Это одно из немногих событий, где я без камеры, где я не репортер, а человек, чувствующий свою сопричастность. Но если бы я снимал, в моем сюжете из Киева было бы много крупных планов: молодых красивых лиц — людей, совершенно не знакомых с Пашей. Парни и девушки стояли на ступенях Украинского дома. И, обнявшись, плакали. Было много людей в форме. Они видели смерть гораздо чаще, чем все мы вместе взятые. Но даже они стояли у гроба Паши ошарашенные, смотрели на него, улыбающегося с фотографий, и не могли соотнести этот гроб и Пашу.

Приезжал Президент. Без мигалок, без просеивания толпы, рамок металлоискателей и расчистки «коридора». Без дежурных речей. Он попрощался с Пашей, поговорил с его детьми и мамой... И тихо ушел, когда выносили гроб. Не до него было. И он это почувствовал. И спасибо ему за это. Из всех трех стран, где работал Паша, только здесь, в Украине, Президент мог прийти к нему на прощание. Ни в Беларуси, ни в России этого бы не случилось. И не случилось. И спасибо им за это.

Не было траурных маршей. Вместо — «Даэр стрейтс», «Шинейд о Коннор», «Океан Эльзи» — все, что он любил.

Если Пашка был в этот момент где-то рядом, он наверняка улыбался тому, как мы сейчас лепим из него икону. Но дело даже не в нем. Я совсем не тот человек, кто имеет право писать о себе — «мы часто ссорились», «годами не разговаривали» или «сидели, травили анекдоты», «вместе лазили на передовую»... Нет. Хотя знаем друг друга давно. И все, что я хочу сейчас написать — не столько о Паше. Но благодаря ему.

Это был девяноста седьмой год. Мы, журналисты совершенно разных изданий — белорусских, российских, западных — устраивали акцию протеста, требуя от Лукашенко и КГБ освободить Шеремета: ходили у здания КГБ по кругу, руки за голову, писали у окон администрации Батьки «Свободу Шеремету!». Мы знали, что свинтят нас быстро, поэтому распределились по буквам. Мне досталась «Б» в слове «свободу». Нас и правда быстро тогда свинтили.

Это единственный на моем веку пример журналистской солидарности. Единственный. Больше такого не было. Ни в России, ни в Украине. Вместе с Пашей уходит эпоха девяностых, благодаря которой выплеснулось, выросло целое поколение блестящих журналистов: и в Беларуси, и в России, и в Украине. Уходит время, когда журналисты что-то значили, когда с нами считались, когда нас боялись. И потому убивали. В версию Луценко «месть за журналистскую деятельность» не верю. Сегодня профессии журналиста практически нет. Мы ничего не значим. И каким бы ни было крутое расследование, результата не будет, пока действуют договорняки. Никакой реакции. Посадки зависят не от журналистов, а от политической целесообразности.

Девяностые — это время взлета профессионализма и какой-то небывалой романтики, что мы влияем на судьбы мира. Или страны. И мы действительно влияли. Нам на смену должно было прийти новое поколение журналистов. Но оно не пришло. Не потому, что поколение такое бездарное. Не стало питательной среды. Ушел запрос общества на журналистику. Нас оболгали, назвав шлюхами, а мы очень комфортно ними и стали. Сначала, конечно, сопротивлялись. Потом смирились. Вскоре стали получать удовольствие. И вот настало время, когда проституция принимается за журналистику. Все признаки налицо: все пользуются и все презирают. Многие журналисты сами перестали понимать, где грань между тявканьем по команде хозяина и тем, что когда-то называлось четвертой властью. В России журналисты друг с другом не воюют. Журналистика в России и в Беларуси — это такой большой гарем или одного подполковника, или человека в форме генералиссимуса. В Украине журналисты тоже стали бойцами — и видимого, и невидимого фронта. Они воюют как с внешним врагом, так с внутренним — друг с другом. Не потому, что испытывают «личную неприязнь» или в силу конкуренции. Просто натягивают поводок. Вот и все.

Пашка не был солдатом. Ни в России, ни в Украине. Хотя, для Беларуси — пожалуй, что да. Жила в нем какая-то миссия в отношении своей родины. Вера. Или мечта. Не знаю.

Что меня действительно порадовало в последнее время — когда журналисты радио «Вести» пошли против воли собственника и отказались работать со свеженазначенным шеф-редактором откровенно антиукраинских взглядов. И что важно — им пришлось уступить. Может быть, следы преступления нужно искать в том числе и с этой отправной точки?

Если бы так поступали журналисты и в других медиа, возможно, их давно бы уже не существовало. Зачем собственникам телеканалы, когда невозможно повлиять на редакционную политику? Но тогда на обломках старой системы в обществе, возможно, появился бы запрос на что-то новое?..

Качественной журналистики в Украине не будет до тех пор, пока в стране не будет здоровой экономики. Медиа должны стать самостоятельным бизнесом, независимым от олигархов.

Но объем рекламного рынка должен быть таков, чтобы это позволяло не просто существовать, но и развиваться. И тогда мы с ноги посылали бы к едрене фене всех олигархов. Но пока этого нет, все равно есть буйки, за которыми должны заканчиваться все корпоративные распри, все тявканье по команде хозяев. И смерть Паши — это и есть та самая тонкая красная линия. Нас нельзя убивать. Хотя и насиловать, по идее, тоже нельзя. Кто-то терпит. Кто-то смирился, кто-то получает удовольствие. Паше не раз приходилось хлопать жабрами, будучи выброшенным на берег. Как и всем, кто сохранил... нет, не себя в профессии. Ее, повторюсь, давно нет. Профессию в себе. И не дай Бог кому-то пройти через это: в самом расцвете сил, на пике профессиональной формы, с опытом за плечами быть никому не нужным. Пашка через это проходил не раз...

И нам его будет очень не хватать. Мне его будет очень не хватать.

Фото: 24tv.ua