По сути политические предпочтения закрывают наши глаза или открывают их по отношению к тем, кого мы любим, или к тем, кого ненавидим. Мы видим то, что подсказывают нам политические предпочтения. Политические “очки” одного не совпадают с политическими “очками” другого. Они могут видеть совершенно противоположные вещи, глядя на один и тот же объект.

Например, в порядке одного из экспериментов участники должны были оценить достоверность 16 новостных заголовков, 8 из которых были настоящими, а 8 – фейковыми. Политическая поляризация проверялась на отношению к коронавирусу.

В результате эксперимента было обнаружено, что те испытуемые, которые были более привержены политическому консерватизму, менее точно могли различать реальные и фейковые заголовки [9]. Консерватизм также оказался связанным с ощущением меньшей личной уязвимости от вируса и его менее серьезной оценкой. Консервативные участники скорее верили в то, что вирус является результатом конспирологии, что медиа преувеличивают риски. Действия президента Трампа они воспринимали более позитивно. Одобрение Трампа было связано с меньшим знанием о вирусе, а это, в свою очередь, делало более естественным для них фейковые заголовки.

Один из авторов исследования говорит: “Наш ответ на угрозу разительно зависит от наших политических представлений. Это, вероятно, от того, что люди получают информацию от президента (или отказываются от нее) и отличий медиа, откуда люди берут свои новости. Говоря более обобщенно, исследование демонстрирует, как тяжело привязывать проблему к политическим различиям, даже когда это вопрос общественного здоровья, важный для всех” (там же).

В самом исследовании звучит еще и такая фраза: “Идеологические консерваторы в целом более чувствительны к угрозам, чем либералы, поскольку они рассматривают мир как более опасное место” [10].

К сожалению, по нашим сегодняшним партиям трудно понять за кого они, поскольку они акцентируют только один параметр: они пропрезидентские или  оппозиционные.

Кстати, у этого соавтора была еще одна работа, где исследовалось влияние типа одежды (формальная или обычная) влияет на когнитивные тексты [11]. Оказалось, что формальный стиль одежды увеличивает абстрактное мышление, что является важным для креативности и долгосрочного стратегирования. То есть эксперимент продемонстрировал, что этот эффект связан с чувством власти.

По сути, перед нами вновь вариант мягкой силы, который может усиливать или сознательно даже ослаблять жесткую силу. И мягкая сила строится принципиально на позитивных эмоциях, поскольку  она должна привлекать к себе, а не отталкивать. Это как бы сознательное порождение симпатий. Мягкая сила работает как генератор позитива. Страны таким образом пытаются как бы “обезоружить” своих оппонентов и противников.

Най писал: “Когда Китай резко развил свои ресурсы жесткой силы, его лидеры поняли, что будет лучше, если это будет сопровождаться развитием мягкой силы. Это разумная стратегия, поскольку рост китайской жесткой военной и экономической силы может напугать его соседей. Если же совместить этот рост с увеличением его мягкой силы, Китай сможет ослабить стимулы для анти-китайских коалиций”  [12].

И еще: “Китайские официальные лица пригласили меня на частные консультации на тему увеличения китайской мягкой силы. Мой ответ всегда одинаков. Я сказал, что Китай должен понять, что большая часть китайской мягкой силы исходит от гражданского общества, а не от правительства. Пропаганда не пользуется доверием и поэтому не привлекает. Китай должен дать больше возможностей талантам из своего гражданского общества, хотя это трудно согласовать с жестким партийным контролем. Китайская мягкая сила сдерживается его территориальными спорами с соседями. Создание Института Конфуция для обучения китайской культуре в Маниле не порождает привлекательность, если китайские морские суда преследуют филиппинские рыболовные лодки в 200 милях от береговой линии. Когда я сказал это на телевизионной панеле в Давосе в 2013 г., Ван Джанглин, богатейший человек Китая, прервал панель, критикуя меня за “причинение вреда чувствам китайского народа”” (там же).

История эмоций является важной частью истории человечества (см., например, [13] и блог этого автора по истории эмоций [14]). Человек прошлого был более эмоциональным, постепенно развитие цивилизации заставило его взять себя в руки, как бы разнообразие своего реагирования на мир. 

Сегодня человек, наоборот, ищет эмоции вовне – в кино, книгах, телесериалах, видеоиграх. Продажа эмоций – самый прибыльный бизнес.

