание, разум, отдавая их на откуп глобалистским либеральным фанатикам. Мы должны вести нашу эпистемологическую войну” [39].
Следует признать, что ситуация такой войны не имеет конца. Ведь она присутствует не только между странами, что может быть естественным, она присутствует внутри любой страны, поскольку и внутри есть разные интересы, разные концепции, разные цели. В современных странах нет монополии ни на идеологию, ни на религию, ни на политику, ни на экономику. И естественным является конкуренция между разными подходами и взглядами.
М. Ковальчук, человек из близкого круга Путина, видит ситуацию будущего развития так: “Смотрите, как сегодня всё устроено. Самое главное: надо сломать систему базовых моральных принципов и насадить альтернативные общечеловеческие нормы морали. И это происходит повсеместно. Вы сломали базовую систему и уже человек вынут. А затем вы делаете абсолютизацию свободы личности. Это очень просто, мы видим это всюду. «Дети важнее родителей», это, то, – уничтожаются авторитеты. Абсолютизация свободы личности является кувалдой, которой уничтожается суверенитет государства. А государство – это единственный инструмент, институт, который может обеспечить права этих личностей, и свободу. А теперь в результате разрушения суверенного государства происходит замена организованного цивилизованного сообщества, защищённых государством людей, совокупностью легко управляемых отдельных индивидуумов или стада” [40].
То есть Россия свою информационную и виртуальную активность вовне объясняет чужими атаками на себя саму. Правда, с западной стороны нет такого количества скрытых информационных атак, какие на постоянной основе совершает Россия, в том числе вмешиваясь в выборы и референдумы.
Д. Тренин вообще говорит о сегодняшнем дне как аналоге холодной войны между Россией и США: “Если мы употребляем словосочетание «холодная война» применительно ко второй половине XX века, то сегодня мы тоже имеем войну. Это конфронтация такого же класса, как в 70–80-е годы прошлого столетия. Но это война другая: холодная война в истории останется одна. Нынешняя конфронтация носит фундаментальный характер. Она не результат ошибок той или другой стороны. Противоборство порождено фундаментальным столкновением интересов, прежде всего российских и американских”. [41].
Отсюда проистекает и попытка уйти от западной научной парадигмы как разрушительной для России (см., например, работы В. Багдасаряна [42 – 49]). С одной стороны, такая постановка вопроса выдает слабость, к примеру, Китай действует наоборот, он движется вперед, опираясь на западную науку, отправляя своих граждан учиться и приглашая западных ученых работать у себя. И это в условиях не меньшей конфронтации с Западом, чем та, которая есть у России. С другой, это в определенном смысле невыполнимая задача, поскольку является вариантом “железного” занавеса для ученых и научных идей, что уже мы проходили в прошлом. Здесь ставится цель когнитивной защиты от западных идей, что выглядит очередным тупиковым вариантом.
В. Багдасарян сам констатирует не просто отставание от Запада, а в принципе иную направленность “чужой” науки: “Гуманитарная наука у нас вовремя не совершила того перехода, который был совершён гуманитаристикой на Западе. Все эти новые направления, связанные с изучением воздействия на психику человека, манипулированием сознанием и т.п. были в своё время осуждены и заклеймены, как проявления буржуазной идеологии и субъективного идеализма. И даже сейчас, если мы посмотрим, сама тематика исследований российских и западных обществоведов существенно различается. Сравним, к примеру, проблематику диссертационных исследований в России и США исторического профиля. У нас доминирует изучение истории социальных групп, институтов, экономических процессов, уточнение канвы – политических событий, историческая биография. В американской науке преобладает принципиально иная тематика: менталитет, семиосфера, архетипы, национальные комплексы и фобии. Практический выход здесь может быть совершенно другой. По сути, формируется инструментарий для сетевых войн” [50]. И это говорит о том, что в эту сторону, наоборот, надо смотреть, причем пристально.
Мы стали жить в мире целей, для которых хороши все средства. Именно такие цели создали фейки, как раньше другие цели создавали и удерживали пропаганду, которая заменяла собой жизнь. Фейки по сути являются “миниразрушителями” онтологии нашего мира. Это же делает и конспирология, рисуя ужасный мир в руках разного рода заговорщиков.