Все новые детские герои высоко эмоциональны, например, воскрешение из прошлого динозавров для целей порождения новых эмоций в детском и взрослом кино.

Сильные эмоции ведут к террористическим актам. Как пишут исследователи: “Эпидемия стресса является глобальной, и, с ростом населения, число людей, которые могут принять участие в совершении экстремальных действий, скорее всего будет расти. Хотя внешняя защита будет минимизировать частоту и объемы варварских актов, структуры эмоционального мозга являются проблемой и решением. Чем больше стресса будут иметь люди на земле – метаболического, физического и эмоционального – тем больше экстремального будет в жизни. Забота о состоянии других может вернуться бумерангом в виде улучшения безопасности вашей собственной семьи и сообщества” [15].

К работе с эмоциями подключают и искусственный интеллект  [16]. У военных есть проблема с автономными устройствами типа дронов и моральной ответственности за их действия. Один из выводов таков, что сокращение человеческого участия в управлении ведет к меньшей вине за негативные последствия и большего позитива за позитивные  [17]. Все это говорит о всеобъемлющей проблеме человечества, которая спрятана в эмоциях.

Всплески эмоций могут скрывать правду, когда за ними реально ничего нет. Есть красивое наблюдение В. Пелевина: “У меня есть подозрение, что на уровне сути в России вообще ничего никогда не меняется. Происходит нечто другое — к вам в гости постоянно приходит один и тот же мелкий бес, который наряжается то комиссаром, то коммивояжером, то бандитом, то эфэсбэшником. Главная задача этого мелкого беса в том, чтобы запудрить вам мозги, заставить поверить, что меняются полюса, в то время как меняются только его наряды. С этой точки зрения история России — это просто история моды” [18].

Г. Павловский тоже рассуждает о постсоветском времени: “Коммунистическая идеократия была как бы неповоротлива, но она была идейным образованием. До самого последнего момента оставались какие-то идеи, с которыми можно спорить. Но у новых идей не было никаких других принципов, кроме отрицания советской власти, и поэтому буквально сразу после Беловежских соглашений возник вакуум. А для меня он стал ясен еще раньше — уже во время первой инаугурации Ельцина… Стоит посмотреть эту речь. Это какая-то невероятная смесь. Фьюжн. Гибрид самых несовместимых тем. Там и демократия, там и великая Россия. Там Россия — правопреемница Украины и Белоруссии, между прочим. Уже тогда, в девяносто первом году. И князь Владимир там тоже есть. Это была опасная пустота, которая заполнялась креативностью. Нам приходилось в каком-то смысле изобретать заново принципы работы политической системы — кто как мог, кто как умел. Союз похоронила советская демократическая интеллигенция, но на другой день оказалось, что она не может ничего предложить новому государству, новой системе. Ее взгляды формировались в “Новом Мире” Твардовского — что с ними было делать в эпоху войны в Заливе, например?”  [19].

Мы живем в мире, где разрешены все идеологии. Но особой популярностью почему-то пользуется то, что можно обозначить как “отсутствующая идеология“. Советский Союз обладал, вероятно, самым большим отрядов идеологов в мире, если не считать, конечно, Китая. Они как-то исчезли вместе со своей идеологией, за которую столь пламенно воевали, отправляя ее противников в лагеря.

Теряя внятные идеологии, мир теряет и разные модели себя. Когда все будут двигаться по одной и той же карте, они не достигнут никакой иной точки, что не всегда хорошо.

Перестройка была редким вариантом истории, когда страна всеми своими ресурсами, в первую очередь, пропагандистскими, воевала сама с собой. Она стреляла пропагандистски и эмоционально сама в себя – и в конце концов победила, что и привело к смене ее идеологии.

Запад эмоционально стал более привлекательным, хотя никто не знал его реально, вся информация пришла из медиа. В результате медиа-картинка Запада победила советскую реальность. При этом она реально победила ее задолго до перестройки, которая лишь сначала эмоционально,а  потом и юридически оформила этот переход. Переход, совершенный в умах, оказался сильнее идеологических баталий, которые велись в телевизионных передачах и университетских аудиториях при преподавании идеологических предметов. Отдельного министерства идеологии не было, поскольку вся страна была таким министерством, порождавшим идеологически ориентированные газеты и журналы, книги и фильмы, а победила человеческая эмоция